– Это вдохновляющий символ для всех дезактивированных зомби. Советский рокер. Погиб, но потом появлялся в разных местах.
– Думают, что зомби?
– Может быть…
– Маша, боливийская чёрная началась не в советское время. Как врач вы должны это знать.
– Я знаю, но тем не менее… Я одного не понимаю: зачем их дезактивируют?
– Коммерция. Используют как рабочую скотину на самых грязных работах. На фронтах – в похоронных командах.
Бармен принёс зомби стакан молока.
– Поставить твоё? – спросил он с улыбкой.
Зомби прогудел одобрительно. Бармен отошёл, и вскоре зазвучала советская рок-музыка. Услышав первые аккорды, зомби стал ритмично подёргиваться, замотал своей земляной головой в такт. Щельрот его разошёлся, и он глухо загудел песню, повторяя за поющим что-то про сердца, вены, глаза и перемены.
Гарин прислушался к звучащей в баре песне.
– Действительно очень похоже на голос зомби, – сказал Гарин.
– Я же вам сказала! – Маша похлопала его по руке.
Подошёл пьяноватый гвардеец, приобнял зомби:
– Как ты, Байкал? Всё норм?
Но тот гудел песню. Гвардеец глянул на Гарина и Машу, обратился к ним по-алтайски, но поняв, что они русские, перешёл на русский:
– Вы только нашего Байкала не обижайте.
– Кто ж его обидит? – усмехнулась Маша.
– Он заслуженный.
– Не сомневаемся! – тряхнул бородой Гарин.
– Наш, барнаульский! – Гвардеец похлопал зомби по плечу. – Угораздило пацана десять лет назад влипнуть.
– Покусали? – догадался Гарин.
– Ну! – пьяно мотнул головой гвардеец. – Он тогда срочником был, послали их в облогу. Там в земле под одним селом зомби кишели. Они в оцеплении стояли, ждали, когда вакцину подвезут, чтоб здоровых привить. Да так и не дождались. Не подвезли, сволочи! Ну и короче, зомби прорвались, порвали солдат, а Байкала куснули. Вот, с тех пор!
Он снова похлопал зомби. Тот всё трясся и гудел песню про жажду перемен.
– А что за село было? – спросил Гарин.
– Там, на запад, за Уралом! – махнул рукой гвардеец. – Долгое.
Гарин побледнел.
– Как? – переспросил он.
– Долгое, Долгое! Ладно, отдыхайте!
Гвардеец пошёл к своим. Гарин сидел словно ледяной водой окаченный.
– Долгое… – произнесла Маша. – Это что, то самое? Я помню… вы же рассказывали?
Гарин сидел истуканом. Песня кончилась, и зомби тут же перестал дёргаться и подпевать, взял стакан молока своей коричневой клешнёй, поднёс ко рту и стал громко цедить.
– Гарин, милый… – Маша взяла его безвольную руку.
– Я должен побыть один, – произнёс он отчуждённым голосом.
В тёмном, только полной луной освещённом переулке Гарин опустился на старую скамейку. Вокруг не было ни души, валялся мусор, и в соседнем дворе шипели и завывали два майских кота. Гарин устал бесцельно бродить по городу. Алкоголь выветрился, остались лишь усталость и всё то же мучительное чувство, словно кто-то большой и беспощадно честный враз содрал с него одежду и бросил на пустынной площади под ледяным ливнем.
“Да и это было бы лучше…” – в который раз подумал он, нашарил в кармане коробку с папиросами, которые только что кончились.
Вытащил пустую коробку, швырнул на землю.
Во время бесцельной прогулки по городу мысли путались, но неумолимо выстраивалась навязчивая живая картина, складывалась, обрастая изобразительным мясом, и ползла жирной многоножкой, словно быстро прокрученный фильм: путешествие с Перхушей со всеми стремительно вспыхивающими подробностями, мельница, мельничиха, витаминдеры, поле, волки, метель, снежные хлопья, тщетная попытка преодоления последней, самой тяжёлой атаки метели; и вот уже утро, солнечное морозное утро, а впереди за полем – Долгое, с заснеженными крышами и дымами из труб, и Зильберман встречает на тройке, а Гарин раскрывает саквояж и показывает ампулы, ампулы, ампулы с вакциной, они блестят на солнце, и рад Зильберман, трёт свои быстрые руки; они пересаживаются с дурацкого самоката на тройку со здоровыми, холёными лошадьми, и на розвальнях, под медвежьей полостью въезжают в Долгое, и вместе прививают всех, и себя тоже, всех, мужиков, баб, детей, и стариков, и солдат из облоги, и первым – здорового рослого парня с улыбчивым широким лицом, алтайца с редким именем Байкал.
Гарин горько плюнул на истоптанную, покрытую мусором и подсолнечной шелухой землю. И заметил рядом с лавочкой раскрытую книгу. Наклонился, поднял. От книги, влажной, изорванной на самокрутки, осталось лишь несколько страниц. Она была старая, вероятно прошлого века, с дешёвой жёлтой бумагой. И на русском.
“Ужасный дефицит папиросной бумаги в городе-с!” – вспомнил он слова угодливого продавца в местном табачном магазине.
Луна хорошо освещала влажные страницы. Гарин машинально стал читать:
но, чёрт возьми, всё началось как-то столь неожиданно и нелепо, как вовсе не должно было быть с таким серьезным и многопытным человеком, как майор КГБ Иван Терентьевич Кропотов: позвонил подполковник Кочергин, старый друг-сослуживец Кеша, сто лет знакомый, аж с сороковых-роковых, с которым и на охоту в весьегонские болота ежеавгустно ездили, и в Сандунах по субботам парились, и за праздничными столами подняли-выпили-накатили-опрокинули столько рюмок-рюмочек, что если б рюмки те выстроить в ряд по периметру родной Лубянки, то смогли бы они не только замкнуть периметр сей, но и дотянуться до винного отдела 40-го универмага, где Иван Терентьич регулярно покупал свой любимый молдавский, мягчайший, ароматнейший коньяк “Дойна”.
– Вань, зайди на минутку, – позвонил-пригласил Кочергин в тот чёрный-пречёрный, хоть и солнечный сентябрьский понедельник 1970 года, и Иван Терентьич был уверен, что Кеша достал ему, наконец, то, что обещал ещё с майских праздников: бельгийский духовой пистолет сыну на шестнадцатилетие.
– Обещанного три года ждут! – пробормотал тогда Кропотов довольно, запер кабинет на ключ, прошёл по коридору и на третий этаж спустился.
Кочергин в своём кабинете за столом сидел, пальцы пухлые сцепив, с улыбкой интригующей, как всегда, когда что-то доставал, а доставать он был мастак.
– Ты, Ваня, такого не видел.
Встал он, подвёл друга к другому столу, а на нём лежали одиннадцать переплетённых папок приличного объёма. Иван Терентьич, ожидавший футляр с пистолетом увидеть, сразу поскучнел:
– Чего это?
– А вот чего. – Кеша открыл папку верхнюю.
И прочитал Иван Терентьич:
МИНИСТЕРСТВО
ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР
3 февраля 1954 г.
№ 297/к
ОСОБАЯ ПАПКА
Совершенно секретно
Секретарю ЦК КПСС товарищу ХРУЩЕВУ Н. С.
Докладываю Вам, что в архивах МВД СССР обнаружено 383 списка “лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного Суда СССР”. Эти списки были составлены в 1937 и 1938 годах НКВД СССР и тогда же представлены в ЦК ВКП(б) на рассмотрение. На всех списках имеются собственноручные резолюции И. В. Сталина и других членов Политбюро.
Представляю при этом подлинники всех указанных списков. Для необходимой справочной работы в МВД имеются вторые экземпляры (копии) списков.
ПРИЛОЖЕНИЕ: по тексту в 11 томах.
МИНИСТР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР С. Круглов
– Помнишь, Витя говорил, в архивном возгорание было, замкнуло у них что-то?
– Да, что-то такое помню… – пробормотал Иван Терентьич, на папки одинаковые глядя.
– Наш экземпляр подкоптился, наши попросили у ЦК, чтоб те копию сделали. Только что курьер доставил. Здесь почти сорок пять тысяч фамилий. Триста восемьдесят три списка. В основном к высшей мере. На всех Усатый расписался. И глянь, Вань, с кого начинается.
Полистал Кеша и показал Кропотову список по Москве.
Первой фамилией шла – АГРАНОВ Я. С.
– Аграныч, а? – Кочергин пухлой пятернёй по странице шлёпнул.
– Вот с кого начал Усатый, а ты говоришь – щепки летят! Наш Матвеич у Аграныча начинал, много мне о нём порассказывал. Умный был мужик, классный чекист. С Маяковским дружил. И – под нож!
“Чёрт, а где ж пистолет?” – Недовольно Иван Терентьич задумался и взглядом по кабинету Кочергина зашарил: может, эти папки – прелюдия, так сказать, а пистолет он всё-таки достал и тот лежит где-то рядом? Но футляра нигде ни торчало, ни лежало. “Жопа. Обещает, обещает. А я зачем-то Павлику проговорился раньше времени. Ладно…”
– Тут столько наших, охренеть! Все, кто с Феликсом начинали, кому Ленин руку жал, – к высшей мере. А ты всё Усатого защищаешь. Хрущ дурак был, но правильно его из Мавзолея вычистил. И партия осудила культ личности и волюнтаризм. Вот так.
Кеша привычно двойной подбородок потеребил.
– Да, а ты обедал?
– Поел сегодня пораньше.
Иван Терентьич на папки смотрел, с мыслями собираясь.
– Жрать хочу, заработался. Слушай, Вань, хочешь – посиди тут, полистай, их сейчас в архивный заберут. Навсегда! Такого больше не увидишь. А я пожрать схожу, недолго.
Не успел Иван Терентьич что-то из себя выдавить, как Кочергин исчез. И остался пустой кабинет с Дзержинским и Брежневым на стене и папками на столе.
“На кой чёрт…” – Недовольно Иван Терентьич к столу присел, взял раскрытую папку, понюхал. Свежим клеем от неё пахло. Стал он папки брать, листать. Каждая включала в себя опись, сколько осуждённых в ней содержалось и к чему были они приговорены Военной коллегией. И на первой странице каждой папки подпись размашистая Сталина “За”. И рядом ещё – Молотов, Каганович, Ворошилов и ещё кто-то расписались. Калинин? И цифры, цифры. Первая категория – расстрел, вторая категория – 10 лет, третья категория – 8 лет. Первой категории больше. Каждая папка – списки, списки, списки по союзным республикам, областям и городам: Москва, Московская область, Западно-Сибирский край, Азово-Черноморский край, Свердловская область, Сталинградская область, Горьковская область, Казахстан, Украинская ССР, Киев, Днепропетровск, Харьков, Грузинская ССР, Азербайджанская ССР, Баку, Белорусская ССР, Минск. И фамилии, фамилии по алфавиту, сотни, тысячи фамилий. Мужчины. Женщины редко: Савина-Тарло Сарра Ефимовна, Аллавердова Евгения Карапетовна, Левкович Мария Астаповна. И тоже – первая категория. Значит – пуля в затылок. Иван Терентьич в органах был с 1946-го, знал, где в Москве расстреливали: в Бутово, в Коммунарке и рядом, на Варсонофьевском, в подвалах. И про легендарного Блохина, начальника лубянской расстрельной команды, тоже знал. Говорили, Блохин лично десять тысяч расстрелял. Нервы были железные у мужика, здоровье крепкое, сталинской закалки. Хрущ его на пенсию уволил, он сразу от инфаркта дуба врезал. А Сталин не тронул, не расстрелял, как других ежовцев, ценный кадр. Кеша вот Сталина не любит за то, что тот расстрелял много честных чекистов. И за начало войны провальное. Ну так зато потом наверстали, Берлин взяли, хапнули пол-Европы у капиталистов. Иван Терентьич Сталина уважал. Перегибы были, щепки летели, но войну выиграл, бомбу сделал, чекисты чертежами помогли, теперь СССР на Западе боятся-уважают. Да и красивый мужчина, с усами, держался достойно, не роскошествовал, не балаболил, как нынешние. Коротко и ясно – “за”. Иван Терентьич листал страницы папки. Фамилии, фамилии. Большая, большая чистка за два года. С другой стороны, если б не убирал Усатый старую чекистскую гвардию, молодежи бы на Лубянке места не нашлось, таким как Кропотов и Кочергин. Двадцатилетними в органы пришли на свободные места. И сразу – рост карьерный. Так. Право-троцкистский блок, 1937. Списки. Фамилии, фамилии… Алёшин, Хайцер, Шполянский, Алей-Шмуклер, Щупак, Плачинда-Спорош, Мусульбасс… бывают же такие фамилии… Или вот – Гадось, Антон Андреевич… Нарочно не придумаешь, мда, не повезло тебе, Антоша… У нас в отделе был старик Гноевой, и ведь не поменял фамилии, железный дед, генетиками занимался, ушли его на пенсию в 56-м… Не слабо с такой фамилией жить… Фамилии, фамилии… А вот и просто – Леонов Иван Данилович… или вот Азол Карл Ив