– Вам Господь помогает?
– А как же! – Она перекрестилась. – Только его помощью и жива. А вам?
– Мне кажется, помогает, – серьёзно ответил Гарин и вдруг почувствовал, что устал и опьянел от чая, наливок и разговора с огромной Матрёшкой.
“Потеря сил, ещё бы…”
– Расскажите, как вам Господь помог, я страсть люблю такие истории!
– Я, признаться, знаете… что-то…
– Что? – выгнула она и без того круглые брови.
– Устал я что-то… В сон клонит… Извините…
– Ну, как же! – всплеснула она руками, вспомнив. – Вы же утопали только что, да и река ещё холодная! А я, глупыня, вас разговорами мучаю! Павлуша! Отведи доктора в опочивальню, ему теперь покой надобен!
– Да нет, что вы, Матрёна Саввишна, я не то чтоб прямо сейчас идти хочу, а вообще… как-то…
– Нет, нет, дорогой, и не спорьте! Сейчас же и ступайте спать. А завтра погулять поедем, я вам угодья свои покажу.
Гарин хотел было возразить, но почувствовал, что готов заснуть и за столом. Он встал, поклонился и нетвёрдой походкой направился к громадной, услужливо распахнутой двери.
“Что-то развезло…”
На лестнице он оступился, Павлуша подхватил его под руку и помог дойти до спальни. В спальне Гарин сел на кровать, Павлуша стянул с него сапоги, стал расстёгивать ему ремешок, но Гарин отстранил его:
– Спасибо, братец. Ступай.
Павлуша поклонился и вышел. Гарин расстегнул ремешок, бросил на пол, стал расстёгивать ворот рубахи, но сил и на это не осталось. Он пополз по кровати, обнял подушку и вмиг заснул крепким, глубоким сном.
Гарин проснулся от запаха кофе.
“Маша уже заказала…”
Не открывая глаз, перевернулся на спину, с наслаждением потянулся и громко, со стоном зевнул.
“И завтрак в номер… чудесно… Яблочного сочку сейчас неплохо бы …”
Гарин открыл глаза. И вместо Маши и их белого номера в “Белой улитке” увидел обшитую пожелтевшим деревом спальню с купеческой мебелью, убогими занавесками и Павлушку, принёсшего кофе, калач, масло и мёд.
– С добрым утречком, господин доктор! – произнёс Павлушка и вышел.
Гарин закрыл глаза и откинулся на подушку, словно желая навсегда похерить этот чёртов сон и проснуться по-настоящему.
– Но это не сон, – произнёс он и снова открыл глаза.
Надел пенсне, взял чашку кофе, отпил. Кофе у Матрёшки оказался вполне. Выпив полчашки, Гарин заметил, что спал одетым.
“Так устал…” – вспомнил он.
Он сел, пустив ноги с кровати. Пошевелил титановыми пальцами. Встал, подошёл к окошку, отдёрнул аляповатую занавеску. Перед ним простиралась залитая солнцем Обь. Ширина её потрясла Гарина.
“И я её переплыл?!”
Он распахнул окно. Свежий речной воздух хлынул в спальню. И сразу захотелось курить. Он осмотрелся, стал выдвигать ящики приземистого комода. Внутри лежало постельное бельё. Распахнул платяной шкаф. И обомлел: в шкафу висел его зелёный махровый халат, оставленный на берегу.
“Нашли?! Невероятно!”
Он полез в карманы халата: пистолет, зажигалка, нож, воронья книга… сигары! Всё на месте. Даже ножик для сигар. Он тут же обрезал сигару и закурил. Чего-то всё-таки не хватало. Обоймы! Её не было. Он взял пистолет. И увидел, что и тот без обоймы.
“Вот как! Это не мог вытащить кто-то. Они вынули. Почему? Безопасность? Не очень гостеприимно… Но как, как они нашли?!”
– А что удивительного? – спросил он вслух. – Лежал на бережку. Дожидался.
“Хоть какое-то имущество…”
Усмехнувшись, Гарин снова подошёл к окну. Погода радовала – опять солнце и голубое небо.
“Матрёшка обещала прогулку. Неплохо было бы”.
И вдруг вспомнил их утренние, после завтрака, прогулки с Машей по Барнаулу. И её тонкую руку на сгибе его локтя, и решительные остроносые туфельки, и бордовые розы на чёрной шляпе, и презрительные губы, всегда тёплые, хоть и нервные, всегда отзывчивые и всё так прекрасно понимающие, эти губы, которые так опьяняюще умели целовать…
Гарин застонал и стукнул кулаком в подоконник до боли в костяшках.
– Её вынесло, вынесло, вынесло! – как заклинание повторил он.
На прогулку выехали в полдень, после долгого завтрака с самоваром, блинами, оладьями, творогом, жирной сметаной, тягучими вареньями и тягучим рассказом Егорушки про долгие поиски и чудесное нахождение халата доктора:
– Уж луна выкатила, светит, а мы по берегу с фонарями-то и туда, и сюда, и к воде, и к лесу, шаримся, ходим-походим, а тут Захарка возьми да и споткнись о кочку, и чертыхнулся, что, говорит, за кочка такая, вроде мягкая, словно навоз лошадиный, да на цвет зелёная, стало быть, и не навоз, и не воняет совсем, стало быть, что-то другое, а как глянули, так то не кочка оказалась, а ваш, доктор, халатец.
После чего Егорушка был с благодарностью выставлен и Матрёна Саввишна так же тягуче и обстоятельно рассказала Гарину о своих владениях, куда решено было отправиться на прогулку.
Поехали на шести обычных лошадях и на роскошном белом битюге-гиганте, ростом со слона, везущем помещицу. Матрёна Саввишна сидела на нём верхом, по-мужски; на ней и одежда была мужская – белая косоворотка, серая жилетка с серебряными пуговицами, серые галифе и высокие лакированные сапоги со шпорами для верховой езды. Полные руки стягивали серые краги, вместо стека она держала дубовую ветвь с листьями, которой иногда шлёпала битюга по крупу.
Для Гарина, увы, другой верхней одежды, кроме старой плюшевой жилетки, не нашлось, он ехал верхом на каурой кобыле в тех же косоворотке, штанах и сапогах. Зато Володька хорошо выбрил ему голову, а потом смазал овечьим маслом, что как-то успокоило и приободрило Платона Ильича.
“Спешить пока некуда, до Хабаровска отсюда долетишь разве что с почтовым голубем…”
Сперва проехали по яблоневому саду, который только зацветал, потом по вовсю цветущему вишнёвому, затем – лугами, ровность и ширь которых впечатлили Гарина.
Матрёна Саввишна ехала первой, Гарин держался рядом, слуги – позади.
За лугами, после покатого, выпирающего из земли поля озими, показались деревенские крыши, серебристая антенна и избы.
– Первая деревенька моя, – пояснила помещица, помахивая дубовой веткой. – Поклёпино. Сорок одна изба, доктор. И все – достаточные, пьяниц да лентяев нет. Оброк платят исправно. Недавно новую мягкую антенну им поставила.
Щурясь на солнце, Гарин всматривался в деревню. По мере приближения стали различаться люди возле домов. Их было много. Они стояли на главной улице, целыми семьями, старые и малые, все ярко, чисто, празднично одетые.
– Разве сегодня праздник? – спросил Гарин.
– Праздник, – улыбнулась Матрёшка. – Я приехала. У них каждую субботею праздник.
Когда конные подъехали к деревенской околице, Матрёшка приветственно подняла ветвь. Население деревни запело. Гарин не понял всех слов, но по всему это была величальная песня.
– “Славься, славная Матрёна, и на радость нам живи!” – разобрал он.
Въехав в деревню, помещица придержала битюга.
– Здравствуйте, дети мои! – произнесла она громко.
– Здравствуй, матушка Матрёна Саввишна! – ответили ей крестьяне и поклонились.
Гарин смотрел, как склоняются головы крестьян; кудлатые чернобородые мужики, беловолосые старцы, бабы в красных и синих платках, девки в платках белых, старухи в крапчато-чёрных и тёмно-синих, малые русоволосые детки – все склонили головы перед барыней, а некоторые даже коснулись правой рукой земли.
– Как живёте? – спросила помещица.
– Хорошо живём, матушка! – прозвучало хором в ответ.
– Надобно ли вам чего?
– Ничего не надобно, матушка! Всего в достатке!
– Не было ли какого ущерба?
– Не было, матушка!
– Пожаров, провалов, поломок?
– Не было, матушка!
– Болезней, напастей, порчи?
– Не было, матушка!
Помещица обвела стоящих своими маленькими глазками и произнесла:
– Ну и слава Богу!
Шлёпнула веткой битюга по крупу, он шагом двинулся по улице, тяжело переставляя толстенные, поросшие внизу белым волосом ноги. Гарин и слуги поехали следом. Лица поклёпинских крестьян светились радостью: все улыбались.
“Это не просто покорность. Её здесь по-настоящему любят…”
Гарин закурил сигару. И вспомнил о сегодняшней безуспешной попытке раздобыть у Матрёшкиных ребят обычных папирос. “Барыня табака не любит и нам курить не позволяет”, – ответили ему.
“У неё есть принципы. И опыт. Естественно, она через многое прошла… И деревня опрятная, чистая…”
Босоногие ребятишки, галдя, побежали за верховыми и проводили их до другой околицы, где начинался спуск вниз по косогору. Спустились ниже, поехали ельником по набитой песчаной дороге.
– Я на завтраке говорила вам, доктор, что все три моих деревни разные и по достатку, и по людям. Поклёпино – самое справное село, а Вощино и Малеевка – похуже. И вот загадка – сколько денег в них ни вбухивай, так и остаются недостаточными!
– Может, от старосты зависит? – спросил Гарин.
– Да меняла я их, а толку мало. В Вощино новгородца выписала, там же нынче деревни образцовыя. Полгода побарахтался – и никаких тебе перемен. Это ж надо! Выгнала.
– Я в сельских делах не силён, – признался Гарин. – Это для меня тёмный лес.
– Загадка, загадка… – повторяла Матрёшка, помахивая веткой. – И земля такая же, да и лугами не обижены.
– А как с водкой у них?
– С водкой? – Она пожала своими мощными, покатыми плечами. – С водкой, доктор, везде одинаково. Пьют, шалопуты. Да я ж не против водки и сама могу выпить хорошо. Но ты пей, да дело разумей!
– А с телесными наказаниями у вас как?
– Порем. А как иначе? Только розга не всегда помогает. Больше словом стараюсь. Ох… – Она вздохнула. – Дети, малые дети, крестьяне мои. Я их и люблю как детей, доктор. Каждого готова к груди прижать, да обласкать, да успокоить.
Она замолчала до Вощина. Деревня в тридцать шесть домов лежала между двумя красивыми рощами – берёзовой и сосновой.
Гарин похвалил рощи.
– Запретила под страхом порки кнутом рощи эти рубить, – проговорила помещица. – Вот и целы до сих пор. Розог-то они уже не шибко боятся.