Леха насторожился и взглянул в лицо Леонидыча. Поймав Лехин взгляд, тот довольно улыбнулся.
— Театр одной актрисы. — Леонидыч подошел к тому месту, где еще недавно беспомощно висел Леха. — Оксана, кажется, ее зовут?
Леха почувствовал озноб. Но на его лице не дрогнул ни один мускул.
— Сейчас мы привезем ее сюда, — медленно продолжал Леонидыч, внимательно наблюдая за реакцией своего единственного слушателя, — переоденем в концертный костюм. Костюм Евы — кажется, так он называется у критиков? Руки склеим тем же скотчем, привяжем за одну ногу к этой же веревке…
Кровь стучала, билась, грохотала в висках. Леха подобрал под себя ноги, нащупывая упор. Если он вскочит неожиданно, то, возможно, вырвется. А возможно, будет близок к этому и вынудит их стрелять. В любом случае он спасет Оксану от…
— …и будем делать это по очереди. Мы трое, еще те трое, что ее привезут. Они, кстати, все бывшие зеки, так что привыкли к общению с педиками. Там несколько другие анатомические особенности…
Леха резко обернулся к пролому и крикнул что-то нечленораздельное.
Все трое посмотрели в ту сторону, а Леха рванулся вперед. Второй «ассистент» успел преградить ему путь, но Леха, рискуя потерять равновесие, нагнулся вперед и протаранил его головой. Парень опрокинулся на спину. Путь к лестнице был свободен.
— Стой, сука! — Леонидыч бросился следом.
«Если бы выход охранялся, — мелькнуло в голове у Лехи, — атаман бы не дергался, предоставив право короткой погони своим пацанам».
Лестница. Леха взлетел по ней и в темноте наткнулся на закрытую дверь из листа железа. Дверь качнулась, но не открылась.
«Шпингалет!» — сообразил Леха.
Лестница загремела под шагами взбегающего Леониды-ча. Леха позволил ему подняться до последней ступеньки и ударил ногой на звук. Нога попала в мягкий живот бандита. Тот охнул и отшатнулся.
Раздались ругательства. Видимо, Леонидыч упал на подоспевших подручных.
Леха чуть опустился и локтем нащупал защелку.
Что-то свистнуло в воздухе у самого виска.
Леха поднял язычок. Осталось сдвинуть шпингалет в сторону, но удар по голове сбил его с ног. Он не потерял сознания, но несколько мгновений ничего не соображал от боли. Нунчаки рассекли кожу на голове, и кровь хлынула по лбу, щеке, шее.
Две пары рук схватили его за рубашку и потащили вниз. Его снова бросили на покрышки, и снова над ним повисло перекошенное от бешенства лицо Леонидыча.
— Слушай, козел, — прошипел он, и слова отдавались в Лехиной голове, словно гул большого колокола. — Слушай меня внимательно. Сейчас мы привезем твою сучку сюда и будем трахать ее что есть силы, пока она не издохнет или пока ты не поумнеешь.
Леонидыч перевел дыхание и продолжил чуть спокойнее:
— Даю тебе минуту, чтобы подписать эти хреновы бумажки, а потом звоню, и ребята едут за твоей Оксаной Петушаровной. Ну?
У Лехи была минута, чтобы принять решение. Минута, чтобы мобилизовать увядшие от боли мозги и ответить.
Оксана! Оксана и крохотное существо, крепнущее день ото дня под ее сердцем! Первым его порывом было протянуть руку за бумагами. Но какой-то тормоз, вживленный в него с детства, требовал использовать всю минуту, чтобы взвесить все еще раз.
Итак, нужно спасти Оксану. Но может ли он спасти ее? И что они сделают с ним самим после подписания? Ну, с ним-то уже, наверное, в любом случае кончено. Но если его убьют? Что дальше? Оксана наверняка поняла, что с ним случилось. Это как минимум. А с ее привычкой высматривать любимого мужа в окошко она запросто могла оказаться свидетелем его похищения. Раз так, то ее тоже должны убрать. Как единственного свидетеля и как единственного человека, от которого примут заявление в розыск. Не станет заявившего — не будет потерпевшего, а значит, не будет и дела.
Пойдем с другой стороны. Его увезли вчера вечером. Оксана, конечно, поняла, в чем дело. Что она сделает? Позвонит ребятам и в милицию. Если так, то квартира уже наверняка под охраной. Тот, кто спланировал все это, должен понимать, что Оксану трогать теперь нельзя, а собирайся он дать добро и на ее похищение, то сделал бы это сразу. Теперь и менты и ребята уже стоят на ушах. И уж конечно с Оксаны глаз не спускают.
А зачем его сняли с веревки? Чтобы снова повесить и бить дальше? Не стоило возиться. Чтобы давить на психику, тоже не обязательно снимать его. И неужели, не сломив пытками, они теперь решили просто запугать его? Нет, здесь какой-то подвох.
Что же из всего этого следует? Следует, что все эти угрозы — блеф. Или не блеф? В любом случае если Мамай получит подписи, то исчезнет проблема, а жизнь Лехи не будет стоить и ломаного гроша.
— Минута прошла! — Леонидыч открыл телефон.
