– Мы, лекари, знаем многое, да не все говорим. Вот ваш батюшка, к примеру, был ранен пулей в правый пах – причем по нелепой игре случая: ночью с корнетом Олсуфьевым проверял секреты; едучи верхом, господа офицеры имели опрометчивость изъясняться по-французски; лежавший в секрете солдат, предполагая в темноте вылазку неприятеля, сделал выстрел, оказавшийся для вашего достойного батюшки роковым. Его сразу доставили в госпиталь двадцать второй дивизии – это в гренадерских казармах, оперировали, но к вечеру майор Пустошин уж был в бреду, а поутру скончался.
– Вы так уверенно рассуждаете об этом, хотя вас тогда и на свете не было.
– Разве мы знаем лишь то, чему сами свидетели? Я даже назову вам имя оператора, извлекшего пулю; конечно, он мог бы обстоятельнее рассказать о последних минутах храброго офицера, но и его недавно похитил безжалостный Танатос. Увы, увы, от смерти не убежишь, как от будочника.
– Если вы знаете, то назовите имя лекаря.
– Допустим, я назову, но вы уж ни об чем его не спросите. Поздно-с. Но коли настаиваете, то извольте, назову – Фёдор Петрович Гааз. Вы ведь знавали его? После доктора остался медный телескоп, изрядная библиотека, мраморный бюст Сократа, три сломанных пролётки и сани, и вот что интересно – все экипажи внутри обтянуты синим сукном. Все движимое имущество, по совести, не стоит и ста рублей, а между тем долги Фёдора Петровича, объявленные в Сенатских объявлениях, составили весьма значительную сумму. Я даже выписал… Да, впрочем, зачем я стану вас утомлять? Среди заимодавцев числится и моя матушка, однако же усопший даже не упомянул ее в завещании, а вот вы, Арсений Ильич, изволите состоять одним из наследников и можете хоть завтра явиться во Вторую Московскую палату Гражданского суда к ее председателю – надворному советнику Дмитрию Дмитриевичу Мертваго – премилый человек и не канительщик. Насчет вас указаны какие-то бумаги и образ святого Феодора Тирона. Кстати, помните, чем он знаменит?
– Вы лучше себя назовите.
– Простите великодушно, я действительно рассеян, – наговорил всякой всячины, а до сих пор не отрекомендовался. Со мной это случается. Вы не слышали, Арсений Ильич, будто в Англии изобрели пилюли для укрепления памяти? Но пока-то к нам дойдет прогресс, да и пилюли придется доставлять пироскафами – ведь у нас, российских подданных, память слаба, ох, слаба.
Я почувствовал, что сей визитер в отличном фраке с завитым локоном на лбу заговорит меня до обморока. Он без умолку тараторил о каком-то ксендзе Телесфории Гржегоржевском, иконах строгановского письма, греках – и тут меня осенила догадка. Я вскочил с кресла и подошел к нему.
– Сударь, вы вовсе не тот, за кого себя выдаете. Вы не врач – вы сумасшедший!
– Вы так считаете? – Он, кажется, нисколько не удивился. – Право, мне жаль вас разочаровывать, любезный Арсений Ильич, вы даже не представляете, как жаль. Хотя я временами страдаю провалом памяти, не помню, например, Гомеровы гекзаметры. Да подскажите же! Вам дурно? Я сейчас позвоню, велю принести брусничной воды или оршаду. – Он и впрямь дернул шнурок. – Эй, принеси барину питья!
– Онисим, квасу с хреном!
– Вы в Первом кадетском корпусе учились по «Сокращенной Библиотеке» Железнякова, но все-таки должны знать бессмертную поэму. А ведь в былые времена ваш корпус взрастил людей образованнейших; даже среди тех, кто злоумышлял переворот четырнадцатого декабря, немало оказалось ваших; конечно же, вы никого из них не знали – они выпусками старше, хотя среди преступников один был вам известен. Или я путаю? Да пусть его, мы-то рассуждаем о Гомере. Ах, у вас и сочинения Жуковского в шкафу? Что за чудесное издание! Ну-ка, где у нас тут Гомер, вот я прочту вам занятное место, всего несколько строк.
Незнакомец взял том, с треском пролистал, так что от золотого обреза у меня зарябило в глазах. Мне почудилось, что я уже где-то видел этого незваного визитера или кого-то, очень похожего на него, что весь этот безумный разговор когда-то уже происходил, кто-то меня уже спрашивал, не я ли выдал Рылеева, Краснокутского, Аврамова… Но ведь они действительно выпусками старше, я не мог их знать.
Визитер, кажется, нашел то, что искал, даже обрадовался, и с чувством прочитал:
Я обратился к нему с обольстительно-сладкою речью:
– Славное имя мое ты, циклоп, любопытствуешь сведать,
с тем, чтоб, меня угостив, и обычный мне сделать подарок?
Я называюсь Никто; мне такое название дали
Мать и отец, и товарищи все так меня величают.
Нечем стало дышать.
– Арсений Ильич, вам не следует быть таким впечатлительным. Посмотрите на себя: глаза горят, весь дрожите. Ну, можно ли так терзать себя из-за пустяков.
– Да кто вы, черт вас подери?!
– Кто я? – Визитер, казалось, безумно обрадовался моему вопросу, он откинулся на спинку кресла и захохотал. – Да неужели вы до сих пор не догадались? Я – Кто. Улавливаете игру слов? Нет, вы не цените сей шутки, вот морской министр князь Александр Сергеич Меншиков – тот оценил бы, большой знаток по части всяческих словечек. Помните его шутку о графе Киселеве? Нет, не о московском вице-губернаторе, а о брате его Павле Дмитриевиче, министре государственных имуществ. Когда встал разговор, кого послать для разорения немирных аулов в Дагестане, князь Меншиков
резонно предложил: «Что ж, надо послать Киселева, он разорил всех государственных крестьян России, так ему нипочем разорить несколько аулов». Но между нами, Арсений Ильич, я считаю односторонним общее мнение, будто управление государственных имуществ разорило крестьян. Тьфу ты, опять увлек вас черт-те куда! Хоть бы пилюль английских выписать. Ведь собирался сказать вам серьезное, да князь Меншиков перебежал дорогу. А, вспомнил! Вы, милостивый государь, пятнадцать лет кряду подписывали донесения в Третье отделение ловким псевдонимом Никто, а вот теперь явился Кто. Вы помните, что ответил зверонравный циклоп хитроумному Одиссею?
– Знай же, Никто, мой любезный, что будешь ты самый
последний
Съеден, когда я разделаюсь с прочими, – вот мой подарок.
Вот и я уготовил вам маленький подарок, отрекомендовавшись Кто. Леонтий Васильевич Дубельт высоко оценил вашу скромность и остроумие. Он так и сказал мне: «Этот ловкий господин Никто живописал отменную картину тайных обществ, решив остаться неизвестным. Надобно непременно разыскать сего непризнанного Брюллова». Леонтий Васильевич мне прямо велел: майор, хоть из-под земли сыщи мне нашего живописца, его следует вознаградить за усердие; поезжай, любезный, и передай этому Никто мою совершенную уверенность в его несомненном таланте. В этом пакете, усерднейший
Арсений Ильич, ровно три тысячи, в чем и прошу дать мне расписку. Не угодно ли вам взять перо?
– Подите вон, подлец!
– Ну, вот уж и подлеца мне ни за что. Вы положительно решили заклеймить позором все мое семейство.
– Из вашего подлого семейства я вижу только вас, и то с меня довольно.
– И опять вы ошибаетесь, и, заметьте, уже не первый раз в нашем разговоре. Вам только кажется, что вы меня видите впервые, у вас вообще чрезвычайно развито воображение в ущерб логическому наблюдению – должно быть, вы мало изучали философию. Но об философии мы при случае поговорим, о Канте, Фихте, Шеллинге, непременно о Чаадаеве, а сейчас вспомните-ка тысяча восемьсот тридцать седьмой год: он памятен всей России по смерти великих поэтов наших – Пушкина и Дмитриева, а нам с вами более мелкими обстоятельствами. Тогда по распоряжению Московского губернского правления над именем статского советника Гааза была учреждена посредническая комиссия для платежа долгов, составивших сто пятьдесят шесть тысяч семьсот рублей ассигнациями частным лицам и двадцать две тысячи – Московскому опекунскому совету. Надеюсь, теперь вы вспомнили? Именно мой бедный отец убедил Гааза за несколько лет перед этим поместить свой капитал в торговый оборот и завести суконную фабрику в Рождественке Серпуховского уезда. Выписали из Англии лучшие ткацкие машины… Да ведь вы были там.
– Я был в Тишках.
– В имении Фёдора Петровича? Чудесный там ландшафт! Теперь сие поместье прикупил кто-то из Аксаковых. А мануфактура в Рождественке по прошествии пяти лет расстроилась, хотя сукна вырабатывались отменные, из шерсти киргизских овец. Мой отец вложил в суконную фабрику весь капитал – пятьдесят тысяч, и все потерял, и даже те несколько тысяч пудов шерсти, приобретенные на свой счет доброжелателями доктора Гааза, не спасли от банкротства несчастных фабрикантов. Припоминаете, Арсений Ильич? А теперь потрудитесь припомнить гостиницу Шевалдышева – мы с маменькой квартировали в нумерах постоянно. Там чудесная кондитерская; отец, наезжая из Рождественки, имел обыкновение угощать меня засахаренными физалисами, как сейчас помню их дивный аромат. Я очень любил сидеть за столиком возле углового окна и смотреть, как от гостиницы отправляются в Петербург дилижансы – запряженные четверней, с огромными красными колесами; вот проводник убрал лесенку, затрубил в медный рожок, кучер с высоких козел свирепо закричал: «Пошел!», и чудесный дилижанс трогается в путь. Ах, как манило меня путешествие. И вдруг – вы! Не знаю, искали вы встречи с моим отцом или все произошло непреднамеренно… В тот день отец последний раз угощал меня сладостями. Он хмуро смотрел в окно, потом вдруг рассмеялся, лихо покрутил усы и подмигнул мне: «Portons gaiment, portons gaiment l’as de carreau»[6]. L’as de carreau – это «бубновый туз», так солдаты Бонапарта называли ранец. И когда отец весело напевал старую солдатскую песню, вы преградили ему путь и, громко объявив: «Сударь, вы подлец!» – дали пощечину. Конечно, вы не обратили внимания на мальчика в синей бархатной курточке, который мыл в рукомойнике руки, но он, этот мальчик, был оглушен пощечиной и на всю жизнь запомнил слезы в глазах отца.