“Она рядом… до неё один шаг, Господи… ну и что? Я готов, я готов, Господи… я прожил счастливую жизнь… даже слишком счастливую…”
Засыпая ночью с булыжником, Гарин видел теперь напротив себя тёмное пустое место. Недавно здесь, на старой соломе, лежал человек, задававший неудобные вопросы, на которые доктору так не хотелось отвечать. И этот удивительный человек исчез. Навсегда. И как спокойно принял он смерть! Это был большой человек.
“И я не разглядел его, не заметил…”
Тоска сжала сердце Гарину. Прижимая к животу горячий камень, он беззвучно заплакал.
“Он говорил со мной, говорил, хотел тепла и понимания, а я, свинья и сволочь, отнекивался, морщился, кривился, пропускал мимо ушей… я хуже скота… хуже этой трясины…”
Прошло ещё несколько дней. Больных было мало. И Альбина не требовала, чтобы доктор чистил столы. Гарин сидел в кабинете, курил найденные в кучах турецкие сигареты, листал беловоронью книгу, перекатывая в руках Матрёшкину жемчужину, периодически притаскивая с кухни себе для согрева раскалённый булыжник. Черныши на него не обращали внимания. Мороза никто из них не замечал, одежда у них не поменялась на зимнюю.
“Естественно, их и создавали для этого…”
Прошла ещё пара дней. Больные исчезли, никто за помощью больше не обращался. После гибели Антона Гарин словно душевно окостенел. Его больше ничего не пугало. И он перестал надеяться.
Однажды в наступающих сумерках Альбина вошла в кабинет доктора с горящей керосиновой лампой, поставила её на стол, приблизилась к сидевшему с книгой Гарину и, взяв себя за бёдра, произнесла:
– Ты ебать меня.
Доктор опешил и уставился на неё. Она, маленькая, длиннорукая и кривоногая, стояла перед ним в своей обычной позе. Сапфировые глаза смотрели пристально, не моргая. Оранжевый густо-маслянистый свет лампы отражался в них.
– Ты ебать меня, – повторила она, ткнула пальцем доктора в грудь, а потом себя.
– Зачем? – пробормотал Гарин, поднимая брови.
– Чтобы ребёнок, – произнесли маленькие губы, покрытые белым волосом.
Придя в себя, Гарин встал.
– Я не ебать тебя, – произнёс он, переходя на её грамматику.
– Почему?
– Я ебать свою жену.
Он произнёс это так, что Альбина замерла. Белая шерсть на её носу задвигалась, она заморгала часто и вдруг заплакала. Гарин никогда не видел плачущих чернышей. Тем более – альбиносов. Как и смех, это было похоже на непрерывное, сдерживаемое чихание. И слёзы обильно потекли из её необычных глаз.
– Тебя ебать твой мужчина, – успокаивающе сказал он.
– У меня нет мужчина! – выкрикнула она сдавленным голосом. – Никогда нет мужчина! Никогда!
– Почему? – спросил Гарин, понимая, что задаёт глупый вопрос.
– Потому что я белый. У белый нет мужчина. Никогда! У белый нет ребёнок. Никогда!
И новая волна рыдания сошла на неё. Скошенные, налитые силой плечи её затряслись, руки вцепились в бёдра, она слегка присела на своих смешных ножках. Слёзы лились потоком, блестели, исчезая в шерсти лица.
Гарин положил ей руку на плечо.
– У вас есть белые мужчины, альбиносы?
– Да.
– Найди себе такого мужчину. И будет от него ребёнок.
– Нельзя! Ребёнок белый, не чёрный.
– Необязательно. Он может родиться и чёрным.
– Мне нельзя ребёнок! Наш мужчина не ебать меня. Никогда!
Она выхватила из кожаных ножен небольшой каменный нож и приставила Гарину к горлу:
– Ты ебать меня! Ты ебать меня!
Гарин искренне развёл руки в стороны:
– Я… не смогу.
– Ты ебать меня! – сильнее нажала она каменным ножом на горло.
– Убивай, – пробормотал Гарин и зло выкрикнул: – Убивай!
Секунду она буравила его взглядом мокрых глаз, потом отшвырнула нож, рухнула на пол и забилась на нём в своем хрюкающем, пыхтящем рыдании. Гарин опустился на колоду и сидел, собираясь с мыслями. Но их трудно было собрать. Нарыдавшись, Альбина подняла свой нож, вложила в ножны и снова встала перед Гариным.
– Оморот всё, – произнесла она.
– Что – всё?
– Оморот больше не надо. Работа больше нет.
– И куда… всех нас?
– Все умирать, – произнесли маленькие губы, покрытые белой, блестящей от слёз шерстью.
Гарин остолбенел.
“Умирать. Значит – убивать”.
– Всех нас… убивать? – спросил он.
– Убивать.
– Когда?
– Завтра.
Волосы зашевелились у него на голове. Он выдохнул, приходя в себя, и спросил:
– Зачем убивать? За что?
– Оморот не надо. Мохавта уже делать.
– Что такое мохавта?
– Мохавта большой, большой. Мохавта делать, делать. И мохавта стоять. Мохавта хрр-хрр. Все ебать ночь. И ребёнок иметь.
Гарин ничего не понял. Одно было ясно – заключённым эту ночь не пережить.
– Все ебать ночь? – переспросил он. – Ваши? Ебать?
– Наши ебать ночь. И все наша женщина ребёнок иметь.
– Все ваши мужчины ебать ваших женщин? Ночью?
– Да.
– Чтобы были дети?
– Да.
– А мохавта тут причём?
– Мохавта огонь, хрр-хрр.
– Где?
– Там! Там! – замахала она длинной рукой. – Большой мохавта! Огонь!
– И нас всех убьют?
– Да.
– Завтра?
– Да.
– А почему не отпустить домой?
– Нельзя. Надо убивать.
Гарин замолчал, потрясённый. Лампа, похищенная из какого-то далёкого человеческого уюта, спокойно горела на столе. Запах керосина был невероятно, пронзительно сладок и насмешливо обещал скорую смерть.
“Вот и всё, доктор…”
Гарин облизал пересохшие губы. Мозг его лихорадочно заработал.
“Надо предупредить всех. Пусть бегут кто как может. Не бараны же, чтобы тупо ждать смерти…”
– Я буду тебя ебать, – неожиданно для себя произнёс он. – Если ты поможешь мне бежать.
Мгновенье она молча смотрела на него, потом стала распускать шнуровку на своих кожаных штанах.
– Нет! Не здесь! – пророкотал Гарин. – Когда убежим. Выведешь меня отсюда. И я буду тебя ебать. Я побегу дальше, а ты останешься. И у тебя обязательно будет ребёнок. Если нет – я умру со всеми. Или… убей меня здесь, сама. Сейчас.
Она замерла и молча смотрела. Лампа горела, фитиль потрескивал. Гарин напряжённо смотрел в сапфировые глаза.
– Я тебя бежать. И ты меня ебать, – произнесла Альбина.
Словно тяжкая корка льда, наросшего за эти полгода, свалилась с плеч и спины Гарина. И запах керосина стал прекрасней запаха всех роз мира. И лампа горела волшебной лампой Алладина.
– Мы сейчас бежать? – Гарин взял Альбину за плечо.
– Нет. Утро. Сейчас нельзя. Ночь нельзя – нет дорога. Ночь бежать – тонуть.
– Ясно.
– Мы не бежать. Мы уходить хорга. Мы бежать утро.
Слово “хорга” Гарин слышал часто у чернышей. Так называли они своё городище на болоте.
– Мы уйдём сейчас в хорга и там спрячемся? А утром – бежать?
– Да.
– Прямо сейчас идти?
– Да.
– Мне надо зайти в упо.
– Идти.
Гарин взял свою щётку для чистки столов, вышел из “кабинета”, по тошнотворно знакомым кривым тёмным коридорам дошагал до цеха. Там горели лампы, работали люди, бродили надстмотрщики и стоял густой, ни на что не похожий запах, вдыхаемый Гариным эти полгода. Гарин вдохнул воздух цеха.
“Неужели последний раз? Помоги, Господи. Если у чернышей массовое совокупление ночью в городище, значит, охрана тоже пойдёт туда. Здесь не будет охраны. Это важно!”
Показательно держа щётку перед собой, Гарин прошагал до знакомого стола. Из бывших здесь остались только Павел и Витька. Когда Гарин приблизился, они даже не подняли своих бледных, измождённых лиц. Наклонившись и делая вид, что собирается чистить стол, Гарин прошептал в ухо Павлу:
– Завтра всех убьют. Бегите ночью. Охраны не будет. Берите лампы, еду и бегите.
Павел, очнувшись, поднял обросшее лицо и уставился на Гарина, словно увидал его впервые.
А доктор стал сметать со стола опилки в мешок. Надсмотрщики вяло глянули на него, один что-то прорычал, подняв молоток. Гарин смел опилки и быстро вышел из упо. Отшвырнув щётку, побежал по коридорам, вошёл в свой “кабинет”. Альбины не было! Керосиновая лампа по-прежнему горела на столе.
– Чёрт! – взмахнул он руками.
Он не успел выругаться покрепче, как дверца прохрипела и вошла Альбина со свернутым мешком в руке. Она раскрыла мешок перед доктором:
– Сюда идти.
Гарин не понял.
– Зачем?
– Сюда идти! – повторила она.
– Прятаться?
– Я нести тебя хорга.
“Вот оно что! Конечно, кто меня туда пустит…”
– Подожди, – засуетился он. – Надо же взять что-то в дорогу…
Она стояла с раскрытым мешком.
“Меня? Понесёт?! Renyxa…”
Он схватил президентский нож, золотую зажигалку, пару пластырей-антисептиков, жемчужину в мешочке, рассовал по карманам, пошевелил пальцами над подстольем.
“А ещё чего? Еды же нет…”
– Идти! – настойчиво повторила Альбина.
Доктор схватил полюбившуюся беловоронью книгу и полез в мешок. Тот оказался просторным. Не успел доктор как следует присесть и сгруппироваться, как она подхватила мешок. Гарина сдавило, мотануло по воздуху и шмякнуло на спину альбиноски.
– Ай! – воскликнул он и рассмеялся в темноте.
Спина её была крепкой.
Он прижал книгу к груди.
И его понесли в мешке.
“Кому рассказать, а?”
Альбина несла быстро, мешок мотало, он задевал стены. Несколько раз она проходила двери. Затем вышла на воздух. Мешок был холщовый, в таких черныши уносили из цеха оморот. Гарин слышал шаги Альбины по гати. Шла она быстро и уверенно.
“Сильная! Я же тяжёлый…”
Несла легко, несла, даже не покачивая мешком. Остановилась. Ей задали хриплый вопрос. Она ответила. В ответ ей буркнули. Она двинулась дальше.
“Ворота городские прошла? Слава Богу… а вот сигареты и забыл! Дурак…”
– Покурить бы, – прошептал он и засмеялся, прижимая к губам железный оклад книги.
Она несла его.
“Никогда ещё меня в мешках не носили женщины. Да и мужчины…”
Она стала подниматься по ступеням. Потом опять бодро пошла по ровному. Снова поднялась, поворачивая вправо. Остановилась, резко встряхнула мешок, поправляя. Гарин ойкнул, зажав себе рот. Сбавила шаг. Остановилась. Её спросили. Она ответила. Снова спросил