– На них злобы не хватит, доктор, лучше работать да по сторонам не пялиться. И не орать. А то самого в болото сунут. Вы ещё свою деревяшечку должны достругать. Что ж, нам, ядрён-батон, за вас её достругивать?
Гарин отвернулся и пошёл в цех. Но резать деревяшку ему не дали – подошла Альбина:
– Идти. Больной.
“Ну вот, пациент косяком пошёл…”
В этот день доктор принял ещё четверых: запущенный конъюнктивит, мокнущие, гноящиеся порезы рук, остеохондроз. Альбина присутствовала на всех осмотрах, операциях и перевязках. Сначала доктора раздражало это, но потом он привык и почувствовал, что ей нравится смотреть за его работой. Он знал, что черныши, будучи невероятно здоровыми, устойчивыми ко множеству человеческих болезней, никогда не лечатся. В их популяции врачей не существует. Альбина стояла рядом и, взявшись длинными сильными руками за свои обтянутые кожаными штанами ляжки, словно по стойке “смирно”, смотрела на работу доктора, на его руки. Белое лицо её ничего не выражало, сапфировые глаза смотрели неотрывно. Она редко моргала, заметил Гарин, но когда моргала, слегка морщила своё широкое лицо, и по белой шерсти пробегала волна, словно Альбина собирается чихнуть. Но чиха не было. В этом было что-то трогательно-детское. И не только в этом. Невысокая, кривоногая, с длинными руками и широкой тюленьей шеей, она стояла рядом, как белолицый ребёнок, заглядывающий в мир взрослых.
Она же позволила доктору не возвращаться за стол, а сразу отвела его на кухню, велела накормить, напоить и отпустила на перекур, где доктор в одиночестве ходил под навесом, курил, пряча в карманах руки от комарья и размышляя. Он понял, что сбежать из этого болотного царства самому нереально.
“Разве что как-то договориться с чернышами… но как? У меня ничего нет. Что я могу для них сделать? Ничего. Сидеть здесь два месяца? А если больше? Уплыть можно только на челнах. Когда? И куда?”
Ответов не было. Выкурив три сигареты, Гарин ушёл в барак, где лёг на свои нары и заснул, не дождавшись возвращения остальных.
На следующий день он вернулся к основной работе. Недоделанная деревяшка ждала его. Он мучительно и неумело обрезал её, в то время как остальные уже шлифовали свои обрезанные копии. Надсмотрщик, видя, что Гарин отстал, больно ударил его молотком по голове. Никто из бригады не заступился и не попытался объяснить толстобрюхому чернышу, что Гарин – доктор. Когда побитый Гарин увидел прохаживающуюся между рядами Альбину, он просительно поднял руку. Она подошла. Гарин показал свежую шишку на голове и развёл руками:
– За что? Я же вчера принимал больных.
Сапфировые глаза неподвижно уставились на Гарина, бело-лохматые губы Альбины открылись:
– Работать! Будешь плохо работать – будет плохо.
И повернувшись, она деловито зашагала на своих кривых ножках по проходу между столов.
– Вот так-то, доктор! – утробно хохотнул Сидор. – Лафы с Альбинкой вам не обломится, ядрён-батон!
– Да заткнись ты, ёб твою! – окоротил его Пётр. – Занедужишь – сам к доктору поползёшь, мудило.
– У них, похоже, нелинейная память, – сообщил Антон, спокойно работая наждаком.
– Как у животных, что ли? – Доктор морщился, трогая шишку. – Не думаю.
До обеда он дорезал свою деревяшку. После обеда отшлифовал.
Утро следующего дня началось шумно: черныши привезли небольшую партию пленников. Русскоговорящих среди них не оказалось. Их накормили, переодели и рассадили по столам. Едва доктор взялся за свой кусок дерева, чтобы вырезать из него копию устаревшего три года назад айфона, как беловолосый палец ткнул его в плечо:
– Больной. Лечить.
Доктор встал, чувствуя косые взгляды подельников.
Больной оказался якутом, говорящим только на своём языке. Альбина якутского не знала. При захвате ему вывихнули плечо. Он стонал и ругался по-якутски.
– Чтобы вправить руку, мне нужен помощник, – сказал Гарин альбиноске. – Надо, чтобы кто-то его держал.
– Я сила, я держать, – ответила она.
Гарин уложил якута на стол и не успел дать совета Альбине, как она вспрыгнула на якута и оплела его ногами и руками. Якут забормотал.
Усмехнувшись, Гарин взялся за вывихнутую руку, дернул. Якут взвыл и смолк, открыв рот с плохими жёлтыми зубами.
– Слезь с него, он сознание потерял. – Гарин коснулся спины Альбины.
Но она намертво вцепилась в якута.
– Слезай, ты его задушишь! – Гарин хлопнул её по спине.
Она непонимающе, движением тюленя приподняла свою толстошеюю голову, моргнула:
– Он умирать?
– Он жив, слезай с него!
Но она по-прежнему буравила доктора своими сапфировыми глазками, сжимая якута. Эти удивлённые глазки нерпы в сочетании с бессильно раскрытым ртом покалеченного сделали свое дело: Гарин расхохотался. Пенсне слетело с его носа и закачалось привычным маятником.
Наконец до Альбины дошло, и она моментально спрыгнула с якута, да так, что новый приступ хохота заставил Гарина присесть. Её неуклюжая ловкость заставила Гарина вспомнить барнаульский цирк. Якут пришёл в себя, открыл глаза. Альбина стояла, привычно вцепившись длинными руками в свои ноги. И вдруг тоже засмеялась, по-чернышевски; белая шерсть на маленьком носу вздыбилась, глазки заморгали, и она запыхтела, как бы часто и сдержанно чихая: уых! уых! уых! уых!
В этой манере смеяться было столько трогательно беспомощного и в то же время чисто женского, уже не детского, как казалось доктору раньше. Гарин перестал хохотать, поймал пенсне, надел и посмотрел на альбиноску совсем по-отечески.
“Несчастная девочка… белая ворона…”
Он наложил якуту повязку на плечо, подвесил ему руку на верёвочную петлю. И его отправили в упо за якутский нор. Гарин тоже вернулся к своим и до вечера старался, чтобы его липовая дощечка мало чем отличалась от айфона-60-S.
Прошла неделя. Гарин поневоле втянулся в странную жизнь на болоте. Он работал за столом и реже – в своём корявом кабинете, ел похлёбку из корневищ с вяленой козлятиной, спал на соломе, курил, отбиваясь от комаров, поднимался рано, рано и ложился, засыпая как убитый после бессмысленного труда за русским нор. Засыпая или куря под навесом, он слышал звуки городища на болоте. Днём и ночью они были разные: днём что-то стучало, ворочалось в глубине корявых, разлапистых домищ, ночью долетали грубые голоса чернышей, ржали лошади, плескалась вода. Под утро было слышно, как челны возвращаются в городище. Черныши грабили по ночам, днём отсыпались и сидели в древлянках, занимаясь своими делами. Один раз утром, когда доктор с другими пленниками справлял нужду на решётчатой уборной, он увидел, как черныши понесли большие мешки, наполненные чем-то, что топорщилось, делая мешок похожим на глубоководную рыбу-ежа.
– Наша продукция, – пояснил Павел, сидящий неподалёку.
Гарин понял, что мешки набиты их деревянными поделками. По мосткам черныши отнесли их в соседнее домовище и скрылись за уродливой дверью.
– Что же они с ними делают? – спросил Гарин.
– Кажется, пока просто хранят. А ночами куда-то увозят. Там у них что-то вроде склада.
Прошло ещё несколько однообразных, угрюмых дней. И наступил долгожданный банный день. Для пленников было устроено что-то вроде бани: по лежащей на болоте гати их провели в обширное домовище, где велели раздеться догола. Раздевшись, все прошли в просторное корявое помещение, стоящее практически на воде. Место пола занимала решётка из стволов деревьев, такая же, как и “уборная”. Каждому выдали по кусочку настоящего мыла и пучку мочала. Все сели на решётку, погрузив ноги в воду, и принялись намыливаться. Намылившись, переходили в соседний “зал”, где в каменном очаге горел огонь и рядом стояли четыре деревянных, исходящих паром котла, куда черныши деревянными лопатами забрасывали раскалённые в огне булыжники. Каждый намыленный подходил к котлу, и черныш окатывал его из большого ковша тёплой водой. Затем все, мокрые, бежали назад, искали свою одежду, натягивали её и шли пить воду с ложкой мёда, который выдавался только после бани. Мёд был превосходный, лесной, с кусочками сот. Натянув свою синюю лагерную робу и надев боты, Гарин с наслаждением съел мёд и запил его водой.
“Мало нужно для счастья, очень мало…”
После “бани” заключённых отвели в барак. Гарин завалился на свою солому. Его сосед, Антон, вытирал соломой свои длинные седые волосы. Он по-прежнему был невозмутим, спокоен и рассудителен.
– Вам, похоже, по душе вся эта чернышевская дичь! – рассмеялся Гарин, вытягиваясь на соломе. – Как вы спокойны.
– Я философ по первому образованию. – Антон откинул волосы назад. – Стараюсь это не забывать.
– Всё здесь похоже на игровые стратегии наших дедушек.
– Скорее на трип.
– Вы пробируете?
– Очень редко.
– А что в предпочтениях?
– Куб-3.
– Я остановился на первом. Потом скаканул на пирамиду.
– Достойная вещь, – кивнул Антон. – Пробировал трижды. Прибавляет.
– Прибавляет. Но конус круче.
– Не имел чести.
– Новый продукт.
– Дорогой?
– Меня угостили.
– Новые все дорогие. Филологам не по карману. Когда я писал диссертацию, для концентрации я пробировал шарик.
“Шарик… какое убожество!”
– И что за тема?
– Диссертации? “Консюмеристская трансформация трансцендентального субъекта и густативное кодирование универсума в эгофутуризме Игоря Северянина”.
Гарин Северянина немного читал, но больше любил Блока и Хлебникова, поэтому просто кивнул.
Они замолчали. Взгляд Гарина скользил по корявому потолку барака. Все щели в нём были заткнуты белёсым мхом.
– А случаются ли тут пожары?
– Пока не было.
– Эти сухие деревья, мох… а рядом их кострища с валунами.
– Огнеопасно. Но, похоже, Болотница бережёт их.
– Хотя под рукой полно воды…
– С огнём черныши умеют управляться. Быт у них налажен, уклад сбалансирован. Их популяция жизнеустойчива.
Гарину стало тошно от рассудительности Атона.
– Господин доцент, у вас ничего не болит? – спросил он, тоскливо причмокнув.