– Всё, всё, они здесь! Будем начинать церемонию! – говорит отец.
Полина с Настей, обе высокие, светловолосые, румяные с мороза, подходят к «шпильке» – длинной тонкой стойке коммуникатора с камерами и динамиками, где мы вот уже двадцать минут ждем.
– Привет, пап. Бабушка, дедушка, привет… Простите, я… – только и успевает сказать Полина, как вдруг сверху на нас обрушивается музыка – Реквием, – он долго ждал, копил силы и, наконец, грохнул во всю мощь, отражаясь от стен и колонн из черного мрамора.
Я ничего не мог с собой поделать и улыбался, когда смотрел на тело в черном дорогом смокинге, лежащее в центре зала на пластине, подвешенной в воздухе. Не потому, что мне так знакомо лицо этого человека. Не потому, что кожа на его голове, шее и руках отливала зеленым, синим и ярко-желтым от мощных стимуляторов, предотвращающих старение, которыми он пользовался последние двести десять лет своей жизни. Не знаю почему, но мне было весело и ничуть не страшно.
Он – не я. А значит, мне не о чем сожалеть и плакать. Это прогресс. Илья Данилович, мой проводник и психолог, порадовался бы за меня.
Оцифровка и отделение прошли успешно.
Я смотрел на тело старика и отчетливо понимал – это не я.
Это уже не я.
Когда-нибудь к нам присоединится и Полина с мужем, а потом и Настя, и ее дети и внуки… Мы поможем им адаптироваться, побороть страхи, панические атаки, депрессию, которые набрасываются на только начавшую свой путь цифровую душу… Однако пока думать им об этом незачем. Сегодня обычные люди научились жить по триста-четыреста лет, и думаю, это не предел для тела. Хотя однажды неизбежно придется его покинуть.
Только покинув биологическое тело, сбросив кости, мясо, кожу, вчерашний человек становится сверхчеловеком – существом, стоящим гораздо выше всех, кто получил жизнь напрямую от матери-природы. Он настоящий венец творения, остальные могут думать, как им хочется. До поры до времени.
Прощай, жалкая оболочка, скорлупа, набор сосудов, мышц, костей, кишок и малосимпатичных на цвет и запах жидкостей. Быстротечное ненадежное тело, кислородно-углеродная биомасса с закончившимся сроком годности, ставшая окончательно недостойной высокого звания Человека – носителя сознания и бессмертной души.
Так. Что? Пора? Музыка гремела. Я начал повторять текст, заученный с психологом:
Уходи, уходи, уходи навсегда! Ты не человек, ты больше не человек, ты жалкая оболочка, никто, ничто, отходы и мусор…
Ничего личного, просто я совершеннее тебя…
Я выше, я сильнее.
Я – бессмертный!
А ты был только повод, начало, моя колыбель, но тебя больше нет. Нет. Нет. А я остаюсь. Я не умер. Умер ты. А ты не я…
Я – не умру никогда! Я – не умру никогда! Я – не умру никогда!
Я замолчал, музыка стихла.
Пора, подумал я.
Пора.
Все.
Уже.
Ну… ладно…
Я нажал присланную ритуальным агентством виртуальную кнопку, и мы увидели, как пластина с телом поднялась и медленно заскользила по воздуху к стене, где плавно раскрывались створки… За ними, я знал, находилась до отказа набитая темнотой, тишиной и пустотой камера – высвобождаемая антиматерия работала гораздо эффективнее огня, от тела не оставалось ничего, разве что слабое электромагнитное поле.
Блеснули гладкие подошвы ботинок, и тело исчезло в стене. Створки беззвучно закрылись, в зале наступила тишина.
Но уже через мгновение я услышал громкое цоканье каблуков дочери и торопливые шаги внучки, они вплотную подошли к камерам коммуникатора и начали что-то говорить, радостно и счастливо улыбаясь… Кажется, они утешали меня. Вдруг я почувствовал – справа, слева, со всех сторон – теплую волну прикосновений, меня обнимали и прижимали к себе мои виртуальные мама и папа. Они тоже что-то мне говорили, говорили… Я посмотрел на Полину, по ее щекам текли слезы, и я подумал: странно, плачет она, а утешают меня. Но в ту же секунду услышал, как в зале от стен отражается идущий из динамиков голос, это был мой голос, точнее оглушительный рев – горестный, прощальный, навеки освобождающий.
13. Доказательство человека
– Да как они могут, сволочи! Как мы все допустили это? Как?! – Мирон не договорил. Он резко ударил по тормозам, колеса завизжали, «Бугатти» встала, сзади ее догнало облако поднявшейся пыли. Пустыня, так быстро и свободно летевшая на нас, вдруг застыла, затихла.
Мирон успел закрыть от пыли окна, ударил по рулю и положил на руки голову. «Как это произошло, ну как же, как, почему нас так много, но мы такие слабые и доверчивые?..» – бормотал он зло и тихо.
Вдруг он повернулся ко мне:
– Дай бластер.
Я достала из правой дверцы короткое ружье и протянула ему. Мирон схватил его, распахнул дверь и вышел.
Легкий ветер обдувал лицо, пахло жарой и пылью, на уходящей в бесконечность раскаленной дороге воздух поджаривался и дрожал словно желе. Мы стояли посреди бескрайней пустыни – ни заправки, ни встречки или попутки.
Мирон разложил бластер, щелкнул замок, перемигнули красно-синие индикаторы активации заряда. Мирон стоял у машины и как будто ждал чего-то. Я спокойно стояла рядом и молчала, мне не хотелось подливать масла в огонь, я слишком хорошо знала своего парня в таком состоянии.
