Стемнело. Во мраке слышнее стал доносившийся к нам глухой шум города, и одна за другой зажигались внизу под нами извилистые цепочки фонарей вдоль набережных и мостов.
– Это верно, – сказал я, – тело ваше знает, что однажды оно умрет. Но оно не хочет умирать; оно хочет жить. Оно не захочет умирать, пока не износится и не отяжелеет с годами. Пока страдание не изнурит его и не испепелит наслаждение. Лишь тогда захочет оно умереть. Вам кажется, что вы хотите умереть, но это оттого лишь, что вам так тяжко теперь, в данную минуту. А на самом деле вы этого не хотите, вы не можете этого хотеть. Дайте только срок. Потерпите немного. Все еще переменится, и скорее, чем вы думаете. И вы сами еще переменитесь; вы сильная и здоровая; вы можете стать еще сильнее; вы из тех, кто способен расти и обновляться.
Она зябко поежилась. Она поднялась.
– Поздно уж, мне пора. Нам лучше уходить порознь, нехорошо, если увидят вместе. Вы ступайте этой дорогой, а я пойду там. Покойной ночи!
Она протянула мне руку. Я сказал:
– Мне бы так хотелось поцеловать вас. Вы позволите?
Она приподняла вуаль и подставила мне щеку. Я поцеловал ее.
Она сказала:
– Мне хочется поцеловать ваш лоб. Он красивый.
Ветер шевельнул редеющие пряди моих волос, когда я обнажил голову. И она взяла ее в свои теплые и нежные ладони и поцеловала мой лоб – торжественно, точно совершая обряд.
22 августа
Какое утро! Легкий привкус осени в кристально-ясном воздухе. И тишина.
Встретил на утренней прогулке фрекен Мертенс и обменялся с ней на скаку бодрым приветствием. Мне нравятся ее глаза. По-моему, чем дольше в них смотришь, тем взгляд их кажется глубже. И еще волосы… Но сверх того ей, кажется, нечем особенно похвалиться. Хотя нет, у нее еще наверняка очень легкий, незлобивый нрав.
Я трусил не спеша по дорожкам Юргордена и думал, думал о той, что сидела на ступеньках паперти, и смотрела в самое солнце, и плакала, о той, что так жаждала умереть. Да и то сказать: если не подоспеет выручка, если ничего не свершится – не свершится мною задуманное, – тогда всякая попытка утешить ее словами будет пустой и ненужной болтовней, я сам это прекрасно почувствовал, покуда говорил ей всякие жалкие слова. И она тогда будет права, тысячу раз права, желая себе смерти. Она не может ни уехать, ни остаться. Уехать – с Класом Рекке? Сделаться ему обузой, кандалами? Я благословляю ее за то, что она сама того не хочет. Они оба погибли бы. Здесь он, говорят, неплохо устроился, одной ногой в своем департаменте, другой – в финансовом мире; я слышал, его называют человеком с будущим, а что до его долгов, так они, надо думать, повредят ему не больше, нежели вредили всем прочим «людям с будущим», до того как они успели составить себе положение. Он одарен ровно настолько, чтобы успешно продвигаться – в определенной сфере, разумеется; в нем нет напора первозданной стихии. «Попытать свои силы на новом поприще…» Нет, такое не про него писано. А остаться здесь и продолжать свою прежнюю жизнь она тоже не может. Пленница в стане врагов. Родить свое дитя под кровлей чужого мужчины и быть принужденной лицемерить, и лгать ему, и видеть его тошнотворные отцовские восторги – разбавленные, чего доброго, подозрениями, в которых он побоится сознаться, но которые послужат ему для того, чтобы тем вернее отравить ей жизнь. Нет, она просто-напросто не сможет, а и попытается, так добром это не кончится… Она должна стать свободной. Она должна принадлежать себе и никому больше и сама распоряжаться собою и своим ребенком, лишь тогда она сможет жить и радоваться жизни. Я дал себе в душе клятву: она будет свободна.
Во все время приема меня не отпускало страшное внутреннее напряжение. Я думал, он придет нынче, мне казалось, я кожей чувствую… Он не пришел, но все равно: когда бы он ни пришел, он не застанет меня врасплох. То, что было в четверг, не повторится.
Пойду-ка я куда-нибудь пообедаю. Хорошо бы встретить Маркеля, пошли бы вместе в «Хассельбакен». Хочется поболтать, выпить вина, поглядеть на людей.
Кристина уже звала меня к столу и будет в ярости, ну да пусть ее.
(Позже)
Вот и все: дело сделано. Я это сделал.
Как удивительно все получилось. Как невероятно подыграл мне случай. Я недалек был, пожалуй, от соблазна поверить в провидение.
Я чувствую себя пустым и легким, как яйцо, из которого выдули содержимое. Войдя сейчас в залу и увидавши себя в зеркале, я ужаснулся выражению своего лица: что-то пустое и выхолощенное, что-то такое, что напомнило мне часы без стрелок, которые я ношу в жилетном кармане. И я невольно спросил себя: то, что ты сделал сегодня, это составляло, выходит, все твое содержимое, неужто ничего в тебе больше не осталось?
Вздор. Это ощущение пройдет. Голова немного тяжелая. Оно, право же, понятно.
Сейчас половина восьмого; солнце только-только зашло. Было четверть пятого, когда я вышел из дому. Три часа, следовательно… Три часа с минутами.
