Вечер в раздумьях пролетает незаметно.
Около трех часов ночи, когда я лежу на своей полке и смотрю в полумрак вагона, я вижу, как Сергей, проснувшись, стаскивает с себя штаны и на ощупь переползает на соседнюю полку, где спит та самая хохотушка, которая все время смотрела на него с восхищением. Я слушаю, как они возятся в темноте, как Сергей что-то еле слышно шепчет, как рвется ткань, и после минутного сопения раздается тихий возглас очкарика. Он снова что-то говорит, и после нескольких минут тишины, снова начинает хрипловато сопеть. Возня вновь заканчивается еле слышным хрипом толстяка.
Он возвращается на свое место, бормоча что-то женщине, и снова все стихает в вагоне. Я слушаю перестук вагонных колес и смотрю в темноту, где хохотушка тихо плачет.
Когда в пять часов утра проводница зажигает свет в вагоне, я вижу опухшие лица лидеров, которые очень неохотно просыпаются, протирают глаза, и смотрят друг на друга с нескрываемой злостью. Утреннее похмелье меняет восприятие действительности — Сергей, старый толстый подслеповатый ловелас, уже не кажется умным и талантливым заводилой, который совсем недавно владел аудиторией восхищенных женщин.
Галя, «золотой» директор, у которой есть почти все и у которой такой классный мужчина, оказывается всего лишь толстой уставшей женщиной. И она уже давно не уверена в верности своего мужа.
На лице хохотушки гримаса отвращения — она ощущает себя так, словно она старая потасканная б….ь, которую использовали и отбросили в грязь. Она суетливо поправляет халат, чтобы никто не заметил, что под ним у неё ничего нет, и, уходя в сторону туалета, прячет в полотенце порванные трусики.
Крашенная блондинка с помятым лицом и растрепанными волосами, выглядит так, словно всю ночь не могла уснуть и вертелась на своей полке. Спустившись вниз, она смотрит на себя в зеркальце и, тихо выругавшись, тянет руку к сумочке. Используя все возможные средства из арсенала свое косметички, она, тем не менее, не может скрыть мешки под глазами и дряблую кожу лица.
Поезд приходит на Ярославский вокзал Москвы точно по расписанию. Я подхватываю свою сумку и ухожу, не оглядываясь.
Целые сутки в обществе лидеров продаж, едущих на очередной семинар, где они в очередной раз на мгновение почувствуют свою значимость, оставила глубокий след в моём сознании. Я вдруг понимаю, что в некотором роде эта поездка была для меня так же значима, как и моё первое убийство.
Я понимаю, что мне еще рано уходить в Тростниковые Поля.
20
Мария Давидовна раз за разом набирала номер телефона, но механический голос терпеливо объяснял ей, что абонент временно не доступен. После нескольких попыток, она отбросила трубку в сторону и снова посмотрела на экран монитора. Слова о принцессе Атоссе, сказанные доктором, она запомнила, но информацию об этом смогла найти только утром, когда пришла на работу, — компьютера дома у неё не было, а в тех справочниках, что у неё были дома, информация об этом отсутствовала. И вот теперь, она снова и снова читала фразу, найденную в многочисленных ссылках в Яндексе: «Древнегреческий историк Геродот (500 лет до н. э.), записав предание о принцессе Атоссе, страдавшей опухолью молочной железы, донес до нас одно из первых свидетельств несвоевременного обращения пациента за медицинской помощью. Из-за своей "природной" скромности принцесса обратилась к знаменитому врачевателю Демоседесу лишь тогда, когда опухоль достигла гигантских размеров. Сегодня медицинская наука справедливо гордится успехами, достигнутыми в области лечения рака молочной железы. Однако, как и тысячи лет назад, беспощадное время может свести на «нет» все усилия врачей, если пациент следует «заветам» незабвенной принцессы».
Первый раз Мария Давидовна нашла у себя образование в груди две недели назад. В общем-то, случайно — в душе она намыливала тело рукой и наткнулась на твердый участок в обычно мягкой правой молочной железе. В первый момент она не испугалась. Прощупав грудь снова, она поняла, что там что-то есть. Закончив мыться, она вышла из ванной комнаты и подошла к зеркалу.
Мария Давидовна смотрела на своё обнаженное отражение и — страх медленно вползал в её сознание. Правая грудь была чуть больше, чем левая. Пока еще еле заметно, но кожа над правым соском чуть изменилась. Маленький участок кожи, который выглядел, как апельсиновая корочка — слегка бугристый и немного подтягивал сосок вверх. Она снова пощупала образование в груди и, поняв, что ей это не показалось, внезапно для себя заплакала.
Мария Давидовна знала, что она нашла у себя в груди, и она знала, чем ей это грозит. И еще — она знала, что ни за что не сможет решиться на то, что бы ей удалили правую молочную железу.
Она снова потянулась к телефонной трубке и набрала номер телефона. Получив тот же ответ, она позвонила в справочное, и узнала номер телефона терапевтического отделения, где работал Михаил Борисович.
— Здравствуйте, будьте добры, позовите к телефону Михаила Борисовича, — сказала она, услышав в трубке женский голос.
— А вы кто? — равнодушно спросил голос.
