Время перестало существовать для доктора. Остался только его путь сквозь этот малоразличимый окружающий мир. Доктор шёл сквозь этот мир за вороном. И мир расступался, обтекая доктора.
Лес менялся вокруг Гарина. Деревья вырастали, старели, снова молодели, сгущались и редели. Это длилось и длилось, но Гарин совсем не различал этой протяжённости. Снова пошёл снег, но мелкий, редкий. Серые низкие тучи сменились высокими белёсыми.
Ворон сел на ёлку. Гарин зашагал к нему.
Ворон глянул на доктора, моргнул, снялся с ёлки, заставив её встряхнуться. Сильно замахав крыльями, поднялся и полетел над лесом, прочь от доктора.
Гарин остановился возле качающейся ёлки.
Щурясь, он следил за вороном, но тот сливался с белёсым, сыплющим мелкую снеговую крошку небом.
Ворон исчез в небе.
Гарин зашагал в направлении пролёта ворона. Он шёл, обходя деревья, перешагивая через лесоповал, оступаясь на запорошенных снегом кочках. Шёл, по-прежнему не думая и не говоря с собой.
Он шёл и шёл туда, где пролетел белый ворон.
Споткнулся о припорошенную снегом кочку, встал и двинулся дальше, как робот.
Лес вокруг был густым, хоть и не старым. Но в лесу слышалось что-то. Совсем рядом что-то глухо работало.
Гарин пошёл на этот звук. И вдруг лес расступился. И доктор шагнул, как на сцену, на большую, ровную круглую поляну. Деревья на ней были срезаны под корень и брошены в лесу неподалёку. Посередине поляны виднелся невысокий бетонный подиум, а на подиуме… На подиуме стоял белый птеродактиль с опущенным книзу хищным клювом и поднятыми вертикально полукрыльями. У птеродактиля была кабина. Был номер YZ 762. Были резиновые шасси. А из-под крыльев высовывались овальные боевые конусы с синими концами ракет “воздух – воздух” и красными “воздух – земля”. Внизу из поджарого брюха торчала шестиствольная пушка.
В подиуме был открыт люк, из люка к птеродактилю шёл толстый оранжевый шланг. Возле шланга стоял человек в зимней одежде военного лётчика и смотрел на Гарина. И в люке гудел топливный насос.
Мысли вдруг вернулись к Гарину.
Словно покинувший его ворон уступил им место.
Гарин постоял, уставившись на железного птеродактиля. И зашагал к нему.
В руке у лётчика появился увесистый пистолет со снаряженным подствольничком.
Гарин разжал губы, собираясь с мыслями.
И они пришли, словно никуда и не уходили.
– I'm sorry! – хрипло воскликнул Гарин и поднял вверх обе руки.
– Who are you?
– I'm a doctor.
– What's your name?
– Garin. I'm Doctor Garin. From Barnaul. A psychiatrist.
– Доктор Гарин? – повторил лётчик по-русски с северным акцентом. – Психиатр?
– Психиатр, – закивал доктор, вспомнив всё сразу.
И улыбнулся сам себе.
Не опуская пистолета, лётчик рассмеялся:
– И какого хера тебе тут надо, психиатр?
– Понимаете… – начал Гарин, успокаивась и обретая уверенность.
– Ну?
Гарин продолжил:
– Я был в плену у чернышей. Бежал. Мне очень нужно в Хабаровск.
– В Хабаровск?
– Да, в Хабаровск. Очень нужно.
– Семья?
– В госпиталь. Больные ждут.
Лётчик с насмешливым интересом смотрел на Гарина. Его лицо было типично северным, белокожим, широким, с узкими глазами.
– До Хабаровска отсюда три тыщи верст. К весне дойдешь.
– Вы можете отвезти меня в Хабаровск?
– Тебя? В Хабаровск?
– Да, в Хабаровск.
Лётчик рассмеялся, убрал пистолет.
– У тебя бабки есть?
– Денег у меня нет. Но у меня есть… – вспомнил он, – одна золотая вещь.
– Золотая вещь? Что за вещь?
– Нож президента Алтайской Республики.
– Нож? – Лётчик перестал усмехаться.
– Нож.
Лётчик помолчал. В это время насос перестал работать. Лётчик сделал знак Гарину подойти. Гарин подошёл, встал перед лётчиком. Синий, замызганный и местами порванный ватник Гарина, его косматые, заиндевевшие голова и борода производили убогое впечатление. Пенсне жалко поблёскивало на посиневшем мокром носу.
Но внутри Гарину было хорошо. Очень хорошо. Он совершенно успокоился.
Лётчик внешне был антиподом Гарина – в обтяжном белом комбинезоне, белом шлеме, белых перчатках с меховой оторочкой, с большим грозным пистолетом на боку.
Он окинул Гарина соответствующим взглядом.
– Покажи.
Гарин вытащил нож из внутреннего кармана ватника.
Изогнутый, золотой, с перламутром, сталью и эмблемой президентской власти нож лёг на белую перчатку лётчика. Тот раскрыл его. Кованое, с чёрной сыпью дамасских узоров и микрокаверн, идеально отполированное по кромке, острое как бритва лезвие впечатляло. На лезвии был вытравлен барс.
Лётчик закрыл нож и снова открыл.
– Я вообще-то… ножи коллекционирую, – произнёс он, шмыгнул носом – и вдруг громко и непосредственно захохотал, откинувшись назад.
Доктор кивнул лохматой головой, в которую уже порядком набилась снежная крупа.
