Я делаю то, что должен сделать, хотя понимаю бессмысленность своих действий. В данном случае пациенту уже никто не мог помочь. Он сам не хочет вернуться.
Крикнув в коридор призыв о помощи, я стаскиваю безжизненное тело пациента на пол, запрокидываю голову и начинаю стандартные реанимационные мероприятия — непрямой массаж сердца и искусственное дыхание. Я знаю, что Мехряков Степан Афанасьевич, доктор-паталогоанатом с тридцатилетним стажем, примерный семьянин и любящий отец, умер от обширного инфаркта миокарда, и оживить его никому не удастся, но, несмотря ни на что, делаю то, что обязан делать в данной ситуации.
Когда через пять минут меня сменяют подоспевшие реаниматологи с необходимым оборудованием для интубации и дефибриляции, я отхожу в сторону, — сыграв свою роль в этом представлении, я удаляюсь обдумать то, что увидел в глазах умирающего доктора.
Он был парашистаем, — рожденный им, он стал опытным и мудрым разрезателем. Смерть для него стала более реальна, чем жизнь, хоть он пытался думать иначе. Проводя много времени с мертвыми телами, он, сам того не заметив, уже давно перешагнул ту границу, что разделяет миры. И, хотя он не осознавал, что находится на границе земного и загробного мира, он давно видел то, что неподвластно другим.
И перед своей смертью, он вдруг увидел свою суть в моих глазах. Осознание того, что он Парашистай пришло к нему слишком поздно. Так же, он понял, кто я, и какова моя сущность в этом мире.
Иногда смерть открывает глаза умирающему человеку, позволяя увидеть невозможное.
В ординаторской я нахожу только Ларису, которая сидит на диване. После дежурства она, как правило, все утро ничего не делает, объясняя это усталостью. Но я знаю после утренней оперативки, что за всю ночь поступило только два больных, и она спала большую часть ночи.
— Что там за шум? — спрашивает она.
— Пытаются оживить пациента, которого вы приняли сегодня ночью, — отвечаю я, и, протянув историю болезни, добавляю, — советую переписать жалобы и анамнез, потому что вы не увидели острую сердечную недостаточность у больного, от которой он сейчас умер.
— Какая сердечная недостаточность! — восклицает Лариса. Вскочив с дивана и забыв о наигранной усталости, она хватает историю болезни.
Я отворачиваюсь и не слушаю бормотание о том, что она уверена в диагнозе на все сто процентов, а, когда она выскакивает из ординаторской, даже испытываю облегчение.
Как правило, жизнь закрывает глаза человеку, который не замечает очевидного.
22
Суматоха улеглась. Тело умершего доктора отправили в морг. Лариса, долго и многословно рассказав всем о том, как она принимала ночью больного, и что она не сомневалась в диагнозе, ушла домой раньше, отпросившись у заведующего отделением. Я обошел свои палаты с обходом. Те больные, которые болели — почувствовали себя значительно хуже после утренней смерти поступившего пациента, кто выздоравливал — просился у меня на выписку, объясняя мне, что дома и стены помогают выздоравливать, и даже мужчина с простатитом уже не лежал, отвернувшись к стене. Он сидел на своей кровати со странным выражением лица.
В ординаторской я слышу последнюю фразу Веры Александровны, которую она говорит достаточно громко:
— Это непростительная ошибка со стороны Ларисы. Просто недопустимо так халатно относиться к своим обязанностям!
Заведующий отделением Леонид Максимович, сидящий напротив неё за столом, поворачивается ко мне и спрашивает:
— Вы, Михаил Борисович, тоже так думаете?
— Я ничего не думаю, потому что об этом можно говорить только после вскрытия и патологоанатомического заключения. Может, Лариса была права, и мужчина умер от болевого шока на фоне перфорации язвы желудка. Пока мы этого не знаем, говорить о том, кто виноват, преждевременно.
Леонид Максимович, пожав плечами, говорит:
— Ладно, обсудим это завтра.
Он встает и уходит.
Вера Александровна, на лице которой блуждала довольная улыбка, смотрит на меня и говорит:
— Какая, к черту, перфорация? Почему вы её защищаете? И дураку понятно, что больной умер от острой сердечной недостаточности на фоне ишемической болезни сердца. Лариса поверхностно собрала анамнез и поленилась посмотреть больного ночью, поэтому и не поставила правильный диагноз.
Я, придвинув к себе клавиатуру и глядя на монитор, тихо говорю:
— Нет справедливых, земля отдана криводушным.
— Что вы сказали, Михаил Борисович? — спрашивает она.
— Вера Александровна, а ведь вы радуетесь тому, что Лариса ошиблась. Ваш коллега облажался, а вы довольно потираете руки. На лице у вас написано удовольствие оттого, что Лариса поставила неправильный диагноз, и уж, конечно же, вы, такой опытный профессионал, такого бы никогда не допустили в своей практике.
Я поворачиваюсь к собеседнице и смотрю в её глаза.
— Да что вы такое говорите?! — возмущенно реагирует она, отворачивая от меня довольное лицо.
— Да то и говорю, злобная вы моя, — ухмыляюсь я, — если бы это было в первый раз, я бы еще сомневался, но за те годы, что мы работаем вместе, я говорю то, в чем уверен.
Вера Александровна обиженно молчит, чему я только рад — мне надо оформить посмертный эпикриз. Доктор Мехряков несколько часов лежал в моей палате, значит, это моя обязанность.
Я смотрю на сухие строчки его паспортных данных. Ему было всего пятьдесят девять лет, из которых большую часть он был парашистаем. Что это дало ему? Как он прошел по жизни, зная о смерти практически все, и сталкиваясь с ней ежедневно? Как он воспринимал человеческое тело, — как кусок мертвой ткани или как вместилище души, которая покинула его?
Я печатаю посмертный эпикриз и вспоминаю его глаза. Я увидел в них много, даже больше, чем мне хотелось бы. В бездонном омуте его глаз проскользнуло уходящее сознание, в котором хранилось все — и добро, которое он всю жизнь пытался сделать, и зло, что делалось само собой. Именно сознание парашистая толкнуло его на пятом курсе медицинского института пойти в патологоанатомы, хотя его друзья и будущая жена удивлялись его выбору.
Он думал по-другому, и скрывал это.
Он жил странно и сам этого до конца не понимал.
Но смерть все расставила на свои места — в последние часы жизни он очень сильно хотел умереть, сделав все, чтобы его не вытащили с того света.
Когда жизнь прочно переплетается со смертью, нет ничего удивительного в том, что последняя торжествует в сознании человека.
23
Я помню, как слезы текли по моему лицу, когда я смотрел на лежащее в ванной тело. Беззащитное в своей обнаженности, и ослепительно прекрасное на фоне белизны ложа. Безмятежно-спокойное лицо с закрытыми глазами, что к лучшему — мне совсем не хочется смотреть в бездну её глаз. Я не уверен, что увижу там, то, что мне хотелось бы увидеть.
Поправив спутавшиеся волосы, я печально улыбнулся — впереди долгая разлука, ведь только Тростниковые Поля вновь соединят нас, — и закрыл дверь в кладовку. Мне надо делать дело.
Я знал, где взять необходимую мне жидкость, чтобы сохранить тело. Всего то, нужно поехать, взять её в достаточном количестве, чтобы заполнить ванну, и привезти сюда. Пустяки для человека, когда цель у него грандиозна, и любые препятствия ничтожны по сути своей.
Ближе к ночи я пошел в свой гараж, где стояла моя «четверка». Я пользовался ею редко, а в последние месяцы вообще не появлялся здесь. Неторопливо смахнул пыль с металлической и стеклянной поверхностей, залил в бак бензин, освободил багажник и загрузил в него металлическую бочку. Когда-то я притащил её в гараж, словно чувствовал, что она обязательно понадобится.
Иногда мы подсознательно знаем, что нам пригодится в жизни, словно можем заглянуть в будущее, не осознавая этого.
Пока ехал в направлении медицинского института, где на кафедре нормальной анатомии хранились достаточные запасы формалина, я тихо бормотал речитативом слова из дальних тайников памяти:
Сегодня Смерть стоит передо мною,
Как исцеление после болезни,
Как освобождение после заключения.
Сегодня Смерть стоит передо мною,
Как запах ладана,
Словно как когда сидишь под парусами,
В свежий ветреный день.
Сегодня Смерть стоит передо мною,
Как запах цветка лотоса,
Словно как когда находишься на грани опьянения.
Сегодня Смерть стоит передо мною,
Как молния на небе после дождя,
Как возвращение домой после военного похода.
Сегодня Смерть стоит передо мною
Подобно сильному желанию увидеть свой дом,
После долгих лет, которые ты провел в заключении.
Фасад здания лабораторного корпуса медицинской академии выходил на оживленную улицу, где сновали автомобили и прогуливались люди, зато, подъехав сзади к служебному входу, я оказался в тишине темного двора. Забор, ограждающий стоящий рядом жилой дом, отрезал этот участок от всего остального мира. Жители окрестных домов предпочитали не пускать сюда детей и не выгуливать здесь собак, хотя сочная зелень травяного покрова, широкие кроны лип и чистота создавали определенный уют в этом месте. Не заходили сюда и алкоголики — в городе достаточно мест, где можно спокойно выпить.
Я знал, что на кафедре есть охранник — подрабатывающий по ночам студент. Он не мог мне помешать, но хотелось сделать все тихо, чтобы не привлекать лишнего внимания. Посмотрев на окна, я нашел освещенное и прикинул, что парень сидит в дальнем конце кафедры и вряд ли услышит меня. Я открыл топором дверь, произведя некоторый шум, и, зайдя внутрь, прислушался. На кафедре анатомии царила гробовая тишина, — я улыбнулся, подумав об этом сравнении. Подойдя к двери, из-под которой пробивался свет, я заглянул в щель и совсем успокоился — студент сидел за столом с наушниками на голове и что-то переписывал в тетрадь.