Вскоре дождь перестал, облака стали расступаться, и выглянуло солнце. Теперь оно было впереди, и Гарин понял, что день уже клонится к закату.
“Сколько же я был в трипе? Два часа, три, четыре? Или полдня? Даже не спросил…”
– Неважно, – проговорил он, снял мокрое пенсне, протёр полой рубахи.
Водрузив пенсне на его обычное место, он посмотрел вперёд. Освещённая солнцем река после дождя была великолепна. Ветер стих совсем, не тревожа её зеркала; огромная, широкая, она застыла, раскинувшись в своём вечном движении, раздвигая своим прозрачным телом окружающий мир и непрерывно демонстрируя свою красоту и могущество. Послегрозовое небо с клочьями разбегающихся облаков и глубокой лазурью подчеркивало великолепие Оби.
Эта красота, соединившаяся с внутренним покоем, заставила Гарина надолго оцепенеть.
Он очнулся от гудка парохода, когда солнце уже заходило, подсвечивая запад оранжево-багрово-розовым. Гарин оглянулся. Сзади шёл корабль. Доктору показалось, что судно движется прямо на него. Он схватил весло, встал и принялся отруливать вправо. Но корабль шёл левее и, когда поравнялся с челном Гарина, дал второй гудок. Стоя с веслом, Гарин уставился на корабль. Это было пассажирское трёхпалубное судно Yurga, украшенное гирляндами воздушных шаров и уже зажжёнными китайскими фонариками, там играла музыка и стояла, болтала, выпивала, танцевала празднично разодетая публика. Завидя Гарина, пассажиры закричали и замахали ему, как старому знакомому. А какой-то усатый молодой человек в серебристо-сером схватил банку пива, и с криком “Watch out!” ловко метнул в гаринскую лодку, и попал, вызвав аплодисменты публики. Теплоход мощно прошёл мимо доктора, подняв пенные волны, закачавшие лодку. На корме судна торчали, обложенные мешками с песком, крупнокалиберный пулемёт и ракетомёт с двумя ракетами.
Закачавшись на волнах, Гарин присел. Корабль держал курс на закат, в багрово-оранжевую сибирскую вечернюю зорю.
– Праздник на воде – хрен беде, – произнёс Гарин, провожая корабль взглядом.
Теплоход оставил за собой запахи дизельного выхлопа, алкоголя и еды.
И Гарину захотелось есть. Он раскрыл сумку, собранную Махамат: лепёшки, яблоки, сухофрукты и в фольге – половинка жареного цыплёнка.
– Голод – не снег, – произнёс он любимую поговорку.
Дотянулся веслом до банки с пивом, подкатил её, взял. Пиво было японское, Asahi.
– Арррригато! – грозно, по-самурайски прорычал доктор, собираясь открыть банку.
Но вдруг почувствовал, что от реки потянуло холодом.
“А не пристать ли нам? А не развести ли огонь? А не согреться ли? А не подогреть ли курицу да лепёхи на огне и не устроить ли…”
– Маленький праздник на суше, а?
Идея понравилась Гарину, он хлопнул в ладоши и взялся за весло. Правый берег был невысок, лесист и без признаков цивилизации. Причалив, Гарин снял сапоги, засучил штаны, спрыгнул в воду и слегка втащил лодку на береговые камни, торчащие из воды. Поднявшись по песчаному обрыву с сумкой и сапогами в руках, Платон Ильич огляделся.
Место, где он решил причалить, оказалось по-настоящему изумительным: сосновый бор раскинулся на берегу, верхи сосен, освещённые заходящим солнцем, завораживали своей торжественной красотой. Гарин вошёл в бор, как в храм. Его титановые ступни зашуршали по усеянной хвоей, местами мягкой, местами каменистой почве. В бору было сухо и тепло. Стояла ни с чем не сравнимая тишина, не предполагающая её нарушения. Выбрав поляну меж сосен, Гарин бросил сапоги и сумку на землю, приставил ладони ко рту раструбом и закричал:
– Ого-го-о-о-о-о!!
Эхо оказалось слабым.
– Сосны, мягкая земля, – объяснил он это себе.
И пошёл собирать сосновый хворост. Его было много. Напевая всё то же “здесь хорошо”, Гарин собирал на земле сухие ветки и шишки, наклоняясь, прижимая их к груди. Внутренняя радость и уверенность в себе не оставляли его, наоборот – росли и укреплялись с каждым шагом. Гарину давно не было так хорошо и спокойно.
Набрав охапку хвороста, он вернулся на поляну, сложил шишки горкой, посыпал их палой хвоей, достал президентскую зажигалку и поджёг горку с трёх сторон. Горка загорелась, и он стал класть на неё хворост.
Вскоре костёр уже пылал. Доктор уселся рядом по-турецки, вытянул из сумки банку японского пива, открыл и с удовольствием отхлебнул. От костра пошло тепло, и сделалось совсем хорошо.
“Есть ли радость в преодолении? Или это просто инерция удовлетворения желаний при движении сквозь хаос, сквозь препятствия? Мне сейчас очень хорошо. Почему? Я один здесь, в диких, непредсказуемых, новых для меня местах, где-то рядом война и люди, готовые убивать друг друга, я двигаюсь, преодолевая всё это, слава Богу, это пока получается, и мне очень хорошо. Отчего? Просто ли от преодоления трудностей? Или от осознания, что пока всё получается? А может, от осознанности самого пути? Я верю в мой путь, я укреплён в нём, у меня есть цель – Хабаровск. Но что там будет? Почему, почему я так рад моему пути, отчего я уверен, что всё сложится и всё будет хорошо в Хабаровске?”
Доктор задумался, подбрасывая ветки в жадный огонь. И вдруг рассмеялся:
– Хабаровск! А что там?! Ты знаешь, доктор? А вдруг его уже давно бомбой – бабах, и нет никакого Хабаровска? И не будет? И там радиоактивные руины? А?
Он вздохнул.
– Нет. Не будет бомбы. Почему? Потому что я так решил. Потому что я, доктор Гарин, верю в это. Потому что, имея абсолютную веру в правильный путь, мы формируем этот путь. И не только путь! Мы формируем и мир вокруг нашего пути. Имеющий веру способен раздвигать горы. А я имею эту веру. Хотя бы для того, чтобы следовать и преодолеть. Чтобы идти к цели. И Господь знает это”.
Он отпил пива, полез в сумку, достал цыплёнка, лепёшку и, не разогревая их на огне, стал жадно есть. Покончив с ними и побросав цыплячьи кости в костёр, взял две лепёшки, насадил на сосновую палку, сунул в огонь.
“Я верю, а значит, я знаю. Знаю, что всё сложится. Это просто, как этот огонь. Как этот лес, который ждал меня эти десятилетия и дал мне приют. И это чудесно!”
Разогрев лепёшки, он съел их, допил пиво и сунул пустую банку в сумку. Солнце зашло, багровая заря стала розоветь. Гарин хотел было встать и сходить за хворостом, чтобы подкормить костёр, но осовел после пива и еды. Пахнущий смолой воздух расслаблял, и доктор вспомнил свой обязательный послеобеденный сон в санатории. И слонов, входивших в собор Святого Петра. Он подвинулся к прогорающему костру, лёг на бок, положив под голову сапоги, а поверх них – сумку, в которой что-то ещё осталось. Глядя на костёр, он снова вернулся к мыслям о пути, преодолении хаоса и о вере в то, что должно сбыться. Эти мысли были особенно приятны. Ветки, сгорев, рассыпались оранжевыми угольками, вспыхивающими голубым и зелёным.
“Есть путь, но есть и перепутье… а есть и общие пути, по которым идут все, и я в том числе… наши пути могут совпадать, могут и пересекаться… совпадать друг с другом, а иногда один путь того, кто верит в него, может пропадать в пути другого, идущего интуитивно, неуверенно… как лыжня вливается в лыжню, только что проторенную другим… и ты вступаешь в неё… и уже понимаешь, что это не твоя лыжня… но ты идёшь по ней, и веришь в неё, и наполняешь этот путь своей верой… и путь исправляется, становясь из интуитивного единственно правильным…”
Тяжёлые веки доктора сомкнулись.
Часть шестаяБелая ворона
Он проснулся от странного свиста: словно птица и зверь договорились и решили создать некий совместный свист для загадочной, только им понятной цели.
Гарин открыл глаза. Было темно. Луна, съеденная наполовину тучей, слабо освещала тёмные стволы сосен. Доктор по-прежнему лежал на земле. Костёр давно прогорел, угли потухли. Он сел на остывшей земле, оглядываясь. Слева сквозь сосновые стволы поблёскивала река. А справа снова раздался странный свист.
“Филин, что ли? Непохоже…”
Он повернул голову вправо и различил неподалеку тёмные силуэты трёх всадников. В темноте бора послышался мягкий конский топот, и к троим подъехали ещё трое. И остановились.
Гарин встал, протёр пенсне, надел, разглядывая конных. И вдруг оцепенел: у всадников не было голов. У него закололо шею и за ушами, живот сжало знакомой судорогой страха.
– Спокойно, доктор, шпагу вон… – пролепетал он, сунул руку в карман халата, доставая пистолет.
И вспомнил, что в нём нет патронов.
– Хорлан! – громко раздалось от всадников.
И они задвигались, поднимая в руках что-то вроде арбалетов. Доктор бросил пистолет на землю.
– Эраул? – глухим, угрожающим голосом спросил один из безголовых.
– Не понимаю, – ответил Гарин.
– Русиб?
– Я русский.
Всадники стали медленно подъезжать. И вскоре он разглядел их головы. Головы у них, к счастью, оказались на месте, но только очень тёмные, едва различимые на фоне лесного мрака.
“В масках, что ли?”
Но всадники были не в масках. И когда, подъехав, они обступили Гарина, новая волна мурашек побежала по его шее и ушам: он понял, кто подъехал к нему.
– Черныши! – произнёс он.
Услышав знакомое слово, всадники заухали, изображая что-то вроде смеха. Двое спешились и подошли к Гарину. Они были на голову ниже его и довольно широки телом, кряжисты, с длинными руками и на кривых ногах, отчего сильно раскачивались при ходьбе. Они походили на ожившие дубовые пни с мощными корнями. В руках они держали что-то вроде коротких каменных топоров.
– Хорлан обу! – глухим голосом приказал один и угрожающе поднял своё оружие.
Не понимая, Гарин поднял руки.
– Хорлан обу!! – заревел пень, потрясая топором.
Гарин опустился на колени.
– Хорлан обу!! – шагнул тот, теряя терпение и замахиваясь.
Доктор примирительно развёл руками, а потом стал вытаскивать из карманов всё и бросать на землю. Лунный свет засверкал на золотых вещах. Непослушными пальцами доктор раскрыл бархатный мешочек, вынул супержемчужину и на ладони протянул её темноголовым.