— Это же Сергей Есенин. Знаешь Есенина?
— Знаю, конечно, — сконфуженно ответил Орлов.
— Ты что, Андрей Нетрович, не любишь стихи?
— Ну, как сказать? — Орлов явно испытывал неловкость от того, что в глазах Нетра Васильевича выглядел малокультурным человеком. — В общем, я — не поклонник поэзии.
— Да ты что? Как это можно? Ты только послушай:
Шагаю ты моя, Шаганэ!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле
Про волнистую рожь при лупе.
Шаганэ ты моя, Шаганэ…
Он декламировал стихи проникновенно, стараясь передать то возвышенное настроение, которое должно, вероятно, подниматься в душе любого, кто слушает произведения Есенина. Правда, Нетр Васильевич не обладал голосом чтеца — время от времени он заикался, пугал слова, поправлялся, припоминая то или иное слово. Но делал он это с таким видом, будто выступал перед аудиторией, восторженно внимающей ему и готовой с вниманием слушать его монологи.
«Не вовремя! — пронеслось в голове Орлова. — Сейчас как раз надо поторопиться с изъятием удостоверений из типографии. С минуту на минуту должны прийти ребята из УБТ, а тут… конца и края не видно!».
Он с тоской посмотрел на Нетра Васильевича. Но тот, казалось, уже стал подходить к состоянию, когда чтец абсолютно уверен в готовности всех вокруг внимать ему, не отвлекаясь ни на что другое, поскольку все, кроме стихов, является уже несущественным.
… Эти волосы взял я у ржи,
Если хочешь, на палец вяжи —
Я нисколько не чувствую боли…
«А что, если начальник главка вместо того, чтобы немедленно назначить служебное расследование, возьмет да и пустит все на самотек. На него это вполне похоже. Да и сор из избы не захочет выносить!» — рассуждал Орлов, слушай откуда-то издалека доносившиеся есенинские строки.
… Я готов рассказать тебе поле.
Про волнистую рожь при луне
По кудрям ты моим догадайся.
Дорогая, шутя, улыбайся…
«Нет, побоится! Он же знает, что Филатов в курсе. Значит, допускает, что тот может доложить Президенту. А какое решение примет Борис Николаевич одному Богу известно! Но что уж точно, так это то, что он не пощадит по головке того, кто так сильно его подставил!»
… Шагапэ ты моя, Шаганэ!
Там на севере девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне…
«А вдруг эти ребята опередят нас! Вот возьмут и придут сегодня на склад и получат изготовленные удостоверения и спецталоны! Кто им помешает? Наши ввязываться не будут — слишком опасно без санкции! Главное управление охраны занимается совсем другими делами и практически не в курсе. Ну, помогли нам немного, а дальше— это не их дело. Эмвэдэшникам ход туда закрыт. Да, проблемка!»
Петр Васильевич тем временем, кажется, впал в состояние поэтического транса, читая одно стихотворение за другим, иногда сбиваясь и проглатывая слова, но упорно не замечая, что Андрей постоянно поглядывает на часы. То ли сказывались последние месяцы вялотекущей работы, то ли у его начальника возникло особое поэтическое вдохновение, Орлов не знал. Но бесконечная декламация стихов в то время, когда на карту было поставлено первое серьезное дело, которое выполнял Андрей в администрации, начинала его раздражать. Тем не менее он нашел в себе силы сделать серьезное лицо и даже выдавить из себя что-то вроде восхищения:
— Петр Васильевич, поразительно! Как вы все это помните! Я не представляю…
Тот, польщенный похвалой, перебил Орлова:
— А вот послушай еще!
И он начал декламировать стихи с еще большим воодушевлением, чем прежде. Про «край, задумчивый и нежный» и «колокольчик среброзвонный», про «крыльцо под красным вязом» и тальянку, которая «сыпет звонко и смело», про «свет шафранный» и «цветочные чащи».
Если до этого Орлов еще вполуха слушал, что декламировал Нетр Васильевич, то теперь он полностью отключался и воспринимал его голос, как нечто доносящееся из потустороннего мира. Мысли Андрея были далеки от поэзии. Для него сейчас было исключительно важно, как пройдет вся «операция» — удастся ли ребятам с Лубянки изъять из типографии тираж таящих в себе скрытую опасность документов или Рыбин опередит их, решится ли Филатов переговорить с Президентом по этому поводу или предпочтет не ввязываться в небезопасное для него предприятие, проведет ли начальник главка служебное расследование или сделает все для того, чтобы скандал не всплыл наружу.
Орлов не без оснований считал, что от того, удастся ли пресечь аферу с документами, во многом будет зависеть его дальнейшая судьба в Администрации Президента. Ведь это было, но сути, его первое дело на Старой площади. И если оно окончится неудачей, винить следовало прежде всего самого себя — за то, что не сумел кого-то в чем-то убедить; зато, что не предусмотрел нежелательного развития событий; за то, что оказался неспособным противостоять осуществлению дерзкого плана. На свою беду в те мартовские дни 1993 года он был еще полон уверенности в том, что люди, с которыми его свела судьба на верхних этажах властного Олимпа, искренне думают о благе своей страны, интересах государства и будущем России. Но в жизни все оказалось намного сложнее, многомернее, сплетено в клубок личных интересов отдельных групп влияния. Знание этого пришло к Андрею много позже, но то первое дело, в котором ему довелось участвовать, осталось в памяти на всю жизнь.
