Сходно с этим на Западе Беда Достопочтенный рассказывает, как некий житель Нортумбрии, пробыв умершим целую ночь, вернулся к жизни и сказал: «Воистину я восстал из объятий смерти, и мне снова позволено жить среди людей. Но отныне не должно мне жить, как я жил прежде, а должен я вести совсем иную жизнь». Он раздал все свое имение и удалился в монастырь. Позднее он рассказал, что видел и Небо, и ад; но «этот человек Божий не желал говорить об этом с безразличными и беззаботными людьми, но лишь с теми, кого преследовал страх наказания или веселила надежда жизни вечной и кто желал принять слова его к сердцу и возрастать в святости» [10].
Даже и в наше время автор «Невероятного для многих…» был так потрясен своим подлинным опытом потустороннего мира, что полностью изменил свою жизнь, стал монахом и написал повествование о своем опыте, чтобы пробудить ему подобных, которые живут в ложной беспечности неверия в будущую жизнь.
Подобные случаи много раз встречаются в житиях святых и в других православных источниках, и они находятся в резком контрасте с опытами современных людей, которые видели «небо» и «потусторонний мир» и все же остались в ложной уверенности, что они уже готовы для жизни после смерти и что самой смерти нечего бояться. Место памятования смерти в христианской жизни можно видеть из учебника христианского подвига, «Лествицы» преподобного Иоанна Лествичника, шестая степень которой специально посвящена этому: «Как хлеб нужнее всякой другой пищи, так и помышление о смерти нужнее всяких других деланий… Невозможное для человека дело, чтобы настоящий день провели мы благочестиво, если не думаем, что это последний день нашей жизни» (Степень 6; слово 4, 24). Писание хорошо говорит: «Во всех делах твоих помни о конце твоем, и вовек не согрешишь» (Сир. 7, 39). Великий Варсануфий Газский советовал брату: «Да укрепляет помыслы твои памятование смерти, час которой не известен никому. Потщимся же творить добро до исхода нашего из сей жизни – ибо мы не знаем, в какой день будем призваны, – чтобы не оказаться нам неготовыми и не остаться вне чертога брачного с пятью юродивыми девами» (св. Варсануфий, ответ 799).
Великий авва Пимен, узнав о смерти египетского подвижника, преподобного Арсения Великого, сказал: «Блажен Арсений: ты оплакал себя в течение земной жизни! Не оплакивающие себя здесь, будем плакать вечно. Невозможно избежать плача: или здесь – произвольного, или там, в муках, – невольного» (Патерик Скитский; см. у епископа Игнатия, т. III, стр. 108).
Только имеющий этот трезвый христианский взгляд на жизнь может осмелиться сказать вместе с апостолом Павлом, что он имеет желание разрешиться и быть со Христом (Флп. 1, 23). Только тот, кто вел христианскую жизнь подвига, покаяния и оплакивания своих грехов, может сказать со святым Амвросием Медиоланским: «Глупцы боятся смерти как величайшего зла, а мудрые ищут ее как упокоения после трудов и как конца бед» («Смерть как благо», 8: 32).
Преосвященный Игнатий Брянчанинов завершает свое знаменитое «Слово о смерти» словами, которые и сейчас, спустя сто лет, звучат для нас призывом вернуться к единственно правильному христианскому отношению к смерти, отбросив все розовые иллюзии нашего нынешнего духовного состояния, а также все ложные надежды на будущую жизнь:
«…Полезно возбуждать в себе воспоминание о смерти посещением кладбища, посещением болящих, присутствием при кончине и погребении ближних, частым рассматриванием и обновлением в памяти различных современных смертей, слышанных и виденных нами… Уразумев краткость нашей земной жизни и суетность всех земных приобретений и преимуществ, уразумев ужасную будущность, ожидающую тех, кто, пренебрегши Искупителем и искуплением, принесли себя всецело в жертву греху и тлению, – отвратим мысленные очи наши от пристального зрения на обманчивую и обворожительную красоту мира, удобно уловляющую слабое сердце человеческое в любовь к себе и в услужение себе; обратим их к страшному, но спасительному зрелищу – к ожидающей нас смерти. Оплачем себя благовременно; омоем, очистим слезами и исповеданием грехи наши, записанные в книгах Миродержца. Стяжем благодать Святаго Духа – эту печать, это знамение избрания и спасения: оно необходимо для свободного шествия по воздушному пространству и для получения входа в небесные врата и обители…
Изгнанники рая! Не для увеселений, не для торжества, не для играний мы находимся на земле, но для того, чтобы верою, покаянием и крестом убить убившую нас смерть и возвратить себе утраченный рай. Милосердный Господь да дарует читателям этого слова и составившему его помнить смерть во время земной жизни; памятованием ее, умерщвлением себя ко всему суетному и жизнию для вечности отстранить от себя лютость смерти, когда настанет час ее, и перейти ею в блаженную, вечную, истинную жизнь. Аминь» (т. III, с. 181–183).
Серафим (Роуз). Душа после смерти. – М., 1980.
[1] Елизабет Кемф, «Ист-Вест Джорнал», март 1978, с. 52.
[2] Рассмотрение харизматического движения как медиумического феномена можно найти в главе VII книги иеромонаха Серафима «Православие и религия будущего».
[3] Arthur Ford. The Life Beyond Death. – N.Y., 1971, p. 153.
[4] (цит. по: George Trobridge. Swedenborg: Life and Teaching. – N.Y.: Swedenborg Foundation, 1968, pp. 175, 276)
[5] Патерик Скитский; см. у епископа Игнатия, т. III, стр. 107.
[6] Митр. Макарий, «Православное Догматическое Богословие», т. II, с. 524.
[7] Авва Дорофей. Поучение 12: «О страхе будущего мучения».
[8] Духовные поучения прп. Серафима Саровского. – Калифорния: Платина, 1978, с. 69.
[9] Т. III, стр. 129, житие его см. в Киево-Печерском патерике, память преподобного Афанасия, затворника Печерского, празднуется 2 декабря.
[10] Беда Достопочтенный. История Английской Церкви и народа, кн.5, 12, с. 289–293.
Случай с Ангелиной
Она увидела свое тело со стороны – лежащим на операционном столе. Вокруг суетились медики. К груди прижали похожий на утюг прибор.
– Разряд! – крикнул профессор Псахес.
Тело дернулось. Но она не почувствовала боли.
– Разряд!
– Сердце не реагирует!
– Разряд! Еще! Еще!
Врачи пытались «завести» ее сердце почти полчаса. Она увидела, как молодой ассистент положил руку на плечо профессору:
– Борис Исаакович, остановитесь. Пациентка мертва.
Профессор стащил с рук перчатки, снял маску. Она увидела его несчастное лицо – все в капельках пота.
– Как жаль! – сказал Борис Исаакович. – Такая операция, шесть часов трудились…
– Я здесь, доктор! Я живая! – закричала она. Но врачи не слышали ее голоса. Она попыталась схватить Псахеса за халат, но ткань даже не шевельнулась.
Профессор ушел. А она стояла возле операционного стола и смотрела, как завороженная, на свое тело. Санитарки переложили его на каталку, накрыли простыней.
Она услышала, как они говорят:
– Опять морока: приезжая преставилась, с Якутии…
– Родня заберет.
– Да нет у нее никакой родни, только сын-малолетка.
Она шла рядом с каталкой. И кричала:
– Я не умерла! Я не умерла!
Но никто не слышал ее слов.
Монахиня Антония вспоминает свою смерть с трепетом:
– Господь милостив! Он любит всех нас, даже распоследнего грешника…
Антония постоянно перебирает четки. Ее тонкие пальцы дрожат. Между большим и указательным видна старая татуировка – едва заметная буква «А».
Матушка Антония перехватывает мой взгляд. Я смущаюсь, словно подсмотрел что-то запретное.
– Это память о тюремном прошлом, – говорит монахиня. – Первая буква моего имени. По паспорту я Ангелина. В юности страсть какая бедовая была…
– Расскажите!
Матушка Антония испытующе глядит на меня. Такое ощущение, что она видит меня насквозь. Минута кажется вечностью. Вдруг замолчит, вдруг откажет?
Наша встреча не была случайной. В Печоры Псковской области, где вблизи знаменитого Свято-Успенского монастыря живет 73-летняя матушка Антония, я приехал, получив весточку от знакомых верующих: «У нас чудесная монахиня есть. На том свете побывала».
Матушка Антония, как оказалось, в недавнем прошлом была строительницей и настоятельницей женского монастыря в Вятских Полянах Кировской области. После третьего инфаркта по слабости здоровья была отправлена на покой. С журналистом «Жизни» согласилась встретиться только после того, как получила рекомендации от духовных лиц.
Мне кажется, что она мою просьбу отсылает куда-то наверх. И получает ответ. У меня замирает дыхание.
Наконец она произносит:
– Расскажу. Не зная моего прошлого, не понять того, что случилось со мною после смерти. Что уж было – то было…
Матушка Антония совершает крестное знамение. Еле слышно, одними губами, шепчет молитву. Чувствуется, что возвращение в прошлое требует от нее немалых душевных и физических усилий, словно пловцу, которому предстоит нырнуть в бурлящий водоворот.
– Родилась я в Чистополе. Это маленький городок на Каме в Татарии. Папа, Василий Рукавишников, ушел на фронт добровольцем. Погиб на Брянщине, в партизанах. Мама, Екатерина, вновь вышла замуж – за старика, он лет на тридцать был старше ее. Я до того возненавидела его, что убежала из дома. Попала в детдом в Казани. Сказала, что сирота. В конце войны обучили меня вместе с подругами на мотористок и отправили на шахту в Свердловскую область. В первый же день мы бунт устроили – из-за приставаний. Мы малолетки, а шахтеры там ушлые. В первый же день облапали… Ну я и подбила подруг в Москву бежать, к товарищу Ворошилову. Жаловаться. Добирались на подножках вагонов, отчаянные были, смелые. Заночевали в парке Горького, в кустах, прижимаясь друг к другу…
– Утром я, как самая маленькая – на вид мне давали лет двенадцать, – пошла в разведку. Выбрала на лавочке дяденьку посолиднее. Подошла, спросила, как Ворошилова найти. Дяденька ответил, что запись на прием ведется в приемной Верховного Совета на Моховой улице. Нашли мы эту приемную. Явились туда всей гурьбой. «Куда?» – спросил нас милиционер у двери. – «К Ворошилову!» – «Зачем?» – «Это мы только ему скажем». Милиционер отвел нас в какой-то кабинет. За столом толстый начальник сидит. Глянул на нас строго: «Рассказывайте!» А я как заору: «Бежим, девчонки! Это не Ворошилов!» Такой шум мы устроили, что все сбежались. И тут вижу, как Ворошилов вхо