Как-то вечером мы с приятелями оказались в огромном зале, он сверкал позолотой и электрическим светом, но из щелей между половиц сочился запах гнили. Две юные девушки с размалеванными лицами и дама постарше в морщинах, залепленных штукатуркой, плясали на помосте под вой оркестра, одобрительные мужские выкрики и звон бьющегося стекла. Мы смотрели на танцовщиц, много пили и говорили о бессмертии души.
– Глупо считать, что бессмертие души может кого-то осчастливить, – сказал один из моих приятелей, который был постарше. – Взять хотя бы эту старуху на сцене – едва она перестает плясать, как руки у нее начинают дрожать, а голова трястись. И сразу становится видно, какая она злая, безобразная и совершенно никчемная, и с каждым днем все больше и больше опускается. Ну не смешно ли полагать, будто и она обладает бессмертной душой? А ведь именно так обстоит и с тобой, и со мной, и со всеми нами. Ну не злая ли шутка – подарить нам вечность?
– Больше всего в твоих словах меня расстраивает не то, что ты отрицаешь бессмертие души, – ответил я. – А то, что ты находишь в этом удовольствие. Люди похожи на детей, которые играют в саду, окруженном высокой стеной. Время от времени ворота в стене открываются, и одного ребенка уводят. Тогда остальным говорят, что его увели в другой сад, больше и красивее этого. Дети молча слушают и возвращаются к своим играм среди цветов. Теперь представь, что один из детей оказался очень любопытным и залез на стену, чтобы поглядеть, куда пропадают его товарищи; спустившись, он рассказывает другим о том, что увидел: возле ворот сидит великан и всех пожирает. А их выводят оттуда одного за другим! Ты и есть этот ребенок, Мартин; по-моему, это нелепо – ничтоже сумняшеся рассказывать о якобы увиденном, гордясь и радуясь, что знаешь теперь больше других.
– Младшая из этих девчонок весьма хороша, – сказал Мартин в ответ.
– Небытие страшит, но страшно и лишиться небытия, – сказал другой мой приятель.
Мартин подхватил его мысль:
– Да, нужно искать компромисс. Препояшь чресла твои и встань, и найди среднее арифметическое между временем и вечностью. Тот, кому это удастся, сможет создать новую религию, ведь у него будет лучшая из наживок, что когда-либо были у ловца человеков.
Оркестр взвизгнул в последний раз. Сквозь клубы табачного дыма позолота казалась более тусклой, из щелей в полу по-прежнему поднимался гнилостный запах.
Мы попрощались и разошлись в разные стороны. Я долго слонялся по улицам и в конце концов оказался в месте, где мне не приходилось бывать ни до, ни после, – это были на редкость пустынные и безлюдные улицы, где дома, казалось, распахивали свои окна и двери, чтобы принять меня, куда бы я ни направил свои стопы, а потом захлопнуть их за мной. Я не знал, где нахожусь, пока не очутился у собственного подъезда. Дверь была приоткрыта. Я вошел и стал подниматься по лестнице. Возле окна на лестничной площадке я остановился и посмотрел на луну – я и не заметил, что вечер был лунный.
Ни прежде, ни потом не видал я такой луны. Нельзя сказать, что она светила. Она была бледной, пепельно-серой и необычайно большой. Я долго стоял у окна и смотрел на нее, несмотря на то что валился с ног от усталости и страшно хотел спать.
Я жил на третьем этаже. Поднявшись на второй, я вознес хвалу Господу, что осталось немного. Но поднявшись еще на пролет, я вдруг понял, что на лестнице у входа вовсе не темно, как обычно, там, как и на других этажах, мерцает тусклый свет. В доме было только три этажа, а дальше чердак. Поэтому верхняя площадка никогда не освещалась.
«Дверь на чердак открыта, – сказал я себе. – Оттуда и проникает свет. А все из-за недосмотра прислуги, теперь туда могут забраться воры».
Но никакой чердачной двери не было. Наверх вела еще одна лестница, такая же, как и внизу.
Видимо, я ошибся. В доме есть еще один этаж.
Я поднялся наверх и, очутившись на лестничной площадке, едва сдержал крик. Там тоже мерцал свет и не было никакой чердачной двери – наверх вела еще одна лестница. А в окно светила луна, все такая же пепельно-серая, тусклая и огромная.
Я помчался наверх. В голове было пусто. Пошатываясь, я взбирался по лестницам, которым уже потерял счет.
Крик рвался наружу, хотелось разбудить этот заколдованный дом, увидеть людей, но в горле застрял комок.
И вдруг мне пришла мысль прочитать имена на дверях. Кто живет в этой Вавилонской башне? Лунный свет был слишком слаб; чиркнув спичкой, я поднес ее к латунной табличке.
На ней значилось имя моего друга, который уже умер.
Лишь тогда из горла вырвался крик:
– Помогите! Помогите! Помогите!
Этот крик стал моим спасением, он пробудил меня от кошмарного сна о вечности.
Таинство причастия
Случилось это во времена моего детства. Холодным осенним вечером, на борту одного из пароходов, курсирующих в шхерах. Наша семья еще не перебралась с дачи после летних каникул, но мне приходилось часто наезжать в город из-за предстоящей переэкзаменовки. Зимой я, по обыкновению, гонял лодыря и теперь, для того чтобы перейти в следующий класс, должен был ответить по нескольким предметам.
В сумерках я прохаживался по палубе, подняв воротник и засунув руки в карманы куртки, и размышлял о своих школьных неурядицах. Я почти не сомневался, что останусь на второй год. Перегнувшись через поручни, я следил за вскипающей белой пеной, за мерцаньем зеленых бликов на черной воде от фонаря на левом борту и меня так и тянуло броситься в море. Вот когда математик раскается, что придирался ко мне, – да только поздно будет…
Меж тем от долгого стоянья на ветру я продрог, и в конце концов, решив, что дольше зябнуть нет никакого смысла, спустился в кают-компанию.
До сих пор помню, каким уютом и теплом пахнуло на меня, когда я открыл дверь в каюту. Висячая лампа под потолком, точно маятник, мерно раскачивалась из стороны в сторону. Ароматный пар поднимался от четырех стаканов грога на столе. Вспыхивали огоньки четырех сигар. Мужчины рассказывали непристойные анекдоты. Я знал всех четверых. Это были наши дачные соседи: директор фирмы, старик пастор, актер на ролях первых любовников и торговец галантерейными товарами. Я вежливо поклонился и уселся в уголке. Правда, у меня мелькнула смутная мысль, что я явился не совсем кстати, но кто на моем месте согласился бы вернуться на палубу и мерзнуть на холодном ветру, когда в каюте было сколько угодно свободного места. К тому же в глубине души я сознавал, что в случае нужды не ударю в грязь лицом и смогу посодействовать оживлению разговора.
Четверо собеседников покосились на меня с некоторым холодком, и воцарилось молчание.
Мне исполнилось шестнадцать лет, и как раз незадолго перед тем я конфирмовался. Я не раз слышал в ту пору, что вид у меня не по годам невинный и простодушный.
Молчание, однако, не затянулось. Еще несколько глотков грога, еще несколько сигарных затяжек, и снова потекла оживленная беседа. Меня, впрочем, поразило одно неожиданное обстоятельство: все анекдоты, которые здесь рассказывались, я слышал бесчисленное множество раз, и, с моей точки зрения, они были на редкость пресные. Как известно, непристойные анекдоты делятся на две основные группы: темы первой обычно исчерпываются процессом пищеварения и его естественными последствиями, вторая же, которая котируется значительно выше первой, посвящена преимущественно женщинам. Для меня и моих сверстников первая группа была уже давно пройденным этапом. Тем более странно было слышать, как четверо взрослых мужчин с живейшим интересом обсуждают эту тему, обходя молчанием вторую, куда более занимательную. Неужто их стесняет мое присутствие? Не могу передать, до какой степени меня оскорбила эта неуместная деликатность. Но веселье, царившее в каюте, уже заразило меня, и, осмелев, я решил самым энергичным образом положить конец этому ребячеству.
– Дядя, послушай, – неожиданно вмешался я в разговор во время паузы, возникшей после очередного анекдота, настолько невинного, что лишь один пастор посмеялся над ним. – Ты, наверное, помнишь анекдот, который позавчера рассказывал капитан?
«Дядей» я называл директора фирмы: он был приятелем моего отца.
И я бесстрашно добавил:
– В жизни не слыхивал анекдота смешнее. Расскажи его, дядя!
Четыре пары изумленных глаз уставились на меня; воцарилось тягостное молчание. Я уже начал раскаиваться в своей необдуманной дерзости.
Лед сломал директор фирмы, хихикнув коротким игривым смешком, который был всего лишь слабым отзвуком громовых раскатов, тех, что исторг из него за два дня до этого капитанский анекдот.
– Хи-хи, анекдотец и в самом деле недурен.
И он принялся рассказывать. Анекдот был весьма соленый, и речь в нем шла о даме.
Герой-любовник вначале скрывал свои чувства под обычной маской сдержанного достоинства, зато галантерейщик, старый козел, поседевший в грехах, поглядывал на меня не без затаенного интереса, в котором угадывалось возросшее уважение к моей особе.
Но когда рассказ стал принимать сомнительный оборот, неожиданно вмешался пастор, добродушный старик с благостным и кротким выражением гладко выбритого женоподобного лица.
– Прошу прощения, что я перебиваю вас, сын мой, но… – И он слегка повернулся, обращаясь теперь прямо ко мне: – Сколько вам, собственно говоря, лет, молодой человек? Ходили ли вы к свято… Конфирмовались ли вы?
Я почувствовал, как краска заливает мои щеки. Я и забыл, что среди присутствующих находится священник.
– Да-да, – запинаясь, промямлил я еле слышно. – Я конфирмовался зимой.
– Ах, вот как! – проговорил старый пастырь, медленно помешивая ложечкой в стакане.
И, не поднимая глаз, он добавил голосом, которому сорок лет посредничества между Господом богом и людьми придали оттенок ласковой терпимости и снисхождения:
– Продолжайте, сын мой, и простите, что я вас перебил.
Жена трубочиста
История эта жестокая и печальная. Не раз я слышал ее в детстве, и до сих пор она заставляет меня содрогнуться.