Гарин пел басом, но в чувствительных местах забирал выше, переходя на фальцет. Голос его широко звучал над речной гладью. Последний звук затих, и Гарин, еле шевеля руками, с наслаждением отдался этому спокойному, чистому, высокому, недосягаемому и бесконечно мудрому небу.
“А что ещё надо? Куда мы спешим? Куда рвёмся, планируя и предполагая? Громоздим, громоздим песчаные замки планов. Деловые люди! Расчётливые мозги! Профессионалы жизни, чёрт бы нас побрал! Сыпем песок, возводим башенки, лепим арочки. Чтобы цунами реальности вмиг смыло их к чёртовой матери, оставив нас сидеть на берегу, голозадых и злых. Планы! Перспектива! Карьера! Какие планы? Какая перспектива? Какая карьера?! Какой, к чёртовой матери, Хабаровск?! Здравствуйте, доктор Гарин, мы заждались вас, вот ваш новый кабинет, вам нравится? Господа, я не доктор Гарин, я букашка на травинке. Да и травинки уже нет, унесло травинку. Несёт и букашку. И Машу унесло. Нет, её вынесло, вынесло! Маша! Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помоги ей, спаси её! Она же такая хорошая, такая славная…”
Гарин перекрестился. Над ним пролетела пара уток. Крылья их со свистом рассекали воздух.
“Маша… Никого нет, кроме тебя. А застрял на этой Надин. Головой застрял, не сердцем. И что мне Надин? Зачем? Постоянно вспоминаю её, идиот! Да и когда это было? Застревание на недостижимом. Или на псевдотравме, скорее. Почему Надин не отпускает? Идиотизм! Девушка с явно выраженной мозаичной психопатией… Вероятно, я был тогда довольно-таки гипнабельным… или просто впечатлительным. Женские чары, чёрт их побери…”
– Ладно, пора к берегу, доктор, – произнёс он и перевернулся.
И к ужасу своему увидел, что уютную речку вместе с ним вносит в огромную, как море, реку с едва различимым берегом на горизонте.
– Чёрт! Обь?!
Гарин рванулся к своему камышистому бережку, загребая изо всех сил. Но было уже поздно: малую реку внесло в большую – сильную, полноводную, холодную и мутную. В ней не было уюта и покоя. Гарин сразу почувствовал силу течения. С ним было бесполезно бороться. Сердце застучало в висках, страх сжал затылок.
– Спокойно, спокойно, – забормотал он, уносимый течением, и прикрикнул на себя: – Спокойно, доктор, шпагу вон!!
Стал дышать равномерно и перестал грести. Течение несло. Гарин посмотрел на левый берег, от которого стало так резко относить. Там были дома, виднелись машины и даже одна большая пегая лошадь, ростом с избу. Она стояла и жевала сено из наваленной перед нею копны. Эта спокойная лошадь-великан вызвала у Гарина новую паническую атаку.
– Помогите!!! – закричал он из всех сил.
Но никто, кроме лошади, не услышал. Она же подняла уши, повернула морду к реке. В этой большой, доброй, спокойной жующей лошади был уют человеческий, от которого относила прочь холодная, мутная река.
Кровь застучала молотом в висках.
– Господи, помоги! – воскликнул Гарин, отплёвывая ненавистную воду. Но тут же снова забормотал себе:
– Спокойно, спокойно, спокойно.
Его вынесло на середину реки. Здесь было ветрено, солнце холодно блестело на необъятном водном зеркале. Берега равноудалились, до каждого из них было по доброй версте.
“Какая же ты широкая, чёрт бы тебя побрал…”
Гарин почувствовал, что его относит к правому берегу. Он повиновался. Тело его пересекало разные слои воды – мутной, прозрачной, тепловатой и совершенно ледяной. Он отдался течению и старался экономить силы. Постепенно правый берег приблизился. Он был безлюден, бездомен, безлошаден, виднелись лишь ивы да макушки прибрежного леса.
“А всё потому, что опять задумался о Надин. Идиот!”
Гарин равномерно выдыхал в воду. Её толща совсем не учитывала его. Холодное, сильное тело реки двигалось к своей цели, не обращая внимания на щепку-Гарина.
“И цель-то дурацкая – впасть в другую реку. А потом в море. И всё!”
Гарин зло рассмеялся. Ему стало холодно. Челюсть его задрожала. Правый берег потихоньку приближался. Он оглянулся. Ни корабля, ни даже лодки не было вокруг. А далеко позади синел призраком громадный, рухнувший в реку мост. Вокруг доктора стелилась только водная гладь. Ветер налетал, рябил её. Она отплёвывалась от него брызгами.
– Дамы и господа… Однако… у вас тут х-холодные р-реки… – пробормотал Гарин, лязгая зубами.
“Согреваться надо!”
Он погрёб к берегу сильнее. Но берег приближался так медленно, словно нарочно дразнил. Лязгая зубами, Гарин пропел:
Холод сковывал, обездвиживал. Гарин уже еле шевелил руками и ногами. Берег приблизился: ивы, ивы, стога сена, луг, ивы, ржавый трактор, ивы.
“Где же люди?”
Людей не было. Гарин стал терять силы. Река проносила его мимо берега, дальше, в другую реку, потом в море.
“А там льды. Белые медведи. И северное сияние…”
Надо было вырываться из густого тела реки. Из последних сил он рванулся к берегу. Глотая воду, стал грести коченеющими руками. Ивы, ивы, ивы…
Гарин ослабевал, вода захлестывала и связывала его. Берег уже был рядом, но такой недостижимо-насмешливый! Погружаясь, булькая, кашляя, доктор уже видел камыши, пепелище костерка, сосны, какие-то бетонные блоки, обрывистый песчаный берег, зенитную батарею. Но несло, несло, несло мимо всего этого.
– Не н-надо в море… не н-надо во льды…
И вдруг, как чудо, как фата-моргана, вознёсся на берегу огромный терем, бревенчатый, невозможно затейливый, разноцветный, как храм Василия Блаженного, что в далёкой Московии, резной, с витыми башенками, с балкончиками и светёлками, с десятками окон в ажурных наличниках и радостным деревянным петухом на коньке крыши. Широкая пристань с мощным катером и лодками окаймляла терем, а в распахнутом окошке сторожевой башенки торчал пулемёт и виднелась голова человека, лузгающего семечки.
– Помогите!! – выкрикнул Гарин не своим голосом.
– Ты кто? – равнодушно спросил человек.
– Я док… тор… Га… рин… – пробулькал Платон Ильич и стал бессильно погружаться в воду.
Но вырвался, выплыл из тянущей воды последним усилием. Человек в окне исчез. И едва Гарина пронесло мимо этой добротной пристани, как на неё из терема выбежали двое в синих рубахах и одинаковых красных шароварах, заправленных в сапоги-гармошки, прыгнули в катер, завели, вмиг догнали Гарина, окатив белой волной. Сильные руки схватили его и выдернули из проклятой воды на тёплую, нагретую солнцем корму. Гарин прижался щекой к рифлёному дереву.
Катер лихо развернулся и, рассекая реку, подрулил к пристани. Гарина вырвало ледяной водой. Молодцы пришвартовали катер, подхватили под руки голого Гарина, подняли. Еле шевеля ногами, он ступил на доски пристани.
– Стоять можете? – спросил его один из спасителей.
– К-кон-нешно… – проклацал челюстями Гарин.
Его отпустили. Он сделал шаг и тут же рухнул без чувств.
Гарин очнулся от смутного детского ощущения, невероятно приятного и родного, но уже давным-давно позабытого, вытесненного в далёкую, закрытую на утерянный ключ солнечно-пыльную комнату первой памяти – с любимыми игрушками, фломастерами с фонариками, трансформером Макроном, умным пластилином и говорящим шаром. Его, сонного, гладили большой, огромной материнской ладонью по лицу. Вернее, не гладили, а просто ладонь эта, бесконечная и тёплая, беспредельная и добрая, телесно воплощённое доверие и родство, нежно легла на всё его лицо, накрыла и осторожно прошлась по нему.
Он открыл глаза.
Над ним нависала огромная женщина, словно из мятно-шоколадного, манного детского сна.
– Здравствуйте, – произнесла она таким же огромным, но мягким и приятным голосом.
– Здравствуйте, – ответил Гарин.
Он лежал в постели, накрытый одеялом.
– Как вы себя чувствуете?
– Благодарю вас, хорошо, – ответил Гарин и пошевелился, привычным движением ища на шее цепочку с пенсне.
Пенсне оказалось на месте. Гарин надел его. И уставился на свою собеседницу. Её голова касалась потолка комнаты, при этом она сидела на полу возле кровати Гарина, одной рукой уперевшись в пол, а другую положив на своё огромное круглое бедро, занявшее полкомнаты. Она была молодой, полной, с полными плечами, полной шеей, широким лицом, с пухлыми розовыми щеками и мелкими чертами лица, что делало это лицо ещё полнее и шире; тонкие чёрные брови изгибались дугами, под ними чернели маленькие, но живые и быстро моргающие глаза, маленький курносый нос уже был тронут майскими веснушками, маленькие губы бантиком были напряжены, полный подбородок перетекал в дородную белую шею с полосками разноцветных бус. На женщине было платье в старорусском стиле, голову стягивал платок.
“Матрёшка…”
– Вы были без чувств, – произнесла она своими губками и похлопав ресницами.
– Второй раз в жизни… – вздохнул Гарин.
– Что?
– Падал в обморок.
– Вы с парохода?
– Нет.
– Вас ограбили?
– Нет.
– Как так? Вы были совсем голый.
Гарин приподнялся и сел на кровати:
– Сударыня, как к вам обращаться?
– Матрёна Саввишна.
– Гарин Платон Ильич.
– Вы доктор?
– Точно так.
– Как это славно! – Она шлёпнула в свои огромные пухлые ладони так, что у Гарина зазвенело в ушах.
– Вы больны?
– Немного… не будем про это. Так ка́к вы, Платон Ильич, в реку-то попали? Вы же тонули.
– Да, тонул, – с досадой тряхнул бородой Гарин. – Тоже второй раз в жизни. А попал в реку по глупости. Шёл бережком речушки, решил напиться, вошёл в воду, напился, а потом решил искупаться. И вот… унесло в Обь.
– Пресвятая Богородица! – Она перекрестилась. – И вещи, чай, на бережку остались?