…Я вышел, стало быть, из дому, чтобы пообедать; пересек кладбище, прошел в калитку; задержался на секунду у витрины часовщика, человечек в глубине, улыбнувшись, поклонился мне заискивающим поклоном, и я ответил на него. Помню, я сделал заключение: всякий раз, как вижу горбатого, я из солидарности и сам чувствую себя как бы немножко горбатым. По-видимому, выработанный еще с детских лет рефлекс сострадания несчастью. Далее я направился вверх по Дроттнинггатан; зашел в «Гавану» и купил несколько настоящих Upmann. Свернул на Фредсгатан. Выйдя на площадь Густава-Адольфа, заглянул мимоходом в окна «Рюдберга», думая, что, быть может, увижу Маркеля за стаканом абсента, он иногда сюда заходит; но вместо него увидел Бирка за стаканом лимонада. Вот уж, право, филистер, никакого удовольствия обедать с ним… В газетном киоске перед зданием редакции купил свежий номер «Афтонбладет» и сунул в карман. Может, что новенькое о деле Дрейфуса, подумал я… Голова же у меня все это время занята была тем, как бы мне перехватить Маркеля. Звонить в редакцию не стоило труда, его там в это время не застанешь; но, подумав так, я зашел в табачную лавку и позвонил. Он только что ушел… На площади Святого Иакова я еще издали приметил шедшего навстречу Грегориуса. Я приготовился было раскланяться, как вдруг понял, что это не он. И даже сходства особого не было.
«Ага, – подумал я, – значит, сейчас встречу».
Ибо по бытующему в народе поверью, подтвердившемуся, как я смутно припоминал, в каком-то случае и со мною, если ты таким вот манером обознался, считай это как бы за предупреждение. Я даже вспомнил, что в одном псевдонаучном журнале под названием «Психологические опыты» читал раз про человека, который после такого «предупреждения» немедля свернул в боковую улицу, дабы избежать неприятной для него встречи, – и угодил прямо в объятия того, от кого бежал… Но я не верю в подобный вздор, и мысли мои продолжали втихомолку кружить вокруг Маркеля, пытаясь напасть на след. Мне как будто припомнилось, что раза два или три я встречал его тут в это время дня возле павильона минеральных вод; я направился туда. Его я, разумеется, не нашел, но все же уселся на одну из скамеек под деревьями у церковной ограды, намереваясь выпить стаканчик виши и заглянуть кстати в «Афтонбладет». Но только я ее развернул и увидел жирный заголовок «Дело Дрейфуса», как услышал тяжелые хрустящие шаги по песку, и предо мною вырос пастор Грегориус.
– О, кого я вижу, здравствуйте, доктор, здравствуйте. Позвольте присесть? А я, знаете, вознамерился выпить стаканчик виши перед обедом. Думаю, мне не повредит?
– Вообще-то углекислота не особенно хороша для сердца, но выпить изредка стаканчик-другой особого вреда не составляет. Как вы себя чувствуете после Порлы?
– Очень хорошо. Мне кажется, она замечательно на меня подействовала. Я заходил к вам несколько дней назад, в четверг, если не ошибаюсь, но опоздал. Вы куда-то ушли.
Я ответил, что обыкновенно меня можно застать еще полчаса-час после окончания приема, но что в тот день мне, к сожалению, пришлось уйти раньше обычного. Я предложил ему зайти завтра. Он не может сказать определенно, как у него будет со временем, но он постарается.
– А в Порле красиво, – сказал он.
(В Порле безобразно. Но Грегориус, как истый горожанин, привык считать, что «природа» – это непременно красиво, в любом виде. Кроме того, он ведь платил свои кровные и не желал остаться внакладе. Поэтому он находил Порлу красивой.)
– Да, – подтвердил я, – в Порле довольно красиво. Хотя и не так красиво, как в большинстве других мест.
– В Роннебю, возможно, и красивей, – признал он. – Но очень уж это далеко и очень уж дорого.
Худенькая девушка-подросток принесла нам воду, две бутылочки.
Вдруг меня осенило. Уж если суждено тому свершиться, отчего бы не здесь? Я огляделся. Поблизости в этот момент никого не было. За столиком поодаль сидели три старичка, одного из них я знал, ротмистр в отставке; но они громко разговаривали между собой, рассказывали анекдоты, смеялись и не могли слышать, что мы говорим, или видеть, что мы делаем. Босоногая грязная девчушка тихонько подошла к нам и протянула цветы, мы покачали головами, и она так же неслышно отошла. Лежавшая перед нами площадь была почти пустынна в этот предвечерний час. Время от времени из-за угла церкви появлялся прохожий и сворачивал к Восточной аллее. Жаркое солнце позднего лета золотило выглядывавший меж лип старинный желтый фасад Драматического театра. На тротуаре стоял директор театра и разговаривал с режиссером. Расстояние превращало их в миниатюры, открывавшие игру своих линий лишь глазу, и прежде уже с ними знакомому. Режиссера выдавала его красная феска, искоркой посверкивавшая на солнце, директора – деликатные жесты, как бы говорившие: бог ты мой, в каждом деле всегда есть две стороны! Я уверен был, что он сказал что-нибудь в этом роде, я видел легкое пожатие плеч, слышал, казалось, интонацию. И я приложил эти слова к себе, к своему. Да, в каждом деле всегда есть две стороны. Но лучше уж не видеть их обе сразу, в конце концов все равно приходится выбирать какую-нибудь одну. И мой выбор сделан!