Кого же, по мнению читателей, избрала Нина своим мужем, и что вообще случилось на острове после появления девушки?
Париж под водой
— Да, сударь, вода все прибывает и подвалы нашего министерства наполовину залило, — говорил сторож Жозеф чиновнику Виктору Голуа, явившемуся на службу, несмотря на воскресный день и страшное наводнение. — Ужасное бедствие, сударь, и мы с женою опасаемся, что Сена нанесет визит и нашей квартире в нижнем этаже.
— Переберитесь на время во второй, хотя бы в пустую комнату, которая находится за регистратурой. Если начальник спросит, сошлитесь на меня. Отпускаю вас до утра следующего дня.
— А вы как же, сударь?
— Обо мне не беспокойтесь. Я поработаю часа три в архиве, а потом уйду, заперев входные двери. Ведь у меня, как вам известно, имеются дубликаты ключей.
Виктор Голуа считался образцовым чиновником и пользовался особым доверием. На руках его находился отдел, называемый коротко — «секретным». В трех комнатах архива, совершенно изолированных от остального помещения, были сосредоточены документы, добытые через тайных агентов и содержащие сведения об иностранных державах.
О Голуа начальство говорило:
— Это не человек, а ходячий бюрократический механизм.
Он был холост, не ходил в театр, не имел любовных связей и жил буквально отшельником. Днями просиживал в министерстве и даже в дни, свободные от службы, копался в архиве и делал извлечения из бумаг для доклада министру.
Иногда на улице в душе Голуа при встрече с вызывающим взглядом женщины пробуждались смутные желания, но он их легко прогонял, возвращаясь к обдумыванию донесения агента о германских патриотических ферейнах[3] или о греческой военной лиге…
В министерстве решительно никого не было. Отпущенный сторож удалился на другой конец огромного здания. Голуа отпер тяжелую, обитую железом дверь архива и потом следующую, ведущую в «секретный отдел».
Сюда не долетали никакие звуки жизни и чиновник в полной тишине занялся разбором документов, делая выписки и отметки.
Так прошло около часа. Быть может, там гибнут люди и тщетно молят о помощи, быть может, уже рухнула Эйфелева башня и не удалось отстоять Лувр от наводнения — Голуа нет ни до чего дела, для него во сто раз важнее донесение за № таким-то и справка по делу за № таким-то.
Где-то громыхнула дверь, другая. Голуа вздрогнул и прислушался. Звонкой дробью раздались в пустых комнатах мелкие, торопливые шаги. Приближаются к «секретному отделу». Полуотворенная дверь распахнулась и сейчас же захлопнулась со звоном самозапирающегося замка.
Перед Голуа стояла молоденькая хорошенькая женщина. Левая рука высоко подняла платье, но сапожки и чулки были совершенно мокры и в грязи. Плотно обтянутая, выпуклая грудь быстро поднималась и опускалась от учащенного дыхания. Лицо раскраснелось и пунцовый ротик был полуоткрыт, обнажая полосу влажного перламутра зубов.
— Это ужас что такое! — заговорила она быстро. — Вода хлынула внезапно на улицу, залила магазин, где я была. Я выскочила на тротуар и бежала. А вода гналась за мною по пятам. Это ужас, это ужас! Безопасно ли здесь?
— Сударыня! — сухо ответил Голуа. — Здесь секретное помещение министерства и вход частным лицам безусловно воспрещен. Я сейчас отопру дверь, которую вы захлопнули так неосторожно, и провожу вас к нашему сторожу. Его жена поможет вам в смысле костюма, а Жозеф известит ваших домашних по телефону, если только провод не испорчен.
Голуа стал шарить в жилеточном кармане, потом в пиджаке, в брюках. Руки его заметно дрожали, лицо побледнело…
Ключа нигде не было.
— Что случилось?
— Большое несчастье, сударыня! Я, очевидно, оставил ключ в замке снаружи, а вы захлопнули дверь.
— Позовите сторожа!
— К сожалению, сударыня, отсюда не проведено ни звонков, ни телефона.
— Вот это мило! Не оставаться же мне здесь с вами запертой, быть может, три-четыре часа, пока придут.
— Положение гораздо хуже, сударыня. Вспомните хорошенько, не захлопнули ли вы и предыдущей двери?
— Да, мне все казалось, что за мною кто-то гонится.
— Ну, в таком случае нас может спасти только чудо.
— Как? Что вы сказали?
— Я говорю, сударыня, что время, когда нас отсюда выпустят, совершенно неизвестно. Вся надежда на то, что сторож, которого я, кстати сказать, отпустил до утра, обратит внимание на ключ, торчащий в замке. Но, так как захлопнута и главная дверь, ведущая в архив, от которой ключ у меня в кармане, то Жозеф подумает, конечно, что я ушел, и не будет беспокоиться.
— Но ведь в архив ходят и другие?
— Очень редко. Иногда сюда не заглядывают по неделям.
— Ах, Боже мой! Но постойте, постойте: вас непременно хватятся дома, прибегут сюда…
— Я холост и одинок, сударыня!
— Но на службе? Вы не являетесь, вас будут искать.
— Едва ли. Отсутствие объяснят наводнением. Возможно, что чиновники и совсем перестанут ходить в министерство до спада воды.
— Надо звать, кричать, стучать!
— Бесполезно, сударыня, нас никто не услышит.
Дама закрыла лицо руками. Послышались рыдания.
Голуа не мог бы вспомнить, когда он видел близко плачущую женщину, и женские слезы произвели на него сильнейшее впечатление.
Решительно не зная, чем помочь, чем утешить, он стал гладить ее осторожно по плечам, приговаривая:
— Успокойтесь, сударыня, успокойтесь. Дело как-нибудь уладится. Немножко терпения.
Голуа придумывал слова утешения, но деревянный сухой голос парализовал все его усилия.
— Я вспомнил, что завтра наверняка зайдут в архив по одному важному делу, — сочинил он с места.
Дама встрепенулась, опустила руки, на ее заплаканном лице блеснула надежда.
— Вы не обманываете?
— О, нет, нет! Весь вопрос в том, как вы проведете здесь ночь?
Дама немного подумала и вдруг звонко расхохоталась, по-детски всплескивая руками в черных перчатках.
— Боже мой, как это все смешно и весело! Точно на необитаемом острове!
Голуа было вовсе не весело, но он обрадовался, что кончились эти рыдания, от которых у него самого щипало в горле.
— Ну-с, теперь расположимся как дома. Помогите мне снять жакетку. Так. Положите куда-нибудь. Только не на ваши противные бумаги. Возьмите еще шляпку. Как вас зовут? Виктор? У меня есть кузен Виктор, он служит в алжирских стрелках. А меня зовут Мадлен. Хорошенькое имя? Теперь я от вас потребую огромную услугу. У меня совсем мокрые сапоги и чулки. Вы должны их снять и повесить сушить.
Мадлен села на груду связок деловых бумаг и протянула ноги. И Голуа, высокий, худой, как палка, несгибающийся, должен был стать на колени и первый раз в жизни расстегивать бесконечные пуговки дамских сапожек.
Кое-как он управился с этой трудной работой, постоянно понукаемый Мадлен:
— Скорей, мне холодно, я простужусь!
Оставались чулки, но перед этой задачей Голуа прямо стал в тупик.
Мадлен сама помогла ему, приподняв край платья:
— Отстегните там!
Голуа вспомнил, что у женщин, кажется, бывают подвязки и стал искать, путаясь длинными сухими пальцами в кружевах dessous[4].
— Я не нахожу подвязок, — заявил он отчаянным голосом.
— Как, вы думаете, что я ношу подвязки? Да вы с ума сошли или приехали с Сандвичевых островов? Неужели вы никогда не видели, как раздевается женщина?
— Никогда в жизни! — мрачно ответил Голуа.
Мадлен нагнулась, рассматривая бритого чиновника, как диковинного зверя. Потом вся откинулась назад и суровый архив огласился неудержимым, захлебывающимся хохотом.
Когда чулки, наконец, были сняты и перед глазами Голуа мелькнули бледно-розовые ноги, обнаженные немного выше колена, он с трудом поднялся, чувствуя себя усталым и разбитым, а по спине бежали струйки горячего пота.
Мадлен быстро подобрала ноги и уселась на бумагах по-турецки, продолжая хохотать. Голуа, развешивающий длинные дамские чулки на шкафу с секретными документами, был так смешон!
Но скоро надоело сидеть. Попробовала ходить босиком. Пол каменный, холодный.
— Снимите ваши штиблеты, а сами можете ходить в носках.
— Но, сударыня, мой ревматизм…
— Пустяки, пустяки! Бог знает, когда просохнут мои чулки и сапоги.
Голуа снял штиблеты и подал Мадлен.
— Я должна прежде чем-нибудь обернуть ноги. Что это там за бумага на столе? Дайте ее сюда.
— Но, сударыня, это секретный доклад министру.
— Пустяки, давайте скорее!
Штиблеты оказались страшно велики для маленьких ножек Мадлен и она шлепала ими, как кот в семимильных сапогах. Но это было так смешно!
— А знаете, мне страшно захотелось есть.
— К сожалению, сударыня, я располагал сегодня работать недолго и не взял с собою ничего. Обыкновенно же я приготовляю сам завтрак на спиртовой горелке.
Личико Мадлен затуманилось, но у нее сейчас же блеснула новая мысль.
— Я придумала. Это будет отлично! У меня здесь в свертке сырые каштаны. Мы их испечем. Несите скорее вашу горелку.
— Я советовал бы, сударыня, печь в третьей комнате. Там большой вентилятор. Будет запах.
В третьей, почти пустой комнате началось приготовление каштанов. Горелый запах заставил Мадлен смешно сморщить нос, но она была вся увлечена мыслью, что это похоже на необитаемый остров и очень весело.
Оказалось, что спирта в горелке немного, а бутылка пустая.
Каштаны не допеклись.
— Ах, я придумала!
И, сбегав в первую комнату. Мадлен принесла связку бумаг. Быстро сняла полку, рассыпала документы по полу и, присев, стала жечь их под треножником горелки.
Голуа с ужасом видел, что это донесение с Крита тайных французских агентов, а товарищ министра говорил о готовящемся конфликте между Грецией и Турцией и приказал сделать доклад. Но чиновник чувствовал, что он катится по наклонной плоскости и будет совершать преступление за преступлением.