Вопрос куда лететь решился быстро, вариантов было всего два – Екатеринбург или Хабаровск. В Екатеринбурге, где говорили по-русски и по-китайски, Гарина ждали в реабилитационной клинике профессора Горохова, в Хабаровске, говорящем по-русски и по-японски, Платона Ильича хорошо знал главврач нового огромного госпиталя, русский японец Борис Хироширович Мотидзуки, для японских коллег и больных – Мотидзуки-сан. “Отделение психиатрии – всегда ваше, доктор, если вы вознамеритесь”, – писал он Гарину и говорил на виртуальных конференциях. В послевоенной психиатрической среде доктора Гарина знали, его гипермодернистские методы ценили, его приглашали не только на конференции, но и на должности. Три года назад он выбрал санаторий “Алтайские кедры”. Теперь – реабилитационный госпиталь в Хабаровске. И отписал Мотидзуки-сану. Тот ответил радостно: “Ждём-с!”
На вопрос Маши, почему Хабаровск, Гарин резюмировал просто: там больше интеллигенции, космофлот и здоровая японская еда. Жирную китайскую пищу он не жаловал. Про космофлот богатых дальневосточных знали все сибиряки. ДВР закупила у американцев четыре пассажирские ракеты. Перелёт Хабаровск – Нью-Йорк за тридцать восемь минут впечатлял Гарина.
– Полечу на всемирный форум психиатров, расскажу американцам про blackjack-терапию, – говорил он, самодовольно оглаживая бороду.
Маше было всё равно, куда направиться, лишь бы с Гариным. Да и брат, похоже, всё ещё жил в Хабаровске.
Их гостиница “Белая улитка” находилась в двух шагах от главной улицы города. В полдень Гарин и Маша совершали променад по бульвару Восставших Палачей, заглядывая в магазины и картинные галереи. Выпив по бокалу алтайского яблочного шампанского у фонтана Памяти на площади Восстания, они обедали в ресторане Ded Medved, где с лёгкой, влиятельной и доброй руки всё того же Ван Хонга у них была двадцатипроцентная скидка.
Они шли по чистой мостовой под кронами лип в потоке нарядной публики, дыша свежим и тёплым весенним воздухом, наполненным запахами еды, табака, духов и пряностей, читая вывески и останавливаясь у витрин. Гарин тыкал тростью в разодетых манекенов, стучал по вазам и каменным львам антикваров, задавал продавцам громкие и неудобные вопросы; золотое пенсне на его решительном носу сверкало на солнце, моисеева борода грозно колыхалась. Повисшая на его руке Маша острила и смеялась. Ей было хорошо.
– Я готов купить старую вещь, если она докажет, что всегда была в моей жизни, а я только сейчас вспомнил её, – рокотал он, останавливаясь возле китайского магазина.
– И много у вас таких вещей? – спросила Маша со своей презрительной полуулыбкой.
– В санатории были, – наморщил лоб Гарин и потюкал концом трости деревянного китайского коня размером с барана.
– Кроме барометра, я ничего не помню.
– Барометр, да… – Гарин скорбно причмокнул полными губами. – Пропал! Жаль. Из Берлина.
– Надин подарила?
– Сам купил. Красивый. Точный. Ни разу не обманул.
– Портсигар ваш помню.
– Да! Тоже там остался.
– Я хочу вам подарить новый портсигар. Позволите?
– Маша, вещь должна быть такая, чтобы ей можно было верить.
– Постараюсь найти самый честный портсигар.
Гарин двинулся дальше, увлекая её за собой. Они прошли кафе “Сибирские огоньки”, бутик Kenzo и странный магазин, торгующий только чёрной посудой. Публики вокруг было много, преимущественно молодёжь, но шли и пожилые пары, беженцы с гор и долин, оттеснённые взрывом и войной в город. Шли, а чаще ехали на самокатах редкие маленькие, на тележках ползли круглые, прыгали на своих пружинах нищие бобрики. Но Маша с Гариным не встретили за всё время ни одного большого. Это удивляло Гарина: большие активно использовались на тяжёлых работах во многих сибирских и дальневосточных городах, но почему-то Барнаул был исключением.
Доведя Машу до площади Восстания, Гарин традиционно заказал бармену два бокала местного алтайского шампанского, и они с Машей встали за мраморным столиком в тени каштана напротив фонтана и памятника семи Восставшим Палачам.
– Гарин, я хочу выпить за то, чтобы ничего не менялось, – произнесла Маша.
– Ну… в принципе… – заворчал Гарин.
– Без принципа. Мне так хорошо с вами здесь.
Чокнулись и выпили. Гарин огляделся по сторонам. Воскресная публика стояла, сидела, выпивала, курила и болтала. Он тоже закурил папиросу.
– Этот памятник мне что-то напоминает, – сказала Маша. – Но пока не пойму что.
– Он странноватый, согласен.
Гарин с бокалом в руке подошёл к памятнику. Маша двинулась следом. Бронзовый монумент изображал семь восставших палачей с различным оружием в руках. У одного был автомат, у другого двустволка, у третьего топор, у четвёртого нож, у пятого кирпич, у шестого палка, а седьмой держал в руках книгу.
– Здесь ничего не написано про эту книгу. – Гарин в который раз пробежал глазами памятную доску на двух языках, рассказывающую о восстании. – Этот палач… ммм… Смирнов дрался с гвардейцами книгой. Что за книга?
– Может, Библия?
– Она была бы потолще.
– Уголовный кодекс?
– Он был бы потоньше.
