Он выбросил руку в небо и, захватив воздуха, потянул к себе, забирая Машу назад, в этот мир:
– Сюда! Только сюда! Слышишь?!
Ударил лбом в пахнущий древесиной ствол. Раз. Другой. Третий.
Постоял, пыхтя сигарой, подтянул покрепче пояс потяжелевшего халата.
И зашагал было прочь, но тут же остановился как вкопанный.
Прямо перед ним в траве, в весенних лесных цветах лежала навзничь мёртвая стюардесса. На ней был костюм под цвет салона президентского джета, на груди золотилась эмблема Алтайских авиалиний. Руки в красных перчатках бессильно раскинулись в траве, красивое азиатское лицо смотрело в небо тёмными глазами, полуприкрытыми густыми чёрными ресницами, напомаженные губы вопросительно раскрылись. Коротенькая юбочка задралась. Стройная правая нога покоилась, вытянувшись, в траве, левая же, страшно неестественно запрокинутая наверх, сломанная в двух местах и вывернутая, лежала на левой руке стюардессы, касаясь виска девушки лакированным носком красной туфли, словно отдавая честь древнему казахскому демону смерти, погубившему этот самолёт и людей в нём. Под задранной юбкой виднелись красные трусики; сдвинувшись, они слегка обнажали гладкий безволосый лобок с нежной розоватой щелью.
– Смерть не Коломбина, – произнёс Гарин, вздохнул и, попыхивая сигарой, пошёл в лес.
Срезав молоденький ясень, он выстрогал себе из него посох острейшим ножом алтайского президента и прошёл с этим посохом по лесу вёрст пять. Устал и захотел есть.
Дорогу перегородила узкая речушка. Но она змеилась на запад, куда Гарин шёл, поэтому он двинулся вдоль её поросшего осокой берега. Не прошёл и полверсты, как в небольшом омуте возле упавшей в воду ели увидел тёмный профиль рыбы. Рыба стояла на месте в зеленоватой воде, в тени елового ствола.
“А почему бы и нет?”
Гарин достал пистолет. Обойма уже была в нём. Он оттянул затвор, осторожно подошёл поближе к рыбе, прицелился, держа блестящий золотыми накладками пистолет обеими руками, и нажал спуск.
Выстрел. Столбик подброшенной воды. Брызги на пенсне. Запах пороха. Звон в правом ухе.
Поверхность омута зарябила. Гарин стоял, держа пистолет.
Дёргающаяся рыба всплыла кверху зеленовато-белым брюхом.
– Удача рыбака! – воскликнул Гарин, убрал пистолет, ступил по колено в воду и посохом зацепил рыбу, подтянул, нагнулся, кряхтя, схватил.
Молодая щука, дрожа, прощалась с жизнью в его руках. Пуля разорвала ей спину.
– Хороший стрелок – не творог! – победоносно выкрикнул он, потряс добычей и громко расхохотался.
Гарин совсем не умел готовить рыбу, тем более на костре, но видел и помнил, как мальчишки жарили её на прутьях. Он собрал сухих веток, разжёг костёр, просунул конец посоха щуке в рот и держал её над пламенем, поворачивая, пока она не зашипела, исходя соком, и глаза её не побелели.
Расположившись на полянке возле омута, постелил на землю пару срезанных веток орешины, положил рыбу на листья, перекрестился, сел и приступил к трапезе. Щука получилась изумительной. Он сидел, отщипывая кусочки сероватого, пахнущего омутом мяса, отправляя их в рот и поглядывая по сторонам.
Вдали, на востоке грохотала война. Вокруг стоял, шелестя листвою, спокойный лес. По небу ползли облачка. Было тепло, светло и хорошо.
Пообедав, Гарин закурил. Посидев немного, встал, подтянул пояс и спокойным шагом, с посохом в руке, с сигарой в губах двинулся вдоль речушки.
“Выйду куда-нибудь. Не тайга всё-таки…”
Пройдя так ещё версты три, он увидел просвет среди деревьев и крыши изб, на одной из которой поблескивали чёрные прямоугольники солнечных батарей.
– Ну вот! – воскликнул он и зашагал быстрее.
Деревня стала приближаться, он разглядел четыре дома, стоящие на берегу речушки.
“Хутор!”
– Хуторяне – не соборяне!
Но, подходя ближе, понял, что дома мёртвые: стёкол нет, палисадники заросли деревцами.
Вид мёртвых домов производил тягостное впечатление.
Гарин подошёл к ним. Пустые глазницы окон посмотрели на него из серых покосившихся изб. Недовольный, он ткнул угол одной избы посохом, взошёл на крыльцо, толкнул дверь. Она отворилась косо. Гарин вошёл в тёмные сени с обломками чулана, перешагнул через порог и вошёл в покинутое людьми жильё. Внутри было темно, сыро и пахло землёй. Белёная печь треснула пополам и разваливалась. В горнице стояла ржавая железная кровать, что-то вроде открытого сундука, валялись печные горшки и битая глиняная посуда. Но стол стоял в углу ровно, и рядом с ним виднелись две лавки. Гарин прислонил посох к стене, присел на лавку и положил руки на побуревшее дерево стола. На столе что-то лежало. Плоская коробочка. Он стёр с неё коричневую пыль: это был старый, допотопный айфон.
“Hello, old new world!”
Такие айфоны были в детстве. Гарин погладил айфон и вдруг почувствовал, что тот легче обычного. Пригляделся: да это же вовсе не айфон, а очень точная деревянная копия его! Причём сделанная с такой любовью и подробностями, что даже трещина на стекле была воспроизведена.
– Вот те раз! – удивился доктор. – Это же… культ карго, дамы и господа! На сибирских просторах.
“А может, просто шутка деревенского парня над знакомой девчонкой? Вырезал айфон из дощечки, подменил, заставив охать и ахать?”
– Загадочна жизнь деревенская, – заключил Гарин, обтёр и сунул деревянный айфон в карман. “Покажу коллегам в Хабаровске”.
Посидев за столом, он выглянул в пустое окно: снаружи было уютней, чем здесь, там светило солнце и пели птицы.
Доктор встал и вышел. Проходя тёмные сени, заметил что-то на гнилом полу, наклонился, поднял. Пластиковый детский бластер. Гарин прицелился им в деревянную кадку, нажал спуск. Но выстрела не последовало. Он бросил бластер в кадку и вышел на задний двор. Здесь громоздились развалившиеся и проросшие кустами и деревцами сенной сарай и хлев. Чуть поодаль торчал деревянный узкий сортир. В отличие от других строений он стоял прямо.
“À propos…”
Гарин подошёл к сортиру, открыл. Внутри было довольно аккуратно. И главное – вовсе не осталось привычного запаха деревенского отхожего места. Пахло старым деревом, крапивой и землёй. Вокруг прорубленной в досках дыры даже лежал пластиковый круг от унитаза.
– Неплохо!
На гвозде торчали пожелтевшие листки для подтирки. Гарин снял халат, повесил на дверной гвоздь, снял листок и уселся на круг. Выпустив газы, глянул на листок. На нём был текст. Гарин стал читать:
сеевич, надо что-то делать с крышей, от этого нам никуда не деться. Крыша у нас никуда не годиться и вся уже сгнила можно сказать целиком, я лазил сегодня опять смотреть и смотрел взаду ближе к коньку. Там только посередине жесть сохранна, а по краям – одна ржа и труха. И конечно там и протекает, чердак весь мокрый и вон на тераску протекло так что и войлок промок. И это больше терпеть нельзя потому как на следующий год нас зальёт совсем и оглянуться не успеем. Да и то довели до сих пор то. Я ведь давно уже говорил – крыша дырявая, жесть проржавела хоть и красили её часто. А меня никто не слушал. Ну вы то понятно вы человек занятой у вас научные дела а Николай да Вера чуть скажешь – что ты панику подымаешь, авось не провалится. Им бы пива напиться да в шагуа[46]поиграть. Играть или семечки лузгать. А тут вон до чего дело дошло – крыша дырявая напрочь. А я ведь предупреждал давно надо просто шифером живородящим было покрыть и нормально всё было. Если бы покрыли живородиком два года назад так бы и стояло всё давно. И было бы всё внизу без влаги потому живородик тут в самый раз для влагозадержания. Всего то надо было скинуться всем по полтинику купить в Барыбино живородика, привезти а мужики деревенские нам бы и покрыли за неделю и всё было бы хорошо. А Вера тогда сказала давайте подождём. Чего ждать? Вот и дождались что всё прогнило. А Николаю всё равно. Они с Верой прикотят на своей машине в августе когда уже и картошечка молодая и клубн
“Жизнь деревенская…”
– Деревня деревне глаз не выклюет, но скулу своротит, – произнёс Гарин.
Подтёрся, оделся и покинул сортир.
Выйдя к речке, двинулся вдоль неё дальше на запад. С посохом идти было приятно.
Речка стала набирать, расширяться и вскоре превратилась в приличную реку. По берегу стеной поднялся камыш, возникли ивы и свесили молодые листья над водой. Берег стал заболачиваться, видать, река недавно разливалась. Лес вокруг поредел, показались большие прогалины. Гарину захотелось пить.
“Рыба, дело ясное… хоть и ел без соли…”
Он стал выбирать место, где можно было войти в реку и напиться. Но камыши стояли густой стеной, а под ногами хлюпало болото. Наконец камыши расступились. Но до воды была полоса чёрного ила. Гарин разделся на берегу, воткнул посох в землю и пошёл через грязь к воде. Титановые ступни провалились, их стало засасывать, Гарин с хлюпаньем вытаскивал их, размахивая руками и балансируя. Добравшись до воды, пошёл по дну.
“Похоже, песок…”
Он вошёл по пояс. Несмотря на май, вода не была очень холодной. Прохладной. Гарин вошёл по грудь, зачерпнул воды и с удовольствием напился. Вода была чистой и вкусной, без привкуса тины.
“Все реки тут с гор текут… Но это, похоже, не горная речка… Водичка достойная… и совсем не ледяная”.
Напившись, он постоял, глядя вокруг. Облачка сошли, солнце сияло на голубом небе, ивы по берегам слабо шелестели. Канонада проклятой войны была еле слышна.
“Хорошо!”
Гарин вдруг оттолкнулся от дна и поплыл. Вода приняла его, как родного. Сделав несколько мощных гребков, он выбрался на середину реки и отдался несильному течению.
“Как же хорошо!”
Он перевернулся на спину и, глядя в небо, запел романс Рахманинова, который когда-то давно играла и пела мама:
Здесь хорошо.
Взгляни, вдали
Огнём горит река,
Цветным ковром луга легли,
Белеют облака.
Здесь нет людей.