— Знакомая.
— О, у Михаила Борисовича есть знакомые с таким приятным голосом, — сказала заинтересованно женщина.
— Позовите его, пожалуйста, — сказала Мария Давидовна, добавив немного металла в свой голос.
— К сожалению, его нет ни в отделении, ни в городе. Он сегодня рано утром уехал на конференцию в Москву.
— И когда он вернется?
— Через пять дней.
Мария Давидовна, не прощаясь, нажала на кнопку отбоя. И вздрогнула, услышав стук в дверь.
— Да, войдите, — сказала она, глядя на экран своего сотового телефона, словно видела там что-то важное для себя.
— Здравствуйте, Мария Давидовна, — поздоровался Иван Викторович, — это я к вам.
Женщина кивнула в ответ и, наконец-то, положила трубку на стол.
— Вы что-то хотели, Иван Викторович? — спросила она.
— Да. Я вот о чем думаю. Уже прошло четыре дня, и ни одного убийства. Может, все- таки это был подражатель, который по каким-либо причинам больше не будет убивать?
Мария Давидовна посмотрела на сидящего напротив мужчину и подумала о несправедливости жизни, — все самые ужасные болезни сваливаются на голову женщин, все страдания и муки испытывают женщины, почти все тяготы и лишения этой жизни несут на своих плечах женщины. Почему для мужчин все удовольствия жизни, а для женщин — первая близость, несущая боль; беременность, которая высасывает все соки из организма женщины; нестерпимо болезненные роды, когда лоно разрывается, чтобы родился человек; множество болезней, уродующих их женскую сущность?
За что такая несправедливость?
— Мария Давидовна, почему вы так на меня странно смотрите? — спросил Иван Викторович, инстинктивно отодвигаясь от стола.
— Я просто устала, — сказала Мария Давидовна, опустив глаза.
— Мария Давидовна, так что же вы молчите, — всплеснул руками Вилентьев, — конечно, идите домой и отдохните, тем более, что сейчас у нас тихо.
Мария Давидовна кивнула.
Она шла домой и думала о том, как ей прожить пять дней, чтобы не сойти с ума.
21
Москва встречает меня прохладным утренним дождичком. Я иду по перрону Ярославского вокзала, обгоняя муравьев, похожих на людей, которые тащат свои сумки и катят огромные чемоданы. Два милиционера, пристально вглядываясь в лица, стоят в самом начале перрона, — заметив смуглое лицо, они делают стойку и подзывают к себе представителя южной национальности. Все как обычно — в нашем многонациональном государстве надо знать свое место.
В метро еще мало народу. Я еду вниз на эскалаторе, глядя в сонные лица москвичей и гостей столицы. В искусственном свете они мне кажутся вполне и необратимо мертвыми, чтобы я мог легко принять их за зомби. И когда одна из девушек, поднимающихся вверх по соседнему эскалатору, поднимает голову, я вижу на лице печать обреченности — она еще не догадывается, что живет во мраке. В глазах нет света и добра, — только горечь утрат и убогость желаний.
— Привет, Москва, — говорю я тихо сам себе и ненавистному городу.
Приехав в забронированную для меня гостиницу, я на стойке заполняю регистрационную форму и иду в свой номер. У меня есть полчаса, чтобы принять душ, а после мне надо ехать в медицинскую академию, на базе которой проводится международная конференция.
Когда я выхожу из гостиницы, дождика уже нет. Солнце, это яркое светило, которое по-прежнему ненавистно мне, отбрасывает мою тень в сторону, когда я иду к входу в метро. Я, глядя, как изменяется моя тень в движении, наступаю в маленькие лужицы на асфальте, и пытаюсь отвлечься в своих мыслях от прежней жизни — на эти ближайшие дни мне надо быть доктором, интересующимся проблемами сердечно-сосудистых заболеваний.
В холле перед большим залом я прохожу регистрацию, став одним из нескольких сотен участников конференции, и, получив пакет с информационными материалами, прохожу в зал. Впереди примерно пять или шесть часов докладов и сообщений, которые я не хочу слушать. И это доставляет мне почти физическую боль.
Но я это выдерживаю. И даже старательно конспектирую то, что слышу с кафедры.
В три часа дня, я выхожу на улицу и иду — бесцельно и неторопливо. Впереди масса времени, которое мне надо потратить. Увидев через дорогу Макдональдс, я иду к подземному переходу и спускаюсь вниз.
Два молодых парня — один с гитарой, другой в инвалидной коляске — поют под гитарный перебор что-то приблатненое, возможно, из старого репертуара Розенбаума. Остановившись напротив, я смотрю на них. Людская река обтекает нас, словно мы неожиданное препятствие, которое слегка раздражает, но, в принципе, не мешает. Заметив зрителя, парни воодушевляются и начинают петь громче. Я смотрю на их лица и понимаю, что они — наркоманы. Тот, что в инвалидном кресле, потерял ногу, когда в наркотическом состоянии выпал из окна четвертого этажа. У него грязные волосы на голове, небритое лицо и тупой взгляд. Парень с гитарой «на игле» только второй месяц. Он еще способен улыбаться и на нем достаточно чистая одежда.