— Пожалуйте обедать, ваше превосходительство! — шутливо доложила Мадлен, перенося готовые каштаны в первую комнату. Горячую закопченную сковороду она поставила на раскрытую копировальную книгу и как раз на ту страницу, где было оттиснуто конфиденциальное письмо министра.
Но Голуа был окончательно выбит из колеи. Перед ним мелькало раскрасневшееся женское личико и в голове неотступно стоял мимолетный образ обнаженных бледно-розовых ног, окруженных волнами кружев. Он угрюмо и размеренно чистил каштаны и ел их. Мадлен грызла, как молодая белка, и все повторяла:
— Какая прелесть!
Начинало темнеть и Мадлен сделалась скучной.
Тоска охватила и сердце Голуа. Как он доложит министру о разгроме документов в «секретном отделе»? И вместе с тем заползла тревога за себя и за эту молодую, хорошенькую женщину. Вода все поднималась, министерство будет пустовать, и они оба, заключенные в мрачных комнатах архива, обречены на голодную смерть.
— Я хочу пить!
Какое счастье, что сюда проведен пожарный кран водопровода! Но действует ли он? Вода полилась тонкой, захлебывающейся струйкой и не скоро наполнила стакан. Значит, грозят и муки жажды.
Мадлен совсем приуныла, когда он ей сказал, что электрическое освещение не действует. И в сумерках архивной комнаты раздалось женское всхлипывание.
— Сударыня, вы, может быть, уснули бы? Утром все выяснится.
Да, если больше нечего делать, она предпочитает уснуть.
Из связок бумаг он устроил ложе и покрыл своим пальто.
— Дайте мне жакет под голову!
Сам прилег в последней комнате, но не заснул. Мучили мысли, да и ноги заныли.
Встал и прошелся.
Там, где лежала Мадлен, уже слышалось тихое, сонное дыхание.
— Спит, как ребенок, — нежно прошептал Голуа.
Наконец, и его стало клонить ко сну, ревматическая боль стихла, сознание постепенно уходило…
— Ай, ай!
Отчаянный крик разбудил Голуа и он бросился к Мадлен.
— Ай, ай, что это? Кусает!..
Голуа зажег большую восковую спичку. С ложа прыгнуло что-то, грузно шлепнувшись о пол. Еще и еще. Спичка догорела, но при последней вспышке блеснули злые красноватые глаза на хищных мордах.
Да, сюда пробрались огромные крысы, выгнанные водой из подвалов министерства.
Голуа тоже вскрикнул, почувствовав укус в ногу, и сбросил толстое, жирное тело, взобравшееся на грудь.
Он зажег вторую спичку. Крыс было множество и они плотной толпой, оскалив зубы, готовили нападение на людей.
Голуа вспомнил о револьвере. Он всегда носил его с собою, но ни разу в жизни не пускал в дело. Вооружиться посоветовал начальник:
— На вас, как на заведующего агентурой, всегда может быть сделано покушение.
Теперь чиновничий мозг, столь чуждый мысли о физической борьбе, стал усиленно работать перед лицом смертельной опасности.
— Мадлен, возьмите спички и зажигайте их одну за другой.
Гулко раздался выстрел и одна крыса завертелась на полу, вся окровавленная. Голодные хищники растерзали ее в одно мгновение. Другие выстрелы были также удачны, но у Голуа всего шесть патронов. Выпустил последний.
— У меня нет больше спичек! — в ужасе закричала Мадлен.
Крысы сейчас бросятся. Голуа зажмурил глаза, хотя все равно ничего не видел в воцарившейся тьме…
Дверь «секретного отделения» с грохотом отворилась. Ослепительно-яркие лучи ворвались в комнату. Испуганные крысы разбежались, но Голуа похолодел от нового ужаса. Перед ним стоял сам товарищ министра, сопровождаемый сторожем Жозефом и отрядом полицейских с электрическими фонарями.
— Как, вы здесь, господин Голуа?..
Начальник запнулся, потому что увидел нечто поразительное. На груде секретных донесений сидела, поджав ноги, хорошенькая молодая женщина. Бросились в глаза развешанные дамские чулки и пара сапожек. Голуа, без пиджака и в одних носках, внушал самые ужасные подозрения.
— Так вот в чем заключаются ваши воскресные занятия, господин Голуа! Я прибыл сюда, чтобы убедиться лично, не грозит ли опасность от воды «секретному отделу», а вы… вы, милостивый государь, обманув доверие начальства, принимаете здесь женщин. Потрудитесь немедленно очистить помещение вместе с вашей любовницей. А завтра я жду вашего прошения об отставке.
Товарищ министра круто повернулся и ушел. И в первый раз со времени далекого детства Голуа зарыдал и полицейским показалось, что это не человек плачет, а жалобно воет и лает избитая собака.
Товарищ министра поверил объяснениям Голуа и оставил его на службе. Узнав историю гибели донесений с Крита, он тяжело вздохнул, вспомнив собственные любовные приключения.
— Да, милый друг, женщины всегда ведут мужчину к преступлению и вы счастливы, что не имеете с ними дела.
Но Голуа не походил уже на прежнего Голуа. В поспешном бегстве из архива он не спросил ни фамилии, ни адреса Мадлен. А соблазнительный образ хорошенькой женщины, ее личико, ее обнаженные бледно-розовые ноги не покидают воображения чиновника и в ушах его то и дело слышатся задорный молодой смех и эти восклицания: «Ах, какой вы смешной!»
Голуа ходит по улицам Парижа, уже освобожденного от мутных волн Сены и Марны, но не обращает внимания на ужасные последствия наводнения. Он вглядывается пристально в каждое женское лицо и страшно волнуется, когда находит сходство с Мадлен.
И готов вновь совершить преступление по службе.
Семейное счастье
Трауберг, по обыкновению, поднялся с постели в 6 часов утра. День его был точно распределен и за десять лет он ни в чем не изменял раз заведенному порядку. Спал всегда один, без жены, на жесткой койке и, вставши, принимал холодный душ.
Почти час упражнялся с гимнастическими гирями, пока не чувствовал легкой усталости и испарины в теле.
Сам варил кофе на спиртовой горелке и, когда он поспевал, ставил кастрюльку, кипятил воду и опускал в нее три яйца, только что снесенных собственными курами. О курах, корове и свиньях заботилась старая преданная прислуга Амалия, потому что фрау Трауберг была постоянно занята детьми и кухней.
Яйца варились всмятку. Трауберг намазывал сливочным маслом два куска белого хлеба и завтракал. Выпив кофе, он подходил к окну своей комнаты, отворял его и садился с огромной трубкой.
Отсюда, с горы, ему был виден почти весь город. Чистенькие домики, окруженные садами, спускались по скату реки, делавшей здесь крутой поворот.
А на том берегу высился огромный собор и желтой нитью тянулись казенные здания. Слева — общественный сад с вековыми дубами и липами тонул в зелени. Справа, почти около самой реки, раскинулись казармы конного полка и Траубергу отсюда было видно, как выводят лошадей солдаты, поят их, чистят и проваживают.
За зеленым квадратом сада белел большой дом и Трауберг хорошо знал его. Это была тюрьма, где сотни людей сидели за решеткой и смотрели на голубое небо не с радостью и надеждой, а с проклятиями.
Душистый табачный дым вился кольцами из-под светлых густых усов и улетал в окно, подхваченный легким утренним ветерком.
В душе Трауберга царили мир и покой, и сознание исполненного долга перед жизнью.
Чудная картина природы и красивого города умиляла его и будила теплые чувства.
Шел в спальню жены, зная, что она уже проснулась и возится с детьми.
В спальне и соседней комнате — детской — было тепло и душно. Фрау Трауберг сидела на кровати в широкой блузе и кормила грудью розового пухлого ребенка.
Красивая, полная, с большими серыми глазами, она встретила мужа улыбкой. Ребенок, услыхав шум шагов, бросил грудь, обернулся и, раскрыв беззубый рот, агукнул.
— Смотри, Фриц, он стал узнавать тебя. Такой умный! Ни Ганс, ни Каролинхен не развивались так скоро. Подумай, ему ведь всего восьмой месяц.
— Да, из Фрица выйдет толк. Он будет добрый солдат.
Фрау Трауберг подняла маленького и начала его подкидывать вверх, смешно раздув щеки и оттопырив полные красные губы.
— Тру-ту-ту! Тру-ту-ту! Солдаты пошли в поход. Барабаны бьют, музыка играет. Тру-ту-ту!
Ребенок сочувственно гукал и пускал слюни.
Трауберг со счастливой улыбкой смотрел на радостную семейную картину.
А в соседней детской уже проснулись двое старших детей и, услыхав, что мать напевает военный марш, выбежали в одних рубашонках. Ганс успел захватить игрушечное ружье, а Каролинхен удовольствовалась метелкой, и оба, положив оружие на плечи, стали маршировать, подпевая матери:
— Тру-ту-ту! Тру-ту-ту!
Трауберг любовался здоровыми, краснощекими детьми и красивой полногрудой матерью и по щеке его сбежала слеза, повиснув на длинном светлом усе…
Семилетний Ганс видел, что к отцу приезжали какие-то люди. Один из них, в блестящем мундире, очень заинтересовал мальчика. Но Трауберг и посетители заперлись в кабинете, а мать увела Ганса в сад и там велела играть вместе с Каролинхен. Сама она сидела на садовом диванчике и тихо двигала взад и вперед колясочку, в которой, под кисейным пологом, спал Фриц.
Через полтора часа вышел к семье сам Трауберг. Лицо его было строго, но не выражало никакого волнения.
Ганс не понял, о чем говорили родители, но до слуха его долетели слова:
— Это очень выгодно!
А потом мать стала говорить что-то о необходимых покупках и отец кивал головой в знак согласия.
Тут оба обернулись к детям и фрау Трауберг рассмеялась и стала шептать на ухо мужу.
— Ну, конечно! — сказал громко Трауберг. — Ты говоришь, он видел у соседей детский аэроплан?
— Да.
И Ганс догадался, что дело идет о покупке игрушек и сердце его замерло от надежды; неужели отец купит эту красивую штуку, которую соседские дети заводят, и она летает, описывая круги в воздухе?
Лицо Трауберга стало опять серьезным и он пошел твердой походкой домой.
Ганс любил и боялся отца. Огромный рост, длинные желтые усы и напряженный взгляд серых глаз навыкате производили на мальчика подавляющее впечатление.