– Детки мои, живите дружно.
Гарин захлопнул книгу и швырнул в кучу.
“Что такое гэбуха? Гигантская сколопендра, что ли? Сейчас клонируют чёрт знает что, множат и множат сущности. Зачем?”
Он открыл бутылку с бурбоном, понюхал. К этому напитку он был ещё с молодости равнодушен. Но скотча в кучах не нашлось.
– За человеческое! – Гарин бутылкой поприветствовал кучи и сделал два больших глотка.
“А ничего!” – удовлетворённо выдохнул он.
Поставил бутылку рядом с собачкой и открыл косметичку. Там в наборе румян было зеркальце. Гарин глянул на себя. За три месяца он оброс и осунулся. Голова, которую он регулярно брил, обросла вокруг плеши всклокоченными волосами, борода стала поистине ветхозаветной.
– Мафусаил… – пробормотал он, отшвырнул косметичку, глотнул из бутылки и заходил вокруг куч.
Кучи завораживали. Он ходил вокруг этих пяти Эверестов человеческого и не мог остановиться. И чем дольше он описывал восьмёрки вокруг них, чем больше прикладывался к бурбону, тем тоскливей ему становилось. Самое обидное было то, что кучи безмолствовали. Здесь, в царстве каменного топора и мохнатых дикарей, эти сваленные вместе вещи казались одновременно беспомощно-родным мусором и великими дарами, эйдосами, заброшенными с далёких, божественных планет с совершенными, прозрачнокрылыми обитателями. Эта двойственность, мерцающая всё сильнее от алкоголя, давила на Гарина с каждым шагом.
– Сладкие вершины… гадкие долины… – бормотал он в такт шагам. – Тёмные раввины… спят в бору сыром… чёртовы дубины… полны свежей мглой… н-на, сука!!
Он изо всех сил пнул ногой дурацкую собачку. Она стукнулась о корявую стену, упала и вдруг зашевелилась, подпрыгнула, встала на лапки и побежала, запев песенку на алтайском. Глазки её нашли Гарина, хвостик завилял, и она, смешно семеня короткими ножками, подбежала к доктору, ткнулась большой мордой в его бот и что-то попросила.
Гарин замер от неожиданности.
Собачка тыкалась лохматой мордой в убогий черный бот и о чём-то просила, просила, просила, виляя хвостиком.
Слёзы потекли из глаз Гарина, и он беззвучно разрыдался.
– Нервы… ни к чёрту… – пробормотал он и, рыдая, расхохотался, затряс бородищей, вспомнив этот старый семейный анекдот про господина, пукнувшего в полном лифте и этими словами объяснившего всем свой поступок.
Успокоившись, он вытер глаза, трубно высморкался в найденный платок с бабочками. И швырнул недопитую бутылку в угол. Собачка, потыкавшись носом в бот, снова замерла.
– Ладно. Надо ещё пошарить. Альбинка скоро вернётся.
Он стал перебирать вещи в куче, вытаскивать, осматривать. Они пахли родным, отдалённым миром. Гарин старался не поддаваться этому запаху. Нашёл теннисный мяч. Сунул в дорожную сумку. Перешёл к другой куче, потянул какое-то ветхое одеяло, за ним увязались свитер, трусы, пакет с чем-то недоеденным, прокисшим, зелёный пояс и… с поясом из кучи вытянулся, полез… махровый зелёный халат!
– Нет, да нет же! – зло расхохотался Гарин.
Его халат! Гарин осторожно, как археолог, вытянул его из мешанины чужих вещей. Тяжёлый!! Неужели? Он полез в карман. Да! Всё было на месте: нож, зажигалка и жемчужина, которую он не успел сунуть обратно в мешочек. И бархатный мешочек лежал тут же.
“Ничего не взяли! Им это не нужно? Почему??”
Он раскрыл нож, сверкнувший роскошным лезвием.
“А нож почему не взяли? Железо! А, это не их! Фантастика!”
Он сложил нож, сунул в карман. И беловоронья книга так же благополучно лежала в другом кармане халата.
– Чудо моё!
Он поцеловал железный оклад, сунул книгу в сумку. В халате не оказалось только зажигалки. Гарин кинул пустой халат на кучу и поклонился ему:
– Спасибо тебе, халат!
Он порылся ещё в кучах и вместе с полезными мелочами нашёл вдруг то, что обожгло его идеей, да такой, что, осознав её во всей полноте, он присел на убогий пол. Гарин держал в руках пару коротких лыж-самоходов. На таких перемещались в горах люди, не умеющие ездить на горных лыжах.
“Дамы полнотелые, бюргеры престарелые, детишки-шебуршишки…”
Он надел лыжи на боты, застегнул, кряхтя встал. Нажал на лыжи ступнями. И они поползли по корявому полу! Гарин отклонился назад. Лыжи остановились. Ещё раз попробовал. И ещё.
Лыжи работали. Они были широкие, короткие, меньше метра. И удобные. Очень!
“А что? Если они меня до зимы не отпустят? Болото замёрзнет. И дёрнуть отсюда! Навострить лыжи! А?”
– Отпустят они меня до зимы? – спросил он у собачки.
Большеголовая собачка молчала.
– Ни хрена не отпустят! А зима тут скоро наступит, глазом не моргнёшь.
Он стал совать лыжи в сумку, но те не влезали.
– Чёрт! – засуетился Гарин, но заворочалась дверная задвижка.
– Не судьба… – Гарин бросил лыжи на кучу. – Ладно, доктор, пойдём водой …
Заскрипели лубяные петли, дверь отворилась. Вошла Альбина, подошла вплотную, глянула сапфировыми глазками:
– Нашёл что?
– Полезное для лечения. Много! – Гарин застегнул сумку и потряс ею.
– Идти! – Она повернулась.
Гарин двинулся за ней.
Сентябрь начался бурно: работающие в упо стали сходить с ума, каждый по-своему. Сперва возникла бессмысленная, яростная драка стамесками за вторым алтайским столом, кончившаяся тремя покалеченными, одного из которых Гарину удалось вылечить. Двоих истекающих кровью черныши затолкали в трясину. Происшествие стало детонатором, и цех наполнился перманентными взрывами агрессивной неадекватности. Рассудительный зануда Миша, руководящий резкой шаблонов, вдруг стал требовать, чтобы каждый рисовал и резал сам, а не ждал от него образца. С навязчивого бормотания он перешёл на крик, повторяя: “Режь, дубина, режь, скотина!”, потом стал распускать руки, отвешивая всем затрещины, затем просто стал драться и впал в истерику. Его связали, отвели к Гарину. Лёжа на кушетке, он продолжал вопить: “Режь, дубина, режь, скотина!”, плюясь в доктора; на губах у Миши выступила пена. У Гарина не было ни транквилизаторов, ни антидепрессантов. Он нашёл узкую рубаху, намочил её, и вдвоём с Альбиной они натянули её на Мишу, связали рукава. Миша плевался и рычал. Когда рубаха высохла, он слегка успокоился, Гарин засунул ему в рот две таблетки снотворного, и Миша заснул. Он проспал сутки, его распеленали, отвели в цех, но, едва завидя деревяшки и русскую бригаду, он снова впал в истерику и вспомнил “дубину-скотину”. Гарин не смог его отстоять. Удар молота навсегда успокоил Мишу. Затем тронулся рассудком бородатый балабол Сидор. Ему стало казаться, что черныши урезают пайку и недоливают похлёбки. Сидор поднял крик на кухне, стал отнимать еду у других, его избили, и он впал в продолжительную истерику, вопя и махая пустой чашкой. Надсмотрщик замахнулся на него киянкой, но Сидор швырнул в него чашку, выскочил на прогулочный помост, перевернул стол с сигаретами, кинулся в болото и яростно поплыл по трясине, бормоча: “Ядрён-батон!” Но далеко уплыть ему не удалось. Спасаясь от засасывающей стихии, шлёпая руками, он добрался до решётки-уборной, вскарабкался, вопя, запрыгал по ней. Здесь его настигли толстобрюхие надсмотрщики и обрушили на несчастного град деревянных ударов. Сорвавшись в одну из ячеек решётки, Сидор вопил: “Ядрён-батон!”, борясь со смертью, выныривая в болотной жиже и экскрементах, но беспощадные молотки заколотили его в трясину.
Смерть товарищей тяжело подействовала на заключённых. Китайцы, алтайцы и монголы перешли на крик, отказываясь работать. Большинство русских впали в оцепенение, многие рыдали. В упо появился двухожерельный с охраной, вооружённой каменными топорами. Недолго думая, он взял топор и зверским ударом пригвоздил голову китайца к столу. Остальных загнали в барак. Альбина перевела всем слова начальства: если зэки не будут нормально работать, каждый день начнут убивать по одному человеку.
После недолгого отдыха заключённых накормили и отправили в цех.
Китайцы взялись за деревяшки, монголы и алтайцы скорее делали вид, что работают. Русские работали, молясь и обливаясь слезами. Второй стол больше молился, остальные два плакали. Каждый просился к доктору, жалуясь на разные болезни. Гарин помогал им как мог. Но четверо впали в настоящую кататонию, съежившись за столом как восковые скульптуры. На удары киянкой они не реагировали. Черныши вынесли их из цеха и побросали в болото.
Гарин выбился из сил, леча и успокаивая. В приёмном кабинете Альбина безропотно помогала ему, но снаружи вела себя как черныши: грубо приказывала, заставляла чистить столы. Вместе с опилками Гарину приходилось стирать со столов кровь и слёзы. С людьми происходило что-то вроде коллективного психоза, но у каждого он проявлялся по-своему. Таблетки снотворного быстро кончились, с ними иссякла надежда на возвращение цеха в прежнее “нормальное” русло. Норму никто не выполнял. Черныши терпели это недолго. Начались показательные казни нерадивых. Когда люди выходили на прогулку-перекур, очередную жертву хватали, тащили и заколачивали в трясину. Для устрашения черныши использовали огромный деревянный молот, настоящую колоду с рукоятью. От одного её удара человек, словно гвоздь, входил в проклятую трясину.
Ряды цеховиков редели с каждым днём. В конце месяца ударили первые заморозки, уничтожив ненавистный гнус, но сковавшие всех холодом. Однако у чернышей оказалось всё предусмотрено: зэкам выдали ватники, ватные штаны и валенки. От последних Гарин, естественно, отказался, оставшись в ботах. А на ночь каждому заключённому теперь полагалась грелка – раскалённый в очаге булыжник. За ним становились в очередь, хватали ватными рукавами, тащили в барак, ложились на солому и, прижав эту грелку к ватному животу, засыпали.
Лёжа в обнимку с горячим валуном, уставший за день Гарин засыпал как убитый, и спал глубоко, без сновидений, wie ein Stein[56], как говаривали студенты во времена его берлинской учебы. Сумасшедшая жизнь у чернышей заставила его вспомнить ещё кое-что из времён студенчества. На втором курсе преподаватель общей хирургии вперв