– С удовольствием, черт возьми! – ответил я не задумываясь, так как в этот момент совершенно забыл о романе, а когда в следующий момент снова о нем вспомнил, было уже поздно менять решение: я рисковал показаться бесхарактерным.
Итак, я пошел к нему, мы пили виски и играли в шахматы до одиннадцати. Затем я пожелал ему спокойной ночи и отправился домой с твердым намерением дописать свой роман – ну, а теперь мы подошли к началу моей истории. Послушайте, как все произошло.
До моего дома было минут десять ходу. На полпути я внезапно почувствовал, что устал и хочу спать, и, само собой, пришел к заключению, что вряд ли будет много толку, если я в таком состоянии сяду за письменный стол. «Тут направо за углом есть уютное маленькое вечернее кафе, – сказал я себе. – Если я зайду туда и выпью большую чашку крепкого чаю, а уж потом пойду домой и сяду за работу – последняя глава романа удастся на славу!»
Итак, я вошел в кафе.
Там, как полагается, сидели шведы и пили пунш[48].
Свободен был только один-единственный маленький столик, как раз в центре зала. Я сел за него.
– Будьте любезны, чашку чаю, – обратился я к официантке.
В зале наступила мертвая тишина. Вокруг сидели розовощекие шведы с животиками и пили пунш, и через равные промежутки времени они сдвигали бокалы, чокались и приговаривали: «Пей до дна!» Но когда я попросил чашку чаю, в зале сразу наступила мертвая тишина.
– Чашку чаю? – неуверенно переспросила официантка.
– Да, – подтвердил я. – Чашку чаю.
– Только чай? Может быть, еще масла, хлеба? Водки, пива? Или пунш?
– Благодарю вас, не надо, – вежливо ответил я. – Я прошу только чашку чаю.
– Хорошо, – сказала официантка.
Шведы смотрели на меня во все глаза. Наверное, целую минуту никто ни разу не чокнулся.
Потом все разом заговорили. Обо мне. Кое-что я расслышал.
– Какой-то ненормальный иностранец, – сказал один.
– Тьфу ты дьявол, ну и времена пошли – кругом одно ханжество и мошенничество, – сказал другой.
– Он пьян и хочет протрезветь, – сказал третий.
– Разве можно хотеть протрезветь, когда ты пьян? – сказал четвертый.
Официантка принесла мне чай. Я тут же расплатился и дал ей лишнюю крону, чтобы она не подумала, что я пью чай потому, что у меня нет денег на пунш.
Однако выпить этот чай мне так и не удалось. Я тихо и мирно сидел за своим столиком, помешивая ложечкой сахар, и всем своим видом старался показать соседям, что не желаю им зла, как вдруг словно из-под земли передо мной вырос один мой старый университетский товарищ, с которым мы не виделись уже лет пятнадцать, и остекленелыми глазами уставился на меня и на мой чай.
– Неужели это действительно ты? – взволнованно спросил он. – И ты хочешь пить эту гадость?
– Да, – смущенно ответил я.
– Так. Вот, значит, до чего ты докатился. Это ужасно!
Я решил, что он шутит, и попытался было ответить что-то в том же тоне.
– Ты, кажется, пытаешься острить, – сказал он.
И тут только я заметил, что мой приятель вдребезги пьян.
Затем он без обиняков сообщил мне, что с самого начала нашего знакомства терпеть меня не мог. Он сразу же понял, что я изрядный мошенник или, и если уж я настаиваю, чтобы он выразился яснее, просто-напросто скотина. Он всегда только ждал подходящего случая, чтобы сказать мне это; и вот, слава богу, дождался!
Он говорил все громче и громче и в конце концов до того разошелся, что уже кричал на весь зал. Публика слушала как зачарованная. В дверях появился метрдотель, здоровенный краснощекий детина.
– В чем дело? – осведомился он не без угрозы в голосе и оглядел сидевших.
И все тут же показали ему на меня и хором заявили:
– Да это все вон тот господин. Явился сюда и еще безобразничает.
В следующую минуту я оказался на улице, а что до моего романа, то я собираюсь дописать его сегодня.
Артишок
Завелся у меня новый приятель.
Как-то мы обедали с ним вместе в одном из летних ресторанчиков. В еде я разбираюсь слабо и названия блюд не запоминаю; я даже не уверен, что знал, как называется то, что я ем. В то же время я отлично помню, как мы наслаждались каждый своим артишоком, запивая их превосходным бургундским. Артишоки я всегда любил, однако никогда эта чешуйчатая темно-зеленая штучка не доставляла мне столь утонченного удовольствия, как в тот раз.
День выдался чудесный. Неяркий сентябрьский денек: один из тех блаженных дней ранней осени, которые своей светлой и легкой меланхолией уже столько раз воздействовали на наши чувства, что настроение мимолетной нежной растроганности, вызываемой ими прежде, поневоле ушло, уступив место более основательному чувству житейского благополучия. Небо сияло чистой синевой. В кронах над нами и вокруг нас жужжали насекомые, вода сверкала, а вдалеке маячила городская пристань.
Да, это был чудесный день.
– У меня великолепный артишок, а у тебя? – обратился я к приятелю, подняв свой бокал против солнца и подмигнув одним глазом.
– Отличный, – сказал он. – Даже лучше твоего.
И присовокупил мрачную улыбку, так не вязавшуюся с его здоровым и румяным лицом веселого склада:
– Артишоки мне особенно нравятся. У них такой освежающий привкