– Почему ты не даешь мне красную розу? – спросил я ее.
– Пока рано, – ответила она улыбаясь. И во сне мне почудилось, будто улыбка у нее такая же насмешливая, как у женщин Леонардо.
Я хотел приобнять ее за плечо, но она взяла меня за руку. И, словно дети, мы пошли по улице, взявшись за руки. Я радостно предоставил ей место, где шла моя тень, чтобы любимая растоптала того, кто идет со мной рядом.
Но время во сне меняется быстрее, чем в жизни.
Улица, по которой мы шли, была та же, с деревянными домами и садами, спрятанными за красными заборами, но все же другая, ибо снег и лужи, отражавшие синь, пропали: весна была в разгаре. Вовсю цвели клены, а соседские вишни набухли крупными почками. И вдруг кругом потемнело: двери окрестных домиков зияли черными дырами сквозь мутную пелену сна, старик с факелом шел по улице и один за другим зажигал фонари.
Мы остановились у входа в мой дом. Это был дом моего детства, который давным-давно сгинул, как и улица с садами и вишнями. Мы шептали что-то друг другу, нежно держась за руки, и время растворилось в поцелуе.
– А что же красная роза? – спросил я ее. – Она не завяла?
– Нет, – ответила она. – Все еще не завяла. Смотри, она расцарапала мою грудь до крови, и я так хочу отдать ее тебе, но не решаюсь. Да, не решаюсь! – И глаза ее переполнили слезы, когда она протянула розу, мерцавшую в сумрачном свете, который проникал через открытую дверь. Не в силах сдержаться, я взял ее руку, обеими ладонями прижал розу к своим губам и поцеловал.
Голова закружилась, в глазах потемнело, я все позабыл. Когда я снова пришел в себя, та, которую я любил, стояла дальше от меня, чем прежде; кожа ее побледнела, а в складке губ словно бы застыло страдание. Едва я попытался приблизиться, как между нами скользнула тень. Тень была серой и блеклой, с отметинами от когтей бедности. Я хотел смахнуть ее в сторону, но она оказалась сильнее меня, и пока мы боролись, моя любимая ускользнула прочь в пелену сна…
Тень следовала за мной, когда я вышел за дверь парадного. Весна закончилась, на дворе были зимние сумерки, новенький белый снежок лежал под мрачным и серым небом, а сверху продолжали падать снежинки. Я больше не питал ненависти к своей тени, ибо был стар и сгорблен и все позабыл.
Сплин
Моей жизни присущ удивительный цвет, он сумрачен и неуловим, как бывает во сне.
Уже, мерцая, загорались фонари, когда вчера вечером я покинул свое жилище, где целый день просидел, ломая голову над загадкой бытия. Не найдя решения и отчаявшись, я сказал себе: глупец, ты тратишь свой день на бесплодные раздумья над тем, знание чего не сделает тебя счастливее, – и взамен направил усилия на решение шахматной задачи в четыре хода. Но когда остроты моего ума не достало и на это, я метнул шахматную доску через окно в голову старика с деревянной ногой, для которого смерть была только благодеянием, и нырнул в мирской водоворот, сам себя презирая.
Вечер был тепел и ясен и восхитительно тих. Над Королевским дворцом стояла луна, круглая, точно старый пастор, оранжевая и сказочной величины. Звук человечьих шагов по брусчатке напоминал тиканье тысячи часов и заставлял содрогаться при мысли о той скорости, с которой секунды утекают меж пальцев… Мимо ехал трамвай: я бросился в него и сделал несколько кругов по кольцу. Это развлечение имеет редкостную способность разгонять мое уныние: кажется, будто весь мир крутится, точно карусель, а в детстве на карусели я не мог удержаться от смеха. Так случилось и теперь: не успел я сделать и трех кругов, как уже вовсю хохотал.
– Добрый вечер, – раздался голос совсем рядом, и сидевший напротив обратил ко мне лицо, бледное и длинное, которое я тщетно пытался припомнить. – Мне знаком ваш смех, – продолжал он. – Точно так вы смеялись на похоронах моей тетки семь лет тому назад, когда пастор разглагольствовал о скорби – моей и других наследников. Вы рассмешили нас всех, включая пастора, а возможно, и тетку. Вы веселый человек.
– Да, – учтиво ответил я, – я веселый человек. А вы, сударь?
– Ах, не стоит обо мне, я неисправимый угрюмец. С тех самых пор, как вступил в теткино наследство.
– Да, знаю, – рассеянно отвечал я.
– Знаете? – спросил он, вытаращив огромные, наивные и печальные глаза. – Кто вам это сказал?
– Это очевидно. Пока ваша тетка не умерла, вы были бодры и веселы, поскольку надеялись, что она умрет и вы получите наследство. Она умерла, вы получили наследство, а других теток, которые могли бы оставить наследство, у вас нет. Стало быть, надеяться больше не на что, вот вы и грустите. Это же так просто.
Бедняга уставил на меня не только глаза, но и рот. Вся его душа вытаращилась на меня через три разинутых отверстия.
– Вы правы, – ответил он наконец. – Вы облекли в слова то, о чем я давно догадывался. Спасибо, огромное спасибо. – Он с чувством пожал мне руку и продолжал: – Вы сняли камень с моей души. Нет ничего тягостнее, чем уныние невесть от чего. Но теперь оно позади, вы оказали мне огромную услугу. Так составьте мне компанию – пойдемте выпьем!
Этот новый оборот меня вполне устраивал. Признаться, припомнить имени собеседника я не мог, но я давно уже научился пренебрегать пустяками; что такое имя?
Мы с ним выскочили из трамвая, вскочили в пролетку и погнали бешеным карьером в дачный ресторан далеко за городской чертой. В этом идиллическом логове мы поглощали селедку, редис и молодой картофель под норвежскую водку и шампанское трех марок. Потом выпрыгнули в окно, прихватив бутылку виски и немного аполлинариса[46]; приземлившись, мы оказались, к нашей радости, на отлогом скате крыши, откуда открывался прекрасный вид на самое что ни на есть идиллическое озеро в обрамлении ракиты и камыша. Мы разлили прихваченное по стаканам и продолжили беседу.
– Да, – сказал я, – во многом богатстве для человека многая печаль. Был у меня приятель, большой мерзляк. Он сыграл в Гамбургскую лотерею[47], надеясь выиграть денег, чтобы купить себе шубу. И выиграл триста тысяч крон. Такой куш не скроешь: все его друзья, едва об этом проведав, назанимали у него столько, что на остаток он мог купить разве что шубу из фальшивой водяной крысы – но не стал. Да и что прикажете тут делать? Все ведь знали, что деньги он выиграл в лотерею: а в лотерейной шубе не станешь ведь, черт возьми, разгуливать по улице?!
– Нет, это никак невозможно!
– Вот именно!
– Да-а.
Несколько минут мы сидели молча, погрузившись каждый в свои мысли.
Тут в глазах господина Чильберга (еще на пятом бокале шампанского третьей марки он успел открыть мне свое имя) сверкнула радость, он поднялся и спросил меня:
– Каков максимальный выигрыш в Гамбургской лотерее?
– По-моему, пятьсот либо семьсот тысяч, – ответил я. – Во всяком случае, шестьсот – это совершенно исключено; устроители лотерей прекрасно знают, что нечетные числа имеют власть над человеческой фантазией, неведомую четным.
– Стало быть, не меньше пятисот тысяч, – продолжал господин Чильберг. – От тетки я унаследовал всего две тысячи крон. Если я сыграю в Гамбургскую лотерею, то будет надежда, что мое состояние больше чем удвоится. Тогда мне еще есть ради чего жить!
– Безусловно. Будущее улыбнется вам снова.
– Да, я снова смогу надеяться. Сыграю-ка я в Гамбургскую лотерею; но что, если я выиграю? Тогда все пропало, тогда мне останется только умереть!
Чашка чаю
Говорят, если в Англии вздумаешь распивать публично водку или что-нибудь подобное, это может повредить твоей репутации. В нашей стране иные нравы. Не далее как вчера вечером, например, я попал в довольно-таки неприятную историю из-за того, что вздумал выпить чашку чаю в кафе… впрочем, не все ли равно, что это было за кафе.
Дело в том, что я сейчас заканчиваю работу над романом в двух частях, где разоблачаю лицемерие, проникшее во все сферы жизни современного общества. Мне осталось написать только последнюю главу, и я собирался это сделать как раз вчера. Итак, я поднялся ровно в восемь и, сжигаемый творческой лихорадкой, прямо как был, в одной рубашке, уселся за письменный стол. «Октябрьские сумерки окутали город плотным покрывалом, и мелкий осенний дождик…» – начал я… Но не успел я дописать фразу, как зазвонил телефон. Приятель просил одолжить ему немного денег – сущий, мол, пустяк, всего каких-нибудь две-три сотни крон, но только немедленно. Отказать я, разумеется, не мог, а так как послать мне в эту минуту было некого, пришлось идти самому. И я пошел – а на обратном пути, уже у самого своего подъезда, столкнулся с другим приятелем, который занят был тем, что разъезжал в пролетке по всему городу и сколачивал какое-то акционерное общество; он спросил меня, не соглашусь ли я пойти к ним на должность главного кассира. Мне не хотелось так сразу взять да и отказаться, это выглядело бы невежливо. Поэтому я согласился для начала пойти с ним куда-нибудь позавтракать, а там уж обсудить все в деталях. Итак, мы сперва позавтракали, а затем принялись обсуждать. Пробило два, и мы уже были близки к тому, чтобы прийти к окончательному решению, как вдруг откуда ни возьмись появляется запыхавшаяся жена (каким образом она пронюхала, где я, – одному богу известно) и сообщает, что теща при смерти. Теща моя живет на Кунгсхольме; делать нечего – беру извозчика и еду. Все подтвердилось; теща действительно лежала при смерти; так-то оно так, но умерла она только около шести. Наконец-то я мог вернуться домой и дописать свой роман… Но не тут-то было: на площади Якобсторг я, как обычно, задержался возле витрины Сильвандера – на этот раз меня заинтересовал новый фасон перчаток; а когда отвернулся от витрины, чтобы идти дальше, очутился лицом к лицу еще с одним приятелем – этому уже надоело сколачивать акционерные общества, и он переключился на шахматы. Ну так вот. Он спросил, не хочу ли я выпить с ним по стаканчику виски и сыграть партию в шахматы.