– Тогда – детективный роман. Что ещё читать палачу?
– А может, и необязательно детективный.
– Скажите ещё – “Война и мир”. Гарин, ну что может читать палач?
– Маша, восстание случилось восемнадцать лет назад. Вы молоды, а я помню то время хорошо. – Гарин с наслаждением отпил из бокала. – Тогда люди, объевшиеся голограммами, снова потянулись к бумажной книге. От голограмм, или, как тогда говорили, живых картин, да ещё с запахами, затошнило. Да и синдром Реблинна – Браунса был не шуткой. В некоторых государствах запретили голограммы.
– Это я помню.
– Да! И началось что-то вроде нового литературного ренессанса. Читали все и всё. Бумажное. Издательства росли как грибы.
– Гарин, я помню, помню это прекрасно! Я и сама читала тогда всё с бумаги: сказки, Мюнхгаузена, “Серебряные коньки”, “Тёплую ладонь”, “Гарри Поттера”.
– Вот-вот. Все вмиг стали читателями, зрителей запрезирали. Сериалы сошли на нет.
– Ну, не все. “Четырёх мушкётерок” смотрят до сих пор миллионы.
– Маша, это комедия. Но всё-таки, чёрт возьми… – Гарин тюкнул бронзовую книгу концом трости. – Что же это за книга? Кто скажет?
– Здесь же рядом букинистический. Может, тот старичок знает?
– Точно! Спросим у него.
Оставив опустевшие бокалы на мраморе, они двинулись к букинистическому. С его владельцем, седовласым и седобородым евреем, Гарин уже успел пообщаться. Тот встретил их с Машей как старых знакомых. Гарин задал свой вопрос.
– О, я знаю эту книгу, – произнёс старик, грустно покачивая головой. – Как мне не знать своей книги?
– Это ваша книга?
– А чья же ещё?
– Вы тогда жили здесь?
– А где мне ещё жить?
– И с этим магазином?
– А с чем ещё?
– И продали книгу палачу?
– Не продал, – с горечью ответил старик и вздохнул. – Дурак Арон не продал эту книгу. Если бы тогда я продал эту книгу, я жил бы сейчас в Бессарабии. Эта книга! У каждого букиниста есть своё сокровище. И у меня было. А теперь нет. Отняли!
– Так понравилась? – усмехнулась Маша.
– Мадмуазель шутит, – укоризненно вздохнул букинист. – А в те времена нам было не до шуток. Вон там на площади стояла виселица, и на ней всегда кто-то болтался. Что за чудовище правило тогда Алтаем! А ведь внешне выглядел интеллигентом, красиво говорил, очки носил. Сволочь! Девять лет страха. Его московские тонтон-макуты каждый месяц раскрывали новые заговоры.
– Московские? – спросил Гарин, разглядывая книжные развалы старика. – Зачем? Местных не нашлось?
– Вот-вот, ему так и говорил его друг, министр земледелия, которого толпа восставших затоптала сразу после президента. Зачем?! Он был идиотом. Любил оперу. Но любил и смотреть на воскресный мордобой в деревнях. Садист! А в последний год вообще рехнулся: в городе стали непрерывно крутить голограммы допросов заговорщиков. Эти пытки… ай-вэй! Их крики до сих пор у меня в ушах… Мы просыпались не под крики петухов, а под те вопли. Сволочь, сволочь. Ладно, чёрт с ним. Надеюсь, в аду его черти жарят на прогорклом рыбьем жиру. Вы же спросили про книгу?
– Именно.
Старик вздохнул.
– Тот день, четвёртое сентября, я запомнил. На всю жизнь! Он начался как тысячи других, а как ещё? Покойная Сула меня разбудила в восемь, я выпил кофию и отправился сюда. Несмотря на паскудную цензуру, мой магазинчик работал отлично, книжки расходились. Тогда снова начали читать. А у меня старых романов было навалом! Девятнадцатый, двадцатый век. Но это были просто книги. А то, о чём вы спросили, это было… это была Книга. Да! Моё сокровище. Естественно, я не выставлял её на витрину. В сейфе хранил. Книга пятнадцатого века. И без единой буквы!
– Как так?
– Одни рисунки. На телячьей коже.
– Средневековый комикс? – спросила Маша.
– Нет, мадмуазель, не комикс. Магическая книга. В железном окладе. На нём – ворон. И на титуле – ворон. Белый. В тёмном круге. Ах, какие рисунки! Тончайшие. И на каждой странице – этот белый ворон. И разные обряды, служение ему, подношения, всё нарисовано. Подробно! Какие рисунки! Я не мог оторваться.
– Пятнадцатый век? – спросил Гарин.
– Так сказали археологи из нашего музея. Я пришёл, показал книгу, они её сканировали. Пятнадцатый век! Точно!
– Сокровище, – скривила губы Маша.
– Сокровище, мадмуазель!
– Вы предлагали её клиентам? Или музеям?
– К сожалению, нет! Скаредность и опасливость, увы, проклятие большинства евреев. Дурак! Я ждал, я надеялся, что придёт богач и купит её за… ну, за очень большие деньги. Так и не дождался.
– Но можно было выложить в сеть? – произнесла Маша.
– Я боялся! Начались эти поганые времена… страхи, страхи… придут тонтон-макуты, отнимут.
– Как же она попала к вам?
– Не поверите! Нашёл на пепелище. Это отдельная история! Однажды я…
Но в этот момент семья из четверых полноватых людей приблизилась к букинисту сзади и розовощёкая мать громким довольным голосом заговорила ему в затылок: