– Нет… – Доктор пошёл к огромным шайкам. – Окати меня просто.
– Ледяной?
– Да…
Он поискал, куда бы присесть. Но вокруг всё было большое, громоздкое.
– Становитесь, доктор! – зачерпнув здоровенным ковшом воды из шайки, Епишка влез на лавку.
– Я лучше присяду… – Доктор опустился на пол.
– Как хотите! – усмехнулся Епишка.
“Идиот… и я идиот…”
Поток холодной воды обрушился сверху.
– Мои ребята парят крепко, – раздался голос Матрёши. – Охолоните, доктор, малёк в купальне.
“Здесь же купальня! А чего ж я… идиот…”
Доктор встал, оглядываясь:
– Куда? Где?
– Вон там! – протянулась в пару огромная, красивая белая рука.
Повинуясь её указанию, Гарин двинулся вправо и по ступеням стал входить в реку.
“Слава богу…”
Купальня была огорожена и обтянута мутной живородящей плёнкой. Гарин поплыл. Но эрекция не оставила его даже в купальне.
– Что ж ты, хулиган, со мною делаешь… – Он дал щелчок своему члену. – Нашёл время и место.
Он поплавал в холодной воде, приходя в себя и успокаиваясь.
“Да, красива. Действительно красива, ничего не скажешь… раньше как-то и не заметил… Матрёша…”
– Даже очень красива.
Наплававшись, вернулся в парную. Там кипела горячая работа: все шесть банщиков охаживали вениками свою барыню. Она лежала на животе, обняв лошадиную голову. Её громадное белое тело как будто было безучастно – не вздрагивало, не двигалось, да и она не издавала никаких привычно банных звуков, словно заснула в облаке пара. Её обширная спина плавной волной шла вниз, в талию, и воздымалась величественными, совершенными по форме ягодицами. Веники сильно, с оттяжкой били по ним, но ягодицы даже не вздрагивали, словно изваянные из мрамора; ни веники, ни кряканье банщиков, ни сочные звуки ударов – ничего не могло поколебать их спокойствие, нарушить их самодостаточную красоту.
Доктор снова почувствовал удары сердца в солнечном сплетении.
“Нет! Ни в коем случае! Лежать!!”
Он сильно шлёпнул себя по животу.
Тело барыни ожило, задвигалось. Она со стоном слезла с полка, прошла мимо присевшего доктора, обдав его горячей волной, и с шумом, с хохотом обрушилась в купальню.
– Доктор, прошу! – Епишка указал веником на полок.
– Нет, довольно.
Гарин быстро вышел из парной в просторный предбанник. Здесь было прохладно и пахло мочалом, травами и чаем. Он взял чистую простынь, завернулся в неё и, подпрыгнув, сел на огромную лавку за огромный стол с огромными самоваром, чайником, чашами с вареньем и мёдом. Заметил, что для него стоит чашка нормального размера. Гарин взял её, потянулся к чайнику, но передумал. Этот огромный красный чайник словно остановил его.
“Она сейчас придёт сюда… нет, нет, не надо. Хватит банных радостей…”
Спрыгнув с лавки, он быстро оделся в чистую одежду и пошёл к себе.
В спальне его ждал сюрприз: на комоде лежал мешочек тёмно-синего бархата, завязанный шёлковым шнуром. Гарин развязал шнур, заглянул в мешок. Внутри блестела гигантская жемчужина.
– Нет… – Он покачал головой.
Достал жемчужину. Вид её завораживал. Гарин взвесил её на руке.
“Как бильярдный шар, нет, меньше… фантастика…но мне? Врачу? Как плата, что ли?”
– Не хочет себе оставлять? – произнёс он и поскрёб ногтем мягкую после бани щёку.
“Это можно понять… Жемчужина будет напоминать о потерянном прошлом… Ладно… её решение…”
Он убрал жемчужину в мешочек, завязал его. Глянул в зеркало на себя.
“Что-то мне не хочется идти на ужин…”
– Идиотизм! – фыркнул он и рассмеялся. – Доктор, вы сели в лужу.
“Я действительно сидел в луже, когда Епишка меня окатывал… с торчащим фаллосом…”
– Хотя – ну и что? Ну, встал на бабу, с кем не бывает. Физиология, дамы и господа! Маша бы меня поняла.
Он закурил сигару, распахнул окно и сел в кресло-качалку. Майское солнце уже заходило, заливая серое пространство реки мягкими косыми лучами. Где-то прогудел пароход. Войны не было слышно.
“А если поплыть на пароходе? До Новосибирска? Там войны не будет. Доплыть, сесть на самолёт и полететь в Хабаровск. Денег нет. Продать эти цацки президента? Там золотые вставки. На билет хватит. Можно и жемчужину продать вообще-то…”
– Жалко!
Он выпустил кольцо дыма. И ещё одно. И ещё.
“Видел кофр с золотом. Держал в руке слиток. И выбросил”.
– Идиот!
В дверь постучали.
– Войдите! – Гарин закачался в кресле.
Вошёл толстомордый, остроносый, похожий на ежа Порфишка:
– Господин доктор, барыня просят вас отужинать с ними.
Гарин устало оттопырил губы:
– Голубчик, у меня после баньки что-то голова разболелась, я сегодня у себя посижу. Поблагодари барыню, извинись, а мне пришли рюмку водки, закусочки и стакан некрепкого чаю.
Павлушка с поклоном вышел.
Вскоре Гарину принесли всё, что он заказал, и сверх того варенья, пирожков и блинов. Он выпил водки, с аппетитом закусил, выпил чаю и рано лёг спать. Ему приснился сон.
В дверь слабо, робко стучат, он просыпается, недовольно кричит: “Войдите!”, но никто не входит, а снова тихо стучат. Чертыхаясь, он идёт к двери, открывает её сам и видит в тёмном коридоре маленького, с ежа размером Порфишку. Тот держит обеими руками большую свечку.
– Барыня очень ждут вас на ужин, доктор! – пищит Порфишка.
Гарин нехотя идёт за ним по тёмным коридорам, освещаемым только свечой Порфишки, коридоры сужаются, сужаются так, что доктору приходится идти на четвереньках, а потом и ползти за крошечным Порфишкой, протискиваясь сквозь уменьшающиеся стены. Наконец впереди сияет свет, и доктор из узкого коридора вваливается в огромное пространство. Это столовая Матрёши, где он уже бывал, но она совсем в другом стиле, не в аляповатом купеческом, а в роскошном, мраморно-ампирном. Белые и розовые мраморные колонны воздымаются к светлому, расписанному мифологическими сюжетами потолку, сияют хрустальные люстры, огромный стол сервирован серебром, хрусталём и фарфором, за ним восседает Матрёша, да и вовсе это не Матрёша, а аристократическая великанша с Матрёшкиным лицом, в вечернем чёрном платье и чёрных длинных перчатках, с той самой сверхжемчужиной, висящей кулоном у неё на красивой шее.
– Bonsoir, monsieur le docteur![49] – произносит она протяжно и чуть жеманно, протягивая ему руку.
– Bonsoir, madame! – Он целует эту огромную длань в перчатке, пахнущую духами.
– Ждала я вас, ждала, да уж и проголодалась! – произносит она с интонацией Матрёшки и хохочет уж совсем по-простецки. – Эва! Да вы без порток! C'est charmant![50]
Доктор только сейчас замечает, что он стоит перед ней в нательной рубашке, без штанов, с эрегированным членом, торчащим из-под полы рубашки, но зато на своих здоровых человеческих ногах!! И эти нормальные ноги на мраморном полу, ноги с его пальцами, знакомыми с детства, которыми он может шевелить, поражают и радуют его так, что он совершенно не конфузится из-за наготы и эрекции. Ноги! Его ноги!! Они с ним! Он понимает, что поездка в Долгое, обморожение, ампутация – это всё лишь сон, морок метели, заблуждение, в плену которого он был долгое время, которое теперь сжалось, скомкалось никчёмной бумажкой, брошенной в урну прошлого навсегда! Ощущение своих здоровых ног, их силы и совершенства наполняет его сердце невероятной радостью. Ноги здесь, ноги сейчас! Он двигает ногами, шевелит пальцами и хохочет, хохочет от радости надо всем, надо всеми, в том числе над собой, над своей наготой и эрекцией.
– Да, да, мадам, я немного голый, голый, excusez-moi!
– Вы голенький! – смеётся Матрёша, конечно, Матрёша, но такая очаровательная, такая изысканная, просто он никогда не видел её с этой стороны, она другая, она прелестна, иронична и умна, она огромна и величественна, как королева великого королевства, как императрица, хотя и осталась всё той же Матрёшкой.
– Доктор, отчего бы нам не выпить и не закусить по-русски?
– Avec plaisir, madame!
Гарин садится за стол, здесь всё роскошно, всё сверкает и манит яствами.
“Надо напиться на радостях сегодня!” – думает он и требует водки.
– Водки, конечно, водки! – смеётся она. – Какой же русский стол без водки?
Епишка во фраке наливает ему рюмку, но Гарин требовательно указует на бокал, и водка из громадного графина льётся в бокал. Гарин поднимает его и, восторженно шевеля пальцами ног под столом, вспоминая французские слова, тянется к Императрице:
– Votre Majesté, je bois… mmm… à votre charme![51] – Merci beaucoup!
Он выпивает бокал одним духом, ощущая всю прелесть холодной водки, и тут же требует снова наполнить бокал, и начинает куртуазный разговор с Императрицей, мешая русский, французский и немецкий, и они смеются, и она сверкает своими новыми глазами, у которых теперь невероятно привлекательный блеск, от которого замирает сердце Гарина и распахивается пространство их романа, страстной близости и великой дружбы, их тайных встреч в царском охотничьем домике в урочище заснеженных елей и непуганых оленей, где глухая ночь свято хранит нежные стоны и шёпот любовных признаний, где утро будит лучом зимнего солнца, заставляя разжать объятия и принять завтрак, сервированный старым и верным слугой, умеющим хранить тайны, и где ждут уже изящные санки для утренней прогулки, и серый в яблоках жеребец несёт по снежным просторам любовников, укрытых медвежьей полостью, и Гарин ловит взгляд любимой, отражающий северное небо, и отводит мех от желанных губ, но кто-то настойчиво и мерзко стучит, стучит по большому пальцу левой ноги, Гарин смотрит под стол, а там в полумраке ёж Порфишка долбит и долбит стальным молоточком, разбивая живой здоровый ноготь и скаля острые зубки, и Гарин отпихивает, пихает его правой ногой, но Порфишка ощетинивается иголками, и правой ноге становится больно, это иголки морского ежа, они же ядовиты, и Гарин просыпается.