– Старший брат ещё покойный начал, а на Первой его убило. Мне всё досталось. Память о братухе. Сто двадцать семь ножей. Три навахи, семь мачете, два эсэсовских кортика. Так это… президентский нож? Откуда?
– Я нашёл его в сбитом самолёте алтайского президента.
– Сбили! Точняк. Знаю. Казахи, да? Кому ещё? И ты там был?
– Шёл лесом, наткнулся.
– Пиздаро! Повезло, а? Ты вообще везучий, а?
Доктор пожал ватным плечом, глянул в небо, ища ворона. Но ворона так нигде и не было.
– А ещё чего там зацепил?
– Так, мелочь.
– А бабки?
– Не было. Там трупы были. Всё в крови.
– Ясно.
Лётчик подбросил нож на ладони, усмехнулся:
– Крутой тесак! Президентского ножа у меня нет. Теперь будет! В общем, повезло тебе, доктор, второй раз. Я машину гоню из Тегерана к нам на Сахалин. А сегодня утречком казахи с китайцами коридор перекрыли, суки, лететь кругалевичем приходится. Поэтому и консерву распечатал.
– Какую консерву?
– А вот эту! – Лётчик топнул сапогом по бетону. – НЗ-заправка. Только для наших и якутских ВВС. Так что сегодня по пути мне твой Хабаровск! Полетим зигзагом, как бык нассал. А вчера было бы не по пути. Вот как тебе везёт, психиатр!
– Это… чудо.
“Спасибо, белый ворон”.
– Да не чудо, а жлобство казахское. По-нормальному щас бы сливок залил[57] в Алма-Аты, тыщу километров срезал. Хуй на рыло!
Он сунул золотой нож в карман, застегнул белую молнию.
– Давай, помогай теперь.
Отсоединили шланг от самолёта, и доктор свернул его, запихал в люк и закрыл. Лётчик набрал на замке люка код, окинул фигуру доктора взглядом:
– Ватник у тебя тёплый, а боты херовые. В небе копыта поморозишь.
– У меня нет ног, господин пилот.
– Как так?
– А вот так. – Гарин поднял обшарпанные ватные штанины, показывая.
– Ёбаный стос! Воевал?
– Нет, в пути отморозил.
– Титан?
– Титан.
– Раньше только из него и лили. У меня два кореша на титановых бегают, и ничего. Один обженился. Полезай в кабину!
По выдвинутой лесенке он помог доктору забраться на заднее узкое сиденье. Доктор еле поместился в нём. Лётчик, кряхтя, пристегнул его ремнями, приказал снять пенсне и надел на нос и рот Гарина “намордник”, на голову шлем, подключил необходимое. Затем забрался на своё место, лесенка убралась, кабина закрылась. Пилот включил зажигание. Ожили, загудели, а потом и заревели оба вертикально повёрнутых двигателя, крылья птеродактиля распрямились, лётчик коснулся двумя пальцами своего шлема с изображением коронованного лосося и двух скрещенных ракет, защёлкал тумблерами, потянул ручку штурвала, и белый истребитель в клубах снежной пыли стал плавно подниматься с лесной сцены.
– Не спросил: как у тебя с сердцем, док? – раздалось у Гарина в наушниках.
– Вполне. Пока не жалуюсь.
– Я насчёт перегрузок. Пережимать не стану.
– Спасибо!
– Если блевать потянет, вот таблетка. – Пилот сунул ему в руку пакетик. – Купирует сразу. Пакеты там тоже есть, справа.
– Понял.
За окном кабины деревья стали молодеть, уменьшаться, сбиваясь в убогую стайку веников, и доктор увидел сверху цепочку своих следов через этот лес. Он не был хвойным, голые берёзы и осины составляли его, и сквозь их истончающиеся ветви Гарин разглядел путь, которым вёл его белый ворон: он был на удивление прямым, словно проведённый по огромной невидимой линейке. Лес быстро стал серой травкой, путь Гарина пропал. Гарин поискал ворона в воздухе. Но его не было нигде.
“Улетел. Навсегда”.
– Спасибо тебе! – произнёс доктор, склоняя голову в шлеме и стукаясь им о стекло кабины.
Что-то задвигалось в самолёте, и доктор понял, что двигатели выровнялись, а шасси убрались.
И Гарина мягко вдавило в кресло.
Истребитель вошёл в облака и, набирая скорость, легко просквозил их, поднялся выше, разворачиваясь.
– Как там? – раздалось в шлеме.
– Замечательно!
– Лады.
Голубое небо обступило со всех сторон, справа брызнуло солнце.
Самолёт поднялся ещё выше.
– Теперь держись, психиатр!
Открыв рот, доктор хотел ответить, но двигатели взревели, и его так вдавило в кресло, что потемнело в глазах, а рот так и остался открытым. Самолёт завибрировал. Дыхание застряло в горле, мир словно сдвинулся куда-то назад, в ушах запел хор насекомых и минералов: и-и-и-и-и-и-и!! Самолёт затрясло. Доктор почувствовал, что теряет сознание, хотел сунуть в рот таблетку, но сжимающие её пудовые пальцы даже не шевельнулись.
Слух пропал.
Но по самолёту вдруг словно ударили гигантской кувалдой, и всё сразу стихло. Сильно болели уши. Доктор с трудом сглотнул, боль прошла, слух отчасти вернулся. Он сглотнул снова и снова. Вокруг было чистое, спокойное небо.
– Как ты, док? – раздалось в шлеме.
– Я это…
– Хуже уже не будет.
И действительно, хуже не стало. Самолёт летел, доктор был по-прежнему вдавлен в кресло, но уже терпимо.
“Не радикально…”