Итак, блеф или нет? Если да, то сейчас они пошлют за врачом, если только сам Леонидыч не врач. А если нет…
Во рту пересохло, но не настолько, чтобы Леха не смог прошептать: «А пошел ты…» — прежде чем отключиться.
— Черт! — Леонидыч захлопнул трубку. — Дуй за врачом! — скомандовал он одному из парней.
Тот изумленно уставился на босса.
— Ты что, дегенерат, оглох? Или тебе тоже этими палками заехать для резвости?
Парень вскочил, не заставив подкреплять команду действием.
ГЛАВА VIII
Наверное, идея назвать мальчика Нил была не самой лучшей из тех, что когда-либо удалось воплотить родителям Нила Юрьевича Огрошева. Сам же он в годы детства, отрочества и юности не раз жалел о неординарности их выбора. В детском саду его дразнили «крокодилом», ибо при произнесении этого имени никаких иных ассоциаций, кроме как с африканской рекой и населяющими ее рептилиями, навеянных стихами Корнея Чуковского, у сверстников Нила не возникало. Примерно таким же оставался кругозор и у его одноклассников в начальной школе, а следовательно, все прозвища, дававшиеся ими Нилу, по-прежнему имели что-либо общее с черным континентом. Позднее, по мере постижения ключевых произведений русской классики, воображение подростков поразил тот факт, что чудное имя их одноклассника не являет собой нечто исключительное: Нил Федосеевич Мамаев, имевший неосторожность оказаться тезкой своего далекого потомка, невольно дал Нилу Огрошеву последнее — на сегодняшний день — прозвище: «Мамаев», вскоре обкатавшееся до простого и более округлого «Мамай».
Нил не особенно обижался на родителей, обрекших его на вечный дискомфорт при произнесении собственного имени. Его лишь раздражала привязчивость некоторых сверстников, зачастую произносивших обидные прозвища исключительно от нечего делать, желая развлечься и вывести кого-нибудь из равновесия.
А вывести Нила из себя не составляло большого труда и, что особенно привлекало в подобных забавах, не грозило никакими ответными мерами: Нил был слабаком.
В детстве мальчик часто болел, был от природы щуплым, маленького роста — в общем, можно сказать, что рептильные прозвища спасли его от кличек вроде «доходяги», «довеска» или «обмылка», которые покорно носили другие мальчишки его комплекции.
Поначалу Нил пытался отстаивать свое достоинство при помощи кулаков, но вскоре понял, что шансов победить в рукопашной схватке у него нет никаких, и смирился со своей участью. Во всяком случае, так считали окружающие.
На самом же деле Нил готовился к новому бою со своими обидчиками. Каждый свой день он начинал и заканчивал отжиманиями от пола, начав (смешно вспомнить!) с шести и постепенно, за два года, дойдя до двухсот. Не получив у родителей-инженеров разрешения записаться в секцию бокса (нормальному человеку это совершенно ни к чему! Лучше займись математикой — тебе же в институт поступать!), Нил пытался отрабатывать удары самостоятельно: закрывшись в своей комнате, он отчаянно молотил распятого между книжной полкой и батареей старого плюшевого медведя, то и дело получая растяжения и вывихи, которые с грехом пополам объяснял родителям и в школе. Кстати, из-за этих самых постоянных вывихов никто до поры до времени и не знал, что маленький Мамай уже не висит, по выражению их физрука, «копченой колбаской» на турнике, а запросто может выполнить полтора десятка подъем-переворотов. Рос Нил все так же плохо, а наливавшиеся сталью мышцы не очень были заметны под купленной на вырост школьной курткой.
Умом мальчик понимал, что уже в состоянии померять-ся силами со многими из своих долговязых сверстников, но роль тихони, которую он добровольно играл в целях конспирации, настолько приросла к нему, стала так близка и привычна, что нужен был какой-то очень сильный толчок, чтобы заставить распрямиться эту туго скрученную пружину, заставить Нила расправить плечи и принять чей-то вызов. Пока же в ожидании своего часа Нил продолжал втихаря отжиматься, ворочать принесенный со стройки кусок швеллера и шлифовать технику прямых и боковых ударов, молотя кулаками о сшитую из мешковины грушу.
Неизвестно, сколько маленький Нил ждал бы своего часа, если бы в один прекрасный весенний день не влюбился в свою соседку по парте Аню Машецкую.
Собственно, не влюбился даже, а вдруг посмотрел на нее как-то иначе, чем смотрел те шесть лет, что видел ее каждый день в школе.
Произошло это как-то очень уж вдруг. Сидели Нил и Аня за одной партой третий год — в школе считалось, что рассаживание по принципу «мальчик-девочка» благотворно сказывается на дисциплине в классе. Можно было бы сказать, что они дружили, если бы дружба их, как и все прочее общение, не ограничивалась временем урока. Но едва звонок позволял им встать из-за парты, как они тут же забывали друг о друге, отправляясь по своим девчоночьим или мальчишечьим делам.
В тот день все вышло по-другому.
Нил всегда ходил домой в одиночестве. И в тот раз он не спеша брел по улице, заглядывая в глубину знакомых витрин, когда вдруг заметил Аню, стоявшую у следующего дома: у девочки развязался шнурок.
Нил легко догнал ее, прежде чем она успела сделать несколько шагов в своих свежезашнурованных ботах.
— Привет! — Нил чуть обогнал Аню и заглянул ей в лицо.