радостный-фрадостный творогворог! Едва бульдозеры-навозеры завершили-укопошили свершившееся, свалившееся из леса-велеса выползли-хриползли девять-невять белоснежных, простонежных сметановозов-тупоновозов, подъехали, подпехали к прекрасной, некрасной Творожной-сторожной Горе-форе и стали изливать-продливать потоки-волоки нежнейшей, слежнейшей сметаны-снежаны, способной, сподобной заворожить-заснежить и умножить, не уничтожить, но очаровать-ожировать и облагородить-обеловозить, понять, принять, простить, не упустить. Сметана-снежана понимает-обнимает и прощает-воплощает, но если она свежая-вежая, красивая-счастливая и достаточной, очаровательной жирности-эфирности. Она льётся, плётся плавно, славно и могуче, слапуче, покрывая-накрывая родные, ходные русские, неэтрусские луга-флуга. Сметана-снежана течёт-влечёт. А творог лежит-смежит. И воздымается, опарается Горой-форой Творожной-нетревожной. И как только озеро-возеро наибелейшей, наинежнейшей сметаны-снежаны окружило-обложило Творожную-нетревожную Гору-фору, белый-смелый вертолёт-свистоплёт с красной-прекрасной советской, не простецкой звездойвоздой спустился, воплотился с небес-чудес и четверо-ветрево прекрасных, воскрасных людей-ведей спустились-воплотились с него на Гору-фору Творожную, невозможную: Джонни Уранофф, Ляля Рабиндер, Пётр и Настасья Бобровы. Они были обнажены, опражены, чисты, мисты и прекрасны, тропасны в своём высоком, синеоком и светлом, сметлом порыве прорыве. Они соединились неуединились в любовном сановном четырёхугольнике убопрофольнике, войдя пройдя в друг друга прекрасными слопасными частями опростями тел дел, потому что тела дела их прекрасны фугасны и чисты христы тела дела советских хорецких и американских номованских людей фредей готовых мутовых к счастью ненастью и слиянию хорованию во имя Белого смелого Будущего хрудущего Мира кумира если сметана сфортана средней фредней жирности мирности безусловно немногословно когда радость сладость и нежность промежность овладели ими и сладкий некраткий четырёхугольник неуневольник стал смал так сладко зматко и очаровательно содрогательно фротаться и стараться изгибаться и колобраться и прогибаться и белая спелая вечность течность повисла кровисла над Творожной обложной Горой порой Счастья брастья Людей фредей и тогда когда Джонни морони обнажил удожил свой Telecaster-60 заиграл захургал и из-за белых спелых атласных прекрасных берёзовых хорёзовых стволов фролов стали постали выглядывать портягивать тёплые неёплые советские зарецкие девушки треужки из-за каждой берёзы ферёзы белой смелой выглянула выклюнула советская хронецкая девушка смежушка и подруги подпруги захотели залетели посмотреть подсмотреть и увидеть сновидеть трепетное хрепетное Счастье властье и неуёмную неизломную Радость брадость Четырёх Сопряжённых Четырёх Снаряжённых а Джонни Великий многоликий и Неповторимый сотворимый открыл накрыл свой Божественный торжественный Рот оплот и запел заревел свой самый фамый главный славный волшебный сокрушённый во всём великолепии нераболепии Milk'n'Roll:
For goodness sake
It's only milk'n'roll
Я знаю, он пришёл
Как сладкий sour cream lake
Как вечный white new world
Взошёл на нежный scroll
Свершил всеобщий slake а там и белое и хорошее и в высшей степени необычайное mood как mood если они не поняли высоты и прогресса а good как good но с другой очаровательной стороны и wood как wood когда пел и ревел пел и уроворбеlllllllll Telecaster-60 их всех не очень волосят когда святые golosyat как просто люди golosyat когда не видят моросят но если ловят поросят то знают что за пятьдесят и обязательно непременно очаровательно простят всех убиенных поросят арестованных невинноосуждённых замученных и застреленных в затылок в застенках МГБ и всю чёрную чёрную сметану которая не даёт советским людям двигаться дальше и тормозит развитие и отбитие и соитие и кропитие и ледовитие великой и могучей советской сладкой кучи в
Не дочитав, Гарин свернул текст со вздохом разочарования, закрыл воду. В проёме двери ванной комнаты стояла голая Маша. Пошатываясь, она тёрла лицо:
– Гарин… а вы уже?
– Я уже.
– А я ещё… – сонно улыбнулась она.
– Вы были правы, Маша.
– Что?
– Лечебные грязи малоэффективны против параноидной шизофрении.
Маша болезненно сморщилась, вошла, опустилась на унитаз. Сидела, пошатываясь, закрыв глаза. Струя её мочи зажурчала в стояке.
– Господи, как же я напилась вчера… – пробормотала она.
– Усталость дня, – пробасил Гарин, с удовольствием откидывая тяжёлую похмельную голову на холодный край ванны. – Впечатления. Потрясения.
– И вы меня не остановили.
– Как?
– Ну, сказали бы: Маша, не пей больше!
Гарин ничего не ответил. Маша встала, присела на край ванны:
– Можно к вам?
– Попробуйте.
Маша легла на него. Из переполненной ванны полилась вода.
– Доктор, я просто полежу… ладно?
– Конечно, конечно…
Гарин заворочался, обнимая её. Вода колыхнулась, хлынула на пол.