Петр Васильевич вес читал и читал Есенина, совершенно не замечая состояния Орлова. Возможно, в тот момент «чтецу» и не требовался внимательный слушатель. Скорее всего, он декламировал стихи для себя самого, упиваясь нежными рифмами великого поэта и получая от этого несказанное наслаждение. То, что Орлов почти не слушал его, но искусно демонстрировал внимание, Истру Васильевичу было неудивительно. Он уже привык, что многие люди, безразлично относящиеся к поэзии, тем не менее, из вежливости или уважения к нему самому, а может, к его должности, или даже к самим великим поэтам, с восхищением внимали его декламаторскому искусству, оставаясь совершенно безразличными к самой поэтической мелодии.
ВОСПОМИНАНИЯ: «Мой отец великолепно играл на баяне и многих других инструментах. Я с детства впитал любовь к музыке, песне, стихам… Я трал на балалайке, мандолине, гитаре, гармошке, баяне, в десятом классе — на трубе и баритоне, ходил в драмкружок… Однажды учительница дала мне томик стихов Анухтина. Я его прочитал за одну ночь. Потом был Есенин, Бальмонт… Я выучил наизусть всего „Евгения Онегина“… Потом, уже на службе, я много работал с творческой интеллигенцией. Начальник отдела как-то в моей аттестации даже написал: „Любит музыку и поэзию“. Не понимаю, как можно не любить стихи!» (Из воспоминаний П.В. Романенко, в 1992–1994 годах — начальника отдела Управления кадров Администрации Президента).
— Петр Васильевич, вы извините… — решился все-таки прервать начальника Орлов, — я должен еще кос с кем встретиться. Если не возражаете, мы завтра…
— Хорошо, Андрей Нетрович! Я вижу — ты спешишь… Не нравится Есенин?
— Нет, нет, очень нравится, и я просто удивляюсь вашему… умению, я бы сказал, даже таланту…
Орлов произнес это и с неловкостью почувствовал фальшь, с которой прозвучали его слова. Он не любил врать и притворяться, но делать это ему, как, собственного говоря, и веем вокруг, приходилось довольно часто. Иногда для того, чтобы не обидеть собеседника или не разочаровать симпатичного ему человека, чтобы не выглядеть тупым в тазах других людей, а зачастую просто так, но привычке. Орлов знал, что это очень плохо, но, так же как и все, не мог ничего поделать с собой. Нетра Васильевича ему тоже не хотелось обидеть, и он уже около часа вынужденно слушал его декламацию, хотя для этого у Андрея не было ни времени, ни желания.
— Извините, я должен идти, — твердо сказал Орлов и протянул руку Нетру Васильевичу для рукопожатия. После этого он вышел из кабинета начальника отдела и направился к себе.
19 марта 1993 года, пятница, утро
Москва. Старая площадь. Администрация Президента.
6-й подъезд, седьмой этаж, кабинет 763
Зайдя в свой кабинет, Андрей тут же набрал номер Вахромцева по телефону оперативной связи. Тот снял трубку сразу, как будто только и ждал, как позвонит Орлов.
— Вахромцев.
— Александр Васильевич, здравствуйте. Это — Орлов.
— Привет тебе. Ну что? Говорил?
— Да, и с тем и с другим.
— С другим — это с кем?
— С начальником шавка.
— А это зачем?
— Так решил Филатов. Сказал, что нельзя все это делать «за спиной уважаемого человека» и «проявлять к нему недоверие».
— Вот как! А ты ему сказал, что заказ на изготовление санкционирован самим?
— Да. Но Сергей Александрович не посчитал это существенным.
— Он так и сказал?
— Нет, это говорю я.
— Попятно. Ну и что же теперь?
— Александр Васильевич, если сегодня же пе изымем все, я думаю, мы опоздаем. Может быть, уже опоздали.
— Я погашаю это. Но как без санкции? Ты же знаешь… — Да.
Они помолчали немного, оба раздумывая о том, как стоило бы поступить. Возникла, но сути дела, парадоксальная ситуация: группа авантюристов, если не сказать больше, затеяла крупную аферу под крышей государственного учреждения, а противодействующая ей структура безопасности не могла ничего предпринять. потому что не было высочайшего соизволения на этот счет. Такая фантасмагория могла возникнуть только в ходе всеобщего развала и катастрофической потери управляемости всей системы власти. Впрочем, и в советские времена вышестоящие инстанции нередко выступали в качестве непреодолимого препятствия на пути правосудия, и лишь немногим удавалось разорвать порочный круг взаимозависимости всех элементов государственного механизма. Беда в том, что перестроечные и следующие за ними годы не только не изменили такого поло