— Попробуйте рассказать мне о себе.
— Хотите проанализировать это, — улыбаюсь я.
— Хочу понять.
— Если я сам себя не понимаю, и в сознании противоречия, то, — как вы сможете понять?
— Со стороны порой виднее.
Она настойчива и спокойна. Она стоит и смотрит на меня сверху. Сейчас — она врач, а я пациент. Опухоль в моем сознании разрослась, превратившись в монстра, который ждет своего часа. Мария Давидовна не знает, с чем ей предстоит столкнуться, а здоровая часть моего сознания не хочет, чтобы она увидела это.
— Мы с вами поговорим обо мне, но не сейчас.
Я тоже могу быть настойчивым. Теперь я серьезен и краток.
— Оставьте меня, Мария Давидовна. Приходите завтра. И без Вилентьева.
Я отвожу глаза в сторону. Эти игры утомительны для меня — я понимаю, что могу спать, как раньше. Даже больше, — я нестерпимо хочу спать. Не знаю, радоваться мне или печалиться, и, закрыв глаза, я проваливаюсь в сон.
5
Я лежу и смотрю на медсестру в зеленом костюме — просторная рубашка с коротким рукавом скрывает фигуру. Она накладывает на мое тело электроды, чтобы снять электрокардиограмму. В её глазах равнодушие, смешанное с усталостью. Она приближается к своему тридцатилетию, но выглядит, как женщина ближе к сорока годам. Мне жаль её — она в своей жизни никогда не испытывала оргазм, и скорее всего, никогда не узнает его. Из рассказов подруг, из кино и книг она знает, что оргазм — это удовольствие, но она может только догадываться о том, насколько это большое удовольствие. Она уже не один раз думала попробовать самостоятельно сделать себе приятно, — с помощью руки или приспособления из секс-шопа (однажды она зашла в этот магазин, долго рассматривала продаваемые предметы, но ни на что и не решилась). Но — воспитанная в религиозной семье, она не смогла преодолеть внутренние табу.
В её жизни были мужчины, от которых она ждала многого. Как правило, секс для неё — однообразные движения, во время которых она находится в неудобной позе, слышит неприятные звуки и учащенное дыхание мужчины, вдыхает запах его потных подмышек. После ей грустно — наивные надежды снова погребены под страхом беременности, или возможности получить венерическое заболевание. Страхи не беспочвенны — за десять лет половой жизни она четыре раза ходила на аборт и лечилась от гонореи.
— Иногда нужно не бояться делать некоторые вещи, — говорю я. — Иногда нужно преодолеть страхи в своем сознании и получить удовольствие.
Она отводит глаза от прибора и смотрит на меня. В её глазах недоумение сменяется на понимание. Она молчит.
— Глупо прожить жизнь, так и не узнав возможности своего тела.
— Я не понимаю, о чем это вы, — говорит она сквозь зубы. Затем, посмотрев на пленку, медленно выползающую из аппарата, нажимает на кнопку отключения. Быстро собрав электроды с моего тела, она уходит.
Я улыбаюсь. Мои слова услышаны. Даже если она ничего не сделает, — что ж, я попробовал.
Входит синий костюм. Лицо с родинкой смотрит на меня сверху, на губах ухмылка.
— Сейчас будем делать клизму.
Вообще-то, мне все равно, но я говорю:
— А что, в этом есть необходимость?
— Да, вы начали принимать пищу, и кишечник начал работать. Если вы этого не чувствуйте, это вовсе не значит, что это делать не надо, — она говорит и раздвигает мои ноги, согнув их в коленях. Она снова со мною на «вы». Её движения профессионально решительны и точны — судно под таз, пластиковый наконечник в анус.
— Вы не смазали наконечник вазелином, — говорю я, хотя мне все равно, я не чувствую ни боли, ни унижения.
Она молчит. Убрав зажим, она ждет, когда жидкость перетечет в меня.
Я улыбаюсь. Жидкость не задерживается во мне, сразу вытекая в судно. Мои сфинктеры не работают, а, значит, действия медсестры абсолютно бессмысленны. Я не думаю, что врач назначил эту процедуру — он мне показался вполне разумным человеком.
— Что, не получается? Может, заткнете отверстие пальцем, чтобы вода не вытекала.
— Заткнись!
Она разозлилась. Она думала, что сможет унизить меня, но только создала себе трудности. Меня не волнует, что я лежу в неудобной позе, что жидкость стекает по коже ягодиц не только в судно, но и на кровать — я ничего этого не чувствую. Мне не жаль свой анус, — даже без вазелина пластиковый наконечник не сможет повредить его. Я наслаждаюсь ситуацией, когда злой Синий Костюм перестилает меня.
Она отвязывает мою левую руку и переворачивает на бок. Я сразу же кладу кисть на поясницу и сосредоточено замираю. Хоть одной руки и мало, я вижу, как лежит пуля. Под аортой как раз в месте выхода спинномозговых нервов. Вполне достаточно подвинуть её чуть-чуть в сторону, и все изменится. Еще я успеваю понять, что три месяца нахождения пули в этом месте не прошли бесследно для нервов. Сдавленные тяжестью инородного предмета нервы атрофировались — даже если я уберу пулю, нужно время, чтобы они восстановились.
Или мне нужны обе руки, и возможность спокойно восстановить поврежденные ткани.
Моё тело возвращается на место, и рука снова фиксируется к кровати.
— Мне было приятно получить такую необходимую процедуру, — говорю я, вслед уходящей медсестре.
6
Мария Давидовна сидит на стуле рядом с кроватью. Она смотри на меня и молчит.
— Вы знаете, что я сейчас вполне безопасен, — говорю я тихим вкрадчивым голосом. — Если бы вы настояли на том, чтобы мне освободили руки, наш диалог был бы более продуктивный.
Она молча встает и выходит. Она отсутствует достаточно долго, чтобы я начал сомневаться в том, что у меня что-то получится. Вернувшись с Синим Костюмом, она смотрит на то, как освобождают мои руки.
— Спасибо, — говорю я, потирая запястья.
— Теперь мы можем говорить?
Я смотрю, как закрывается дверь за медсестрой, и киваю головой:
— Да, конечно, мы можем говорить.
— Расскажите мне о себе?
Как бы она ко мне не относилась, сейчас я для неё пациент. В её голосе сталь, в глазах — решимость. Я складываю руки вдоль тела, прижимая ладони к бокам, — это будет сложно, говорить с Марией Давидовной и сдвигать пулю в сторону, но у меня нет выбора. Я улыбаюсь и говорю:
— В моём прошлом нет ничего необычного. Порой, я думаю, что мои детство и юность — это странные события в другой жизни, или это совсем не моя жизнь. До семи лет у меня было детство, а потом его не стало. Взрослая жизнь наступила значительно позже, лет, так, через десять, — до семнадцати лет я как бы завис, ни там, ни здесь. Теперь я удивляюсь, когда вспоминаю об этом.
Я смотрю на Марию Давидовну и спрашиваю:
— Вам интересно?
Она кивает — продолжайте.
— У меня не было, и нет друзей. Я не знаю, как это — идти с другом навстречу опасности, и знать, что в трудную минуту он окажется рядом. Мне не с кем было поделится своими проблемами, и знаете, Мария Давидовна, я ничуть не жалею об этом. Простые человеческие радости никогда не прельщали меня, так же, как не простые, и не человеческие тоже оставляли меня равнодушным.
Я говорю, а руки, прижатые к костям малого таза, по миллиметру сдвигают свинцовый предмет. Мне больно, но эта боль приятна — на моём лице улыбка, оно спокойно и умиротворенно. В сознании вертится трехмерная цветная картина, на которой пуля медленно, очень медленно, изменяет своё местонахождение. Губы произносят слова:
— В книгах я находил себя. Читая всё в подряд, я забывал о своих способностях. Я был обычным человеком, когда погружался в выдуманные миры книг, а возвращение в эту действительность было обидным для меня — для чего я здесь? Зачем и кому я нужен?
Пуля вышла из-под аорты. Казалось, что я не смогу терпеть боль, но — я улыбаюсь, пытаясь скрыть гримасу. Я не чувствую, но знаю, что мой мочевой пузырь опорожнился. Я смеюсь. Неожиданно и громко. Я знаю, что этот смех — мой крик боли, но Мария Давидовна этого не понимает.
— Почему вы смеётесь? Ничего смешного я пока не вижу.
— Да, это я так, вспомнил былое, — говорю я и расслабляю мышцы рук. Первый этап позади. Еще многое предстоит сделать, но уже то, что я смог убрать пулю в сторону вселяет в меня надежду на благоприятный успех. В некотором роде, я возвращаю себе уверенность.
Я устал. В сознании наступает торможение. Я хочу еще что-то сказать, но понимаю, что не смогу. Закрыв глаза, я проваливаюсь в сон, забыв о собеседнице.
Наверное, ненадолго, потому что, когда я снова открываю глаза, Мария Давидовна сидит на стуле в той же позе.
— Михаил Борисович, а что было в вашей жизни до семилетнего возраста?
Я молчу. Возвращение из сна было достаточно резким, чтобы осознать, что наш разговор продолжается.
— С какого возраста вы стали осознавать себя? Что самое первое, что вы запомнили?
Она настойчива. Голос женщины спокоен, но решителен. Она хочет получить ответы на свои вопросы, а, главное, она задает именно те вопросы, на которые у меня есть ответы.
— Наверное, лет с четырех.
Я провалился в сон на секунды, но мне вполне этого хватило. Может, я недостаточно бодр, но ясность в мыслях ощутимая. Воспоминания, как снежный ком из далекого детства, — накатывают на моё сознание, заворачивая его в вату безумия.
7
Темный лес, в котором время не существует. Четырехлетний мальчик идет по узкой тропе среди гигантских сосен. Если посмотреть вверх, их вершины растворяются в ночном мраке, — и там, в вышине, ничего нет. Если долго смотреть туда, можно провалиться в эту безразмерную бездну. Поэтому мальчик и не смотрит. Он идет, опустив голову. Его спутники — скрип свежевыпавшего снега под ногами и шорох за спиной. Он тащит за собой небольшую елочку. Только эти звуки и связывают его с реальностью. Для мальчика многое в этом мире перестало существовать, так же, как и многое, он увидел совсем по-другому. Где-то есть мир света, но он уже кажется нереальным. Окружающая тьма — это навсегда. Сосредоточенно переставляя ноги, мальчик смотрит перед собой и идет.