– Гарин, вы не только мамонт… вы кит…
После ванны и контрастного душа Гарин потребовал у графских слуг бритву, помазок, мыло и впервые за всё путешествие взбил крем, намылил и обрил свою голову, что за последние шесть лет холостяцкой жизни он научился делать превосходно. Они с Машей и уже проснувшейся, успевшей прогуляться по саду Пак позавтракали на веранде с видом на реку. Оба графа, как доложили им, вставали не раньше десяти. Остальных домочадцев нигде не было видно.
После завтрака пошли навестить раненого Штерна. В графском госпитале он лежал в отдельной, небольшой, но уютной палате. Когда Гарин, Маша и Пак вошли, Штерн открыл глаза. С забинтованным плечом он лежал на деревянной кровати, любимый кот спал у него под боком.
– Доброе утро, доктор! – громко приветствовал его Гарин.
– Дорогие мои, доброе утро, – заулыбался Штерн.
Гарин сел рядом, положил свою массивную длань на большой бледный лоб Штерна.
– Нет, кажется, – произнёс тот.
– Но вчера был жар, – заговорила Пак. – 38, 6. И вы бредили, доктор.
– Бредил? Чем? – спросил Штерн.
– Что-то про седьмой причал. Вы боялись опоздать.
– Седьмой причал? Не помню…
– Слабость есть? – спросил Гарин.
– Да, естественно, – ответил Штерн.
– Да, естественно, коллега. Три пули получить – не баран чихнул. Антибиотики?
– Колют, – ответила Пак. – У них тут всё есть.
– Боль?
– Вот только под утро заныло, – ответил Штерн, трогая плечо и улыбаясь ослабевшими губами. – На ночь они меня прокололи морфином.
Гарин взял здоровую руку Штерна в свои, задумался секунду и заговорил:
– Вот что, доктор. Вам недельку придётся полежать. Необходимо. Транспортировать на маяковских сейчас вас невозможно.
– Понимаю.
– Придётся вас здесь оставить. Сугробовы – приличные люди, как вы уже поняли. Позаботятся.
– Останусь, что ж, – вздохнул Штерн. – Нам с Эхнатоном особенно некуда спешить.
– А вот нам нужно спешить в Барнаул. – Гарин похлопал его по руке. – Поправитесь – доберётесь. Увидимся, Бог даст.
– Платон Ильич, вы не представляете, какое было счастье работать с вами… эти полтора года… да и не просто работать, а вообще… быть с вами. Вы замечательный… удивительный…
Нижняя губа Штерна привычно умоляюще вытянулась.
– И мне было чрезвычайно приятно с вами. Поправляйтесь! Бог даст – ещё поработаем. Всё хорошее, как всегда, впереди. Работа – не волк, но человек не ёж!
Гарин встал. Маша поцеловала Штерна. Пак склонилась над ним, чтобы сделать то же, но вдруг выпрямилась, повернулась к Гарину и Маше:
– Знаете что? Я, пожалуй, останусь с доктором Штерном. Мне тоже некуда спешить.
– А Лондон? – спросил Гарин.
– Лондон… – Пак упёрлась руками в узкие бёдра. – Что Лондон? Лондон… это Лондон. Подождёт.
Гарин понимающе тряхнул бородой.
– Доктор Пак, мне, право, неловко, что вы… – начал Штерн, топыря губу, но Пак уже обнималась с Гариным и Машей.
В Барнаул отправились после второго завтрака, который для бути, Анания и Салтанат стал первым. Накормленные зерном и нагруженные водой и едой, пять маяковских единовременно встали с колен, поднимая корзины с путешественниками. Оба графа, родственники и челядь провожали их. Полная родственница помахала платочком. Графини Анны Леонидовны среди провожающих не было.
Часть третьяБарнаул
Что может быть радостней и прекрасней барнаульского бульвара Восставших Палачей в тёплый и солнечный воскресный день в середине мая? Нет, не было и, похоже, не будет улицы красивей в этом городе! Широкий, тонущий в свежей зелени недавно распустившихся лип, тянущийся одной стороной вдоль могучей и плавной Оби, другою – мимо ресторанов, кафе, арт-салонов, борделей и модных магазинов, бульвар гостеприимно распахнут для пешеходов, экипажей и машин, раскрыт на любимой, залитой майским солнцем странице, словно редкая, хорошо написанная и со вкусом изданная книга, которую так хочется взять в руки и почитать в этот тёплый и благодатный день.
Доктор Гарин с Машей под руку фланировали по бульвару. На Платоне Ильиче была новая тройка цвета печёного яблока, оранжево-синий галстук и светло-серая шляпа; тонкую фигуру Маши облегало длинное пепельно-синее платье и коротенький, узкий фиолетовый жакет. На голове её колыхалась дивная широкополая шляпа цвета индиго с тремя бархатными бордовыми розами на полях. Гарин шагал, изредка опираясь на лакированную трость с тяжёлым серебряным набалдашником.
Уже двенадцать дней им было хорошо и спокойно в этом городе. Владелец санатория “Алтайские кедры” Ван Хонг оказался достойным человеком, выплатил беженцам от ядерного взрыва не только зарплату за три месяца, но и помог с дешёвым и хорошим отелем. Он же пристроил бути в домик паломников при буддистском монастыре. И Гарин, и Маша, и бути ждали одного: начала воздушного сообщения, прерванного из-за войны, развязанной Казахстаном против Алтайской Республики. Штерн и Пак пока в Барнауле не объявлялись. Сводки с фронта приходили обнадёживающие – сдвинутая на тридцать восемь километров граница устраивала казахов, идти дальше на Барнаул они не хотели и были уже готовы подписать мир. У АР выбора не было. Шёл торг воюющих сторон из-за новой границы и пленных, день ото дня ждали мирного договора и открытия воздушного пространства. Тысячи людей сидели на чемоданах.