– Ну и что… Если даже Народный Совет не примет сегодня эту глупость, этот закон, который предлагает выжившее из ума старичье… И что с того, Лен? – он повернулся и посмотрел на меня, опустив бластер дулом вниз, я разглядывала дорогу. – Мы же понимаем, что сама постановка вопроса унизительная… опасная… Зачем вообще они разворошили этот осиный улей?
Я молчала.
– Ты молчишь? – он продолжал смотреть на меня.
– Может, сядем? Зачем мы здесь? Что ты собрался… – начала я.
Он резко захлопнул дверь. Но снова в нерешительности замер. Я подумала, может быть, нам действительно поговорить об этом… законе? Я повернулась к Мирону. Горячий ветер коснулся моих щек и губ.
– А ты сам-то как думаешь, есть разница? Как ты для себя решаешь этот вопрос? – я сказала это неожиданно громко.
– А ты не знаешь? Как для себя решает этот вопрос твой парень? – он посмотрел на меня и вдруг улыбнулся.
Кажется, я заулыбалась в ответ, мне вдруг стало радостно, что он не начал кричать как обычно. Я подошла, зашла ему за спину и, не дотрагиваясь руками, прикоснувшись грудью к его лопаткам, положила подбородок ему на плечо.
– Может быть, ты передумал… Может, твое мнение изменилось… Не знаю, Мир. Люди меняются. Хотя мое мнение все то же. Мне кажется, ничего не получится до тех пор, пока мы не изживем ксенофобию и не сядем за стол переговоров…
– Ясно.
– Что тебе ясно, Мир?
– Позиция понятная.
– Ну да… Я не знаю, какая здесь другая может быть позиция. Ну правда! Уже двести лет как нет единого понятия Человека, нет и не будет уже никогда… Притом что и те и другие – люди…
Помолчали, Мирон усмехнулся:
– Здесь ты права. При этом одни то и дело ставят вопрос, кого считать людьми. Точнее, являются ли людьми те, вторые…
– Но как, как? – я вновь заговорила громко. – Как человек может доказать, что он человек?!
– А почему он должен это доказывать?
– Ох, это вечный спор, Мирон. Но все равно – как? Скажи мне…
– Значит, по-твоему, Совет России должен устанавливать критерии, по которым цифровые люди считаются людьми или не считаются… Так, выходит? Как Совет решит, так и будет? Решит он, что миллиарды живущих на серверах наших предков на самом деле никто, просто цифры, набор архивных данных, и что тогда? Всех отключить?
– Это невозможно, никто не позволит. И сервера просто так не отключишь.
– Сегодняшнее решение может стать первым шагом, – отрезал Мирон и пошел к обочине, а я осталась стоять и смотрела на его спину, на темные пятна под мышками на синей рубашке.
– Так что, есть у тебя версии, как оцифрованным доказать биологическим, что они полноценные люди? Ты считаешь сознание оцифрованных цельным и идентичным? У тебя есть предложения, как оцифрованные могут это доказать? – я говорила резко, раз уж мы вышли на этот разговор, тем более меня разозлило, что он не повернулся ко мне, не обнял, а просто взял и ушел.
Он остановился на краю дороги, поднял бластер, чтобы прицелиться, и продолжил, даже не обернувшись:
– Лен, я считаю, что требования доказательств человечности… Требования регулировать законы по оцифровке… Требования совершенствовать методы идентификации – все это…
– Попытки закрутить гайки, конечно же, да? – перебила его я, все более раздражаясь.
Мирон резко повернулся ко мне. Бластер он держал дулом вниз.
– Лен, – он посмотрел на меня, улыбнулся, и я знала, что он скажет дальше, – ну а как? Как? Лен! Люди не должны доказывать, что они люди. Никому. Никогда. Это, – его глаза сверкнули, он улыбнулся шире, – …это глупо. Нечестно. Унизительно. И дико неправильно, Лен! Не говоря уже о том, что невозможно.
– То есть надо принять это как данность… – продолжила я.
– Ты рассуждаешь, как какой-нибудь депутат… – перебил было Мирон, но вдруг резко вскинул на меня бластер и начал палить куда-то вверх, прямо над моей головой, я еле успела отскочить.
Мирон подбил его двумя очередями. Длинной и короткой, контрольной. Я махнула ладонями в стороны, увеличила изображение, и рядом с нами, окутанный сероватым дымом, появился желтый шар подбитого смайла. Метров шесть в диаметре, с огромными глупыми глазами, он лежал на боку, краем широкой застывшей улыбки зарывшись в песок. Во лбу зияло несколько, в цепочку, черных дырок с неровными краями.
Мирон стоял довольный, еле успевая считать отлетающие от смайла толстые монетки, на которых золотыми цифрами значились «коины» – 50, 150, 200… Шестьсот бонусов за крупный смайл – неплохо для безлюдной пустыни. По всей видимости, «желтыш» закатился в эту глушь случайно.
Через несколько минут Мирон переключил нашу гоночную «Бугатти» на огромный серебристый «Хаммер» с удлиненной базой, и мы забрались в кабину. Мне нравилось гонять с ним по пустыне на крупной и мощной нормальной колесной тачке, без всяких там модных антигравитационных систем. Гонять и уже ни о чем не спорить. Больше всего я любила такие моменты – согласия и легкости на нашем маленьком, спрятанном от всего мира сервере.