Я усмехаюсь:
— Ладно. Не бойся. Иди к Ивану за самогоном. Будем тебя обезболивать. И только потом лечить.
Нагнувшись, я поднимаю его рюкзак и иду в дом.
Первые крупные капли дождя падают на траву. Очищающий ливень, смывающий грязь с лика природы. Барабанная дробь капель, бьющих по листовому железу крыши. Свежесть наэлектризованного воздуха.
Ливень после дневной жары — это одна из песен Бога.
Я мысленно подхватываю этот ритм, готовя все для предстоящей операции. Острый нож в банку с самогоном. Крепкий раствор соли — одна столовая ложка на стакан воды. Чистые тряпки и вода. Жаль, что нет перекиси водорода, ну да ладно, промою просто водой. И что-то нужно для дренирования раны. Задумчиво посмотрев вокруг, я не нахожу ничего лучшего, чем целлофановый кулек. Отрезав от него длинный кусок, я бросаю его в банку с ножом.
Затем я расставляю стаканы на столе. Пять стеклянных сосудов. Вряд ли мои соседи пропустят такой повод выпить, тем более, за счет мужика. И не ошибаюсь. Они вваливаются шумной толпой, промокшие под дождем, довольные предстоящим событием.
— Ну, что, Василий, будем с тобой делать операцию!? — то ли утверждает, то ли спрашивает Семен. Он уже пьян. И в этом нет ничего удивительного, — так он убивает боль, грызущую его изнутри.
Я улыбаюсь. И показываю на скамью — дескать, садитесь, гости дорогие, за стол. Они чинно рассаживаются. Иван с Лидой вместе. Напротив, Семен. Рядом, неловко примостившись на левой ягодице, Фёдор.
— Давай, Семен, разливай. Всем по полстакана, а нам с Федей по полному, — говорю я. Заметив недоуменный протест в глазах Семена и Ивана, твердо повторяю:
— Всем половину, а мне и Феде — полные.
Семен, пожав плечами, разливает, не пролив ни капли. Поставив бутыль на стол, он поднимает свой стакан и говорит:
— Ну, как говорится, за хирургов, которые не дрогнувшей рукой рассекают человеческую плоть, избавляя нас от страшных болезней, ибо доктор, которому мы доверяем свою жизнь, и есть Спаситель, — Семен поднимает голову, смотрит на потолок и чуть не падает, потеряв равновесие.
— Вот это правильно, — поддерживает его Иван, опрокидывая свой стакан.
Федя, глядя в свой стакан, медленно пьет. Как только он ставит стакан на стол, я говорю Семену:
— Еще ему полный стакан налей.
Вчетвером мы смотрим, как Федя с каменным лицом вливает в себя самогон, как воду из колодца. Я достаю нож из банки и опускаю лезвие ножа в свой наполненный стакан, и когда Федя, уткнувшись носом в рукав, видит это сочетание — острый нож в стакане самогона — его глаза округляются. Он хочет что-то сказать, но слова застревают в горле. Он хрипит. Глаза закатываются. И мужик теряет сознание, повалившись всем телом на стол.
— Ну, вот, наркоз начал действовать, — говорю я, — давайте работать. Лида с Иваном держите крепко его руки и голову. Семен садись снизу на ноги. И чтобы даже не дергался.
Я, перевалив тело на живот, стаскиваю штаны. Ассистенты занимают свои места, причем Семен это делает с энергией и энтузиазмом начинающего доктора-интерна.
— Коллега, какой будем делать разрез? — говорит он с довольной улыбкой на лице. — Предлагаю крестообразный.
— Почему крестообразный? — спрашиваю я с улыбкой, выливая половину самогона из своего стакана на операционное поле и затем остатки на свои руки.
— Чтобы полностью опорожнить полость гнойника от гноя. Мне лет пять назад хирург так говорил, когда вскрывал чирей на шее.
— Молодец твой хирург, — киваю я, и коротким резким движением вскрываю гнойник. Тело вздрагивает, слышен хрипящий звук из-под Лиды. Гной, смешанный с кровью, густым потоком льется из раны. Я ввожу два указательных пальца в рану и тупо развожу края разреза, давая возможность гною свободно вытекать.
В этот момент Семен неожиданно теряет сознание, ничком повалившись вперед и ударившись головой об пол.
— Эх, коллега, коллега, — покачав головой, говорю я. И продолжаю делать дело.
Промыть рану водой. Стереть с кожи кровь и гной. Ввести кусок целлофана для дренирования. Хорошо намочить чистую тряпку солевым раствором и наложить на рану. Сверху другая тряпка, смоченная самогоном.
— Ну, вот и все.
Оттолкнув тело Семена в сторону, я освобождаю ноги Феди.
— Давайте, Иван, Лида, помогайте. Иван, приподними его за таз, чтобы я смог намотать простынь.
И только когда мы втроем зафиксировали повязку, Семен приходит в себя. Открыв глаза, мутным взглядом он смотрит по сторонам. Заметив замотанного в простыню Федю, он неуклюже вскакивает на ноги, зажимая рвущиеся наружу рвотные массы рукой, и выскакивает из дома.
— Слабак, — презрительно говорит Иван, который чувствует себя героем. Лида молчит. Она смотрит трезвыми глазами в правый угол и шевелит губами.
— Давай, Иван, поднимем больного с пола.
Мы поднимаем бесчувственное тело на тахту и переваливаем на бок.
— Пусть спит. Сейчас это для него лучшее лекарство, — говорю я и, помолчав, добавляю, — ему, конечно, еще бы антибиотики надо. Но где их взять?
— У нас есть.
Я смотрю на Лиду, которая кивает и повторяет:
— У нас есть. Ивану года два назад назначил доктор в районной больнице. Я, как дура, выкупила их, а он отказался их принимать.
— Почему как? — ухмыляется Иван. — Ты и есть дура. Истратила деньги на какие-то гребаные таблетки.
— Да я же о тебе заботилась, козел драный!
— А я что, просил тебя об этом? Заботилась она. Убить меня хотела! Отравить хотела, жаба пупырчатая!
— Да еще не хватало, руки об тебя марать. Сам сдохнешь, урод!
— Молчать!
Иван, уже приготовивший следующую фразу, от неожиданности замирает на высоте вдоха. И затем начинает кашлять. Надрывно и хрипло. Лицо наливается кровью. Руки хаотично хватают горло. Лида испуганно смотрит на меня.
— Иди, Лида, неси все таблетки, которые у тебя есть. Я сам выберу, что надо. А с ним я сейчас справлюсь. Иди, Лида, иди, — говорю я, настойчиво подталкивая женщину к выходу.
Она кивает и, не оглядываясь, выбегает из дома.
Я подхожу к Ивану. Наклонив туловище вперед, стукаю его по спине. Иван исторгает из себя мокроту, смешанную с кровью. И успокаивается. Тяжело дыша, он смотрит на меня и тихо говорит:
— Хреново, док. Устал я. Жить так надоело. Пока пьяный, думаю, что всё наладится. Здоровье вернется. Как протрезвею, понимаю, что ничего уже не будет. Однажды захлебнусь кашлем, и — всё. И думаю, уже быстрей бы. Ложусь спать, и думаю, вот бы просто не проснуться. Уснуть и не проснуться.
Он качает головой и продолжает:
— Лидка достала — столько лет вместе живем, а как будто чужие люди. Пилит и пилит. Я вот-вот сдохну, а она, похоже, только рада будет. И как я раньше не замечал, какая она сволочь!
— Дурак ты, Иван. Любит она тебя. Не смотря ни на что.
— Не парь мне мозги, доктор, — хмыкает он, — любит она. Так я тебе и поверил.
Я, пожав плечами, ничего не говорю.
Беда всех людей в том, что они не способны чувствовать друг друга. Возьми ближнего своего за руку, посмотри в глаза, открой своё сердце, скажи слова любви и — почувствуешь ответную любовь. Это ведь так просто. Но, думаю, в мире теней уже давно эта способность — чувствовать ближнего и говорить слова любви — безвозвратно утрачена, и встречается сейчас редко, как атавизм.
17
Она снова и снова прокручивала в голове собственные умозаключения. И приходила к тем же выводам. Сомнения оставались. Мария Давидовна пока не могла поставить четкий диагноз, но никто от неё этого и не требовал. Рано или поздно преступника поймают, и вот тогда она сможет поговорить с ним. То, что убийце нужна помощь психиатра, она ни на секунду не сомневалась.
Может, она в чем-то ошиблась, когда рисовала психологический портрет Киноцефала майору Вилентьеву, но опыт и знания подсказывали, что в общих чертах всё правильно. Ну, а нюансы, — она имеет право на ошибку. Она обычный человек. Так она себя успокаивала.
Утром она сидела за своим столом на работе, в очередной раз рассматривая фотографии. Сейчас, в августе, у неё официальный отпуск, но она не могла не работать. Дома никто не ждет, а ехать ей некуда. Она и так уже половину июля тупо просидела в четырех стенах. В прокуратуре только рады тому, что она вышла на работу, — сегодня из СИЗО обещали доставить преступника на судебно-психиатрическую экспертизу для определения его вменяемости.
Всего три трупа, а у неё уже рябит в глазах от одинаковых картинок. Ей казалось, что она что-то пропустила, какую-то мелочь, на которую должна была обратить внимание. И все равно снова вглядывалась в цветные изображения.
Услышав мелодию «Наша служба и опасна и трудна…», она взяла телефон и сказала:
— Я слушаю, Иван Викторович.
— Здравствуйте, Мария Давидовна. Как дела?
— Нормально. Но вы позвонили не просто так, не так ли?
— Да, — майор посопел в трубку и продолжил, — вчера поздно вечером Киноцефал снова напал. Теперь он это сделал в центре, в арке одного из домов на проспекте. И ему помешали. У нас мертвый парень и раненая девушка.
— Она видела его? — спросила Мария Давидовна, чувствуя, как вспотела рука, держащая мобильный телефон.
— Не знаю. Ночью ей сделали операцию, и теперь она в реанимационном отделении областной больницы. Я что звоню, Мария Давидовна!? Мне бы хотелось, чтобы вы присутствовали при разговоре с девушкой, когда она очнется.
— Конечно. Я тоже этого хочу.
— Вот и ладненько. Мне обещали, что если всё будет хорошо, то днем часов в двенадцать мы сможем пообщаться с ней.
Мария Давидовна нажала на красную кнопку и отложила мобильный телефон. Мозг, получив новую порцию информации, потребовал кофе. И сигарету. Включив чайник, Мария Давидовна насыпала в чашку молотый кофе. Когда вода закипела, она до краев налила кипяток в чашку и поставила её в микроволновую печь. Нажав на старт, дождалась, когда кофейная пена приподнимется, и выключила микроволновку.
— Кофе готов, а вот сигарету не дам.