Хочу ли я выжить?
Мне нравится бездна, — из неё столько путей, и столько возможностей. Я почти полюбил её, а Виктор уверенно сказал, что я выжил.
Женское лицо возвращается, прохладная ладонь прикасается к моему лбу. Боль ослабевает, и в памяти неожиданно всплывает знание — это пациентка. Молодая робкая девушка с острым циститом. Сейчас её ничего не беспокоит, потому что она выполнила мои рекомендации. Клюква по три ложки в день, и через четыре дня боли при мочеиспускании стали заметно слабее, а через неделю исчезли совсем. Она не пыталась меня убить, когда Пастух отправлял своих овец на бойню, и поэтому она сейчас здесь.
Картины битвы, как яркий огонь, вспыхивают перед моими глазами. Ножи, рассекающие плоть. Кровь, заливающая камни. Предсмертные крики жертв. И острие деревянного посоха, готовое опуститься на мою грудь.
И это был не сон. И не видение. Я убивал прихожан отца Федора, и это случилось не в моем сознании, а в реальности.
Я убивал, и меня убивали.
— Постарайтесь выжить, пожалуйста, — слышу я голос женщины.
Я удивлен. Почему она хочет, чтобы я жил? Я убил всех тех, кто жил рядом с ней. Среди них были её родные и близкие. Родной брат и двоюродная тетка. Хотя, именно родной брат заставил её ненавидеть себя и своё тело. Думаю, что она видит во мне божье провидение.
Непроизвольно мои губы растягиваются в улыбке. Значит, не только я сам считаю, что мой Дар от Бога.
И боль вновь разрывает сознание, превращая улыбку в злобную гримасу. Мне смешно, когда я понимаю, что снова падаю в бездну. Ничего, кроме гомерического хохота, падение в пропасть у меня не вызывает.
Я лечу в пустоту.
Я слышу свой громкий хохот.
Тьма, которая вначале показалась страшной и бездонной, становится родной и прекрасной. Потом — надоедливой и однообразной. Затем — глупой и убогой. Сейчас она вызывает только смех и пренебрежение.
В смерти, всё, как в жизни — от ужасного до смешного не больше двух шагов.
Я иду по поляне, смотрю на развалины Храма и думаю о том, что Бог выбрал для своего Храма отличное место. На пригорке, заросшем густой травой, в окружении густого ельника с одной стороны, и березовой рощи с другой.
Идеальное место для медитации.
Я удобно сажусь на траву.
Складываю руки на колени.
Успокаиваю сознание и дыхание.
Мысленно говорю речитативом.
Это молитва. Обращение к Богу. Не просьба, и не высказанное желание.
Не простой разговор по душам, и не исповедь.
Не стихи, и не песня.
Я говорю с Богом о жизни, в которой жестокости и зла больше, чем добра и прощения. Я обвиняю Его в этом, — если бы обреченный на вечные страдания Христос не страдал, то доброты и сострадания в людях было бы больше. Если бы Бог две тысячи лет назад просто позволил убить Иисуса, и не давал людям призрачную надежду на вечную жизнь, то человечество могло пройти другим путем. Если бы человечество осознавало, что нет ни рая, ни ада, то каждый член стада шел бы своим путем, а не стремился стать еще одной овцой, ведомой Пастухом в пропасть.
Усмехнувшись, я думаю о том, что я ничем не отличаюсь от теней. Создаю из сослагательного наклонения карточный домик. Он развалится раньше, чем я подведу его под крышу.
Если бы, да кабы…
Стремительно темнеет. Вечерние сумерки окутывают развалины Храма. На небе полная луна, задернутая перистыми облаками, как вуалью. Слабый серебристый свет изменяет восприятие действительности, в которой я нахожусь. Это, как смотреть сквозь мутное стекло на тот мир, в котором мираж манит своей призрачной близостью.
Я говорю Всевышнему последние слова.
Думаю, они ему не понравились, но — я говорю то, что должен сказать. Потому что однажды кто-то должен это сделать. Ибо осознание своей непогрешимости никогда и никого не приводило к правильным решениям и разумным действиям.
И перед тем, как закончить молитву и снова провалится в бездну, я говорю тихим голосом — Аминь.
Танцующие языки пламени. Закопченные своды пещеры и тепло от костра. Я смотрю на танец огня, и медленно вспоминаю. Далекое прошлое, которое издалека видится сладким сном, и недавнее настоящее, что кажется странной и неправильной реальностью. Картины в памяти мешаются, и я даже не пытаюсь разложить их по полочкам, словно мне не интересно наличие порядка в сознании.
Сначала вспомнить, а потом отсортировать.
Мысленно нарисовать всех тех, кого я встретил на своем пути, чтобы эти изображения не растворились в мутном потоке времени.
Разложить пасьянс из портретов, чтобы в памяти сложилась стройная последовательность событий.
И когда последняя картинка встает на своё место, я улыбаюсь. И теперь улыбка не возвращает боль.
Я слышу шаги. Один из моих портретов возникает передо мной, и, приподняв голову, прикладывает к губам чашку. Теплая остро пахнущая жидкость течет живительной влагой по моему горлу. Я инстинктивно глотаю, и, поперхнувшись, кашляю.
— Ничего страшного. Потихоньку, помаленьку.
Женский голос успокаивает. Я снова глотаю жидкость и постепенно начинаю чувствовать своё тело.
Пищевод, по которому бежит настойка из трав.
Грудная клетка, внутри которой легкие наполняются воздухом.
Руки, лежащие вдоль тела.
Она убирает чашку от моих губ и говорит:
— Ну, вот мы и пошли на поправку.
Добрые глаза и спокойная улыбка. Она опускает мою голову и уходит.
Глаза с непреодолимой силой закрываются. Я всего лишь на мгновение перестаю сопротивляться, и когда снова открываю их, то вижу у костра двоих.
Почувствовав мой взгляд, один из них поворачивает голову, и я узнаю его — Виктор.
— Ну, как чувствуешь себя?
— Хорошо.
— Я рад. Тебе надо выздоравливать, чтобы мы могли уйти отсюда. Анна знает тропу в деревню, от которой есть дорога к автотрассе.
Виктору очень хочет вернуться к людям, но он здесь. И это о многом говорит. Он действительно обрадован тем, что я разговариваю с ним. Он смотрит мне в лицо и говорит:
— Уже почти два месяца прошло. Зима заканчивается, а ты все это время был без сознания. Если бы ты не пришел в себя, то мне бы пришлось отправить Анну за помощью.
Он понимает, как рискованно открывать тайны этой пещеры людям, но моя жизнь для него важна.
Я удивлен. Глядя в его глаза, я нахожу там благодарность. Он уверен, что массовое убийство прихожан секты отца Федора не является преступлением. Он знает, что я защищал свою и его жизнь. Это его нож вонзился в спину Проповедника, когда тот занес надо мной острый посох, чтобы пронзить моё тело.
— Ты ведь помнишь Анну? — Виктор показывает мне на женщину. — Она приходила к тебе за медицинской помощью?
— Помню. Дай мне пить.
— Молодец, — жизнерадостно улыбается Виктор, — ну, теперь, думаю, ты быстро поправишься.
Я жадно пью настой на травах. Тяжело дышу после этого, словно затащил тяжкий груз в гору. Откинувшись назад, я начинаю исследовать правой рукой своё тело. Сделать это не просто, — я лежу со всех сторон обложенный одеждой. Фуфайки, свитера, телогрейки и стеганые шубы. Одежда, снятая с убитых мною теней. Они дают тепло, но и мешают мне найти части своего тела. Кроме того, на мне не моя одежда, — широкая теплая рубашка, похожая на толстовку.
Сначала левую руку. Сломанные кости предплечья почти срослись, — моя рука фиксирована к ровной доске, и именно это обеспечило заживление. Там, где пуля прошла навылет через грудь, тоже всё в порядке. Порезы и раны на коже затянулись. Ножевое ранение в левом боку, — я прижимаю ладонь к этому месту. Мне повезло, лезвие ножа прошло в паре миллиметров от почки. Всего лишь небольшое воспаление в паранефральной клетчатке, как остаточные последствия ранения.
Левое бедро. Я не могу дотянуться правой рукой до раны, но вполне достаточно того, что я чувствую. Здесь хуже всего. Рана нагноилась. В этом нет ничего удивительного, — скорее всего, вилы никто не простерилизовал перед тем, как использовать его в качестве оружия.
Анна использует травы, чтобы вытянуть гной из раны, но процесс идет очень медленно, потому что нет хорошего оттока и нет антибиотиков. Она просто не знает, что надо сделать, чтобы процесс выздоровления начался.
— Виктор.
— Да, — он поворачивается на мой зов.
— Рану на ноге надо вскрыть.
Он непонимающе смотрит на меня, и я повторяю:
— На моем бедре рана. Там гной. Надо её разрезать, выпустить гной и прикладывать солевые повязки, чтобы очистить рану.
Виктор зовет Анну и говорит ей то, что я сказал ему. Я вижу, что у женщины мои слова вызывают ужас. Она боится.
Я надеюсь на Виктора, потому что знаю — в его жизни было столько всего, что он не испугается ни крови, ни гноя, ни ощущения того, как нож разрезает живую плоть.
Он снимает с раны пропитанные кровью и гноем тряпки, и я показываю ему:
— Вон там, по нижней боковой поверхности надо разрезать кожу, засунуть в рану пальцы и развести их в стороны. Когда пойдет гной, надо будет давить другой рукой сверху, чтобы как можно больше оттекло гноя. Сможешь?
Он неуверенно кивает:
— Думаю, что да.
— Хорошо. Нам нужен острый нож, чистая вода и соль.
Анна говорит, что сейчас всё принесет, и исчезает.
— Ты уверен, что это нужно делать?
— Да.
Я смотрю на Виктора и улыбаюсь. В этом человека есть всё — смелость и решительность, робость и страх, уверенность и опасения неудачи, нетерпеливое желание идти искать своего ребенка и чувство ответственности за другого человека, любовь и ненависть, умение различить добро и зло, и понимание, что первое без второго невозможно.
Он выглядит обычным человеком, но внутри живет низринутый с небес Ангел.
Я рад, что встретил его на своем пути.
Мария Давидовна остановилась у скамейки и, задумчиво посмотрела. На улице холодно, хотя солнце светит по-весеннему. Ночью выпал снег, а днем он растаял. Скамейка высохла. Она устала, и деревянная поверхность скамьи выглядела очень заманчиво.