– Барыня, просим! – улыбнулась Маше мокрая от пота банщица, указывая веником на освободившийся полок.
– Благодарю, я не большая любительница, – проговорила Маша. – Лучше вымойте меня.
– Извольте! – Положив веник, банщица взяла мочало, намылила и занялась Машиным телом.
– Отчего не паритесь? – спросила графиня. – Сердце? Давление? L-harmony?
– У меня с парной связано одно плохое воспоминание. – Маша с удовольствием отдалась в руки опытной банщицы.
– Интимное, – понимающе вздохнула графиня, колыхнув красивой полной грудью.
– Не интимное, а трагическое.
– Извините.
– Не стоит извинений, графиня. Это история моего покойного отца. На Второй войне он потерял руку и глаз, подорвался на живой мине. Китайцы их тогда только стали делать – стонущие раненые русские солдаты, бормочущие одну фразу: “Братцы, помогите, я ранен”.
– “Я ранен разрывной”, – уточнил граф.
– Да, да, точно. К ним подходят помочь, а они взрываются. Живые мины.
– Видел, и не раз. Их китайцы принялись делать сразу после Первой войны. На всех фронтах валялись. Даже на московско-рязанском…
– Мы жили тогда в ДВР, в своём маленьком доме, – продолжала Маша. – И у нас была банька. Вернувшись с фронта, отец сразу захотел туда. Мы все пошли – мама, я и братишка. И мама стала его парить веником. Он нам рассказал, что осенью в окопах под Воронежем ему вши выжрали спину. Эта фраза на нас с братишкой произвела страшное впечатление, мы думали, что у папы не только руки и глаза, но и спины нет, там одни кости, мы боялись смотреть в бане на него голого. Но потом я глянула и увидела – спина на месте. А мама парила его спину, сильно, а он всё просил: ещё, ещё, пока зуд не пройдёт. Это длилось долго, мы с братцем вышли, нам стало жарко. А когда потом после бани стали пить чай, папа упал и его разбил инсульт. Прожил он ещё четыре года, но ходил с трудом. И мама не могла себе простить той бани. Она его перепарила.
– Маша, это случилось необязательно от бани, – закряхтел Гарин, отдуваясь и слезая с полка.
– Absolument! – согласился граф, переворачиваясь на спину.
– Возможно. Но с тех пор я не парюсь.
– Маша, вы замужем? – спросила графиня.
– Нет пока.
– Родные живы?
– Братцы. Я их не видела три года. Мамы уже нет.
– Братья по-прежнему в Дальневосточной?
– Один там, другой где-то. Он постоянно переезжает с места на место. Как и я.
– Мы все – перекати-поле, – добавил Гарин, направляясь в бассейн.
– А теперь – брюхо и муде! – приказал граф банщице, парящей его грудь.
Веник со свистом двинулся вниз по графскому телу.
Банщица окатила Ангелу из шайки, смывая мыльную пену. Графиня посмотрела на неё и в изумлении всплеснула руками:
– Oh mon Dieu! Это вы?! Господи! Только сейчас вас узнала!
– Wie, bitte?[34] – пролепетала порозовевшая Ангела мокрыми, расползшимися от жары губами.
Графиня перешла на французский. Ангела стала ей отвечать.
Банщица окатила Машу. Маша вышла из парной и бросилась в бассейн. Там плавали Гарин, Пак и граф Савва. Бассейн был небольшой, с греческой мозаикой.
– И я им всё, всё разрешил, решительно всё! – продолжал граф рассказывать Гарину. – Потому что они – крестьяне! И дороги мне. А кто они – алтайцы, казахи, русские, китайцы, – решительно всё равно! Только работай честно, не дури. Задуришь – на конюшню, розга ума вставит. Хотя мы с братцем – гуманисты, против порки, это супруга моя за розгу…
– Розга ум прочищает? – плавал, отфыркиваясь как морж, Гарин.
– Именно так моя светлая супруга и думает! В этом мы антагонисты… Голубушка! Как вам наши банные радости? – спросил граф Машу.
– Merci, очень вовремя.
– Баня всегда вовремя. – Пак выбралась из бассейна по лестнице и рухнула на шезлонг. – О-о-о-о… ну и денёк…
– Под пульками пришлось побегать?
– Пришлось.
– Нынче это здесь и рядом. Мой братец вон каждый день под пульками бегает. Добровольно! Завёл себе манеру на бригандов охотиться. Зачем? Какого рожна? “Для чистоты земли”. Утопия! Они как тараканы – где одного убил, там десять новых народятся. Их столько после Третьей войны по Алтаю бродит. А он – каждое утро на охоту с есаулом! Quelle absurdité!
– Донимают разбойники? – спросил Гарин и погрузился с головой.
– Да нет же, в том-то и дело! Как они способны нас донять, тут сторожевые башни с лучами, пушечки автоматические. Блажь, блажь и пагубная привычка!
– К убийству? – спросила Маша, обплывая графа.
– К войне! Всё не навоюется, Хемингвэй наш! И это после шестнадцати войн и двенадцати ранений! Дон Кишот!
– Кто Дон Кишот? Я?! – выкрикнул граф Данила, выбегая из парной и с разбега кидаясь в бассейн.
– Ты, ты, а кто ещё?!
Гарин всплыл, отфыркнулся:
– Ещё одна ато́мная бомба взорвалась?
Всплыл и граф Данила:
– Господа, не верьте ни единому слову моего брата. Он жёлтый пацифист.
– А ты – чёрный империалист! Всё… пойду-ка я… – Граф Савва выбрался из бассейна, надел махровый халат. – В каминном сегодня?
– В каминном, а где ещё? – подтвердил брат.
Граф Савва что-то запел и вышел.
– Вы были на шестнадцати войнах? – спросила Пак.
– В шестнадцати кампаниях, – уточнил граф. – А войн было всего три, как вы знаете.
Граф поплыл на спине.
– А я была только в двух кампаниях, – произнесла Пак.
– Барабинская и…? – Маша обняла Гарина сзади и поплыла на нём.
– Пермская. Самая первая.
– Там было горячо…
– Да.
– Много челове-е-ческого мяса, – пропела Маша в ухо Гарина. – Гарин, вы проголодались?
– Как-то нет пока…
– А я уже. Давайте с вами уплывём?
– Куда?
– К атлантам, например.
– Abgemacht![35] – пробасил он и вдруг нырнул, увлекая Машу с собой.
Ужин был устроен в каминном зале. Посреди большого зала с грубыми каменными стенами, прорезанными узкими мозаичными окнами, с высоким потолком и пылающим камином стоял длинный сервированный стол, за которым расположились оба графа, графиня, трое пожилых и двое молодых родственников семьи Сугробовых, приживалка блаженная Агафья, поп сугробовской церкви с попадьёй и дьяконом, астролог Моно, есаул Пров Петров, а также и прибывшие с Гариным гости, за исключением Штерна. Семеро слуг в бархатных ливреях подавали напитки и яства; два риджбека и пятнистый дог лежали подле стола на огромном старом ковре, ожидая, как всегда, костей и объедков.
Как только слуги обнесли всех вином, граф Данила встал со своим бокалом в руке:
– Дамы и господа! В отличие от моего брата-сибарита я человек деловой и ненавижу тосты и панегирики. Тем не менее скажу. Сегодняшний день послал нам путешественников, говорящих на великом русском языке. Это – подарок. И я благодарю Бога и ангелов его за случившееся. Слава Богу!
– Слава Богу! – ответили ему, вставая и поднимая бокалы.
– Слава Бо-о-о-огу! – протяжно завопила Агафья.
– Слава Богу! – кратко и мощно пропел дьякон.
– Слава Богу, братец, слава Господу нашему, Иисусу Христу! – тут же подхватил граф Савва. – Сегодня, признаться, мне плохо спалось, ночку проворочался, под утро токмо задремал. И приснился мне под утро удивительный сон.
– Снова-здорово… – насмешливо пробормотал граф Данила.
– Не смейся, братец, не глумись. Сон пренеобычный. Снится мне, что я мальчик, что времена ещё допотопные, постсоветския, что это наш с тобой родной городок, и что это високосный год, когда была пандемия, и что идёт всеобщее голосование за стирание времени Владимира Разлагателя. Вот, за стирание вашего, дорогой мой гость, времени!
Граф сделал уважительный жест рукой в сторону Владимира.
– Это не я! – с улыбкой ответил тот.
– Так вот, главная площадь, стало быть…
– С KFC? – спросил граф Данила.
– Да, да, с цыплятками! И будто я должен проголосовать за всю нашу семью, но это чрезвычайно опасно, потому как огромнейшая вероятность смертельного заражения неизбежна. А на площади так мрачно, так депрессивно и меланхольно, что ужас пронизывает, трупы почерневшие везде валяются, и понимаю я всем своим отроческим нутром, что все эти люди только что проголосовали, заразились и скоропостижненько врезали дубца! Но выбора нет, отец послал меня, я должен проголосовать, иначе – кара на всё семейство, смертная казнь родителям, детский приют нам с тобой. Я иду, еле ноги волоча от ужаса, к известному тебе белому зданию, к церкви Николая Угодника.
– Николай Угодник, оборони и помилуй нас, гнойных и убогих! – закричала Агафья.
На неё замахали.
– Так вот, вхожу я в наш главный городской храм, поднимаю руку, чтобы перекреститься, а там… – Граф зажмурился. – Всё черным-черно, словно это чёрная дыра. И посреди чёрной дыры этой сидит вот он…
– Это не я, – улыбался Владимир.
– …и говорит что-то непрерывное, как бы бормочет. И я вслушиваюсь, пытаюсь понять, что же он говорит? А говорит он непрерывно одно и то же слово: вовок, вовок, вовок, вовок… Я подхожу к чему-то кубическому, к тумбе какой-то, тоже чёрной. Понимаю, что это урна для голосования, различаю щель, но понимаю также, что эта урна – контейнер для перегноя, причём человеческого, там гниют заживо, и внутри кишит такое, что и подходить-то опасно, вонь адская, ноги подкашиваются, но приказ-то слышу – вовок, вовок, вовок, так что иду, шатаюсь, гнусь, аки былинка, подхожу, сую бумажку в щель, её втягивает, как в банкоматец, а вместе с ней втягивает и мою руку! Которая вдруг истончается до толщины бумажного листа, и её втягивает, всасывает этот адский зловонный куб, я начинаю гнить, гнить заживо, разлагаться на молекулы, дорогие мои, естественно, я вопию, как резаный, бьюсь, рвусь под этот самый вовок-вовок, но вдруг, но вдруг…
Граф смолк и перевёл взгляд на Гарина.
– Вдруг протуберанец яркого света прорезает всю эту тьму, словно меч архангельский, возникает белая, сильная, добрая рука и вытаскивает меня из этого адского храма времястирания на свет Божий, и передо мной стоит… кто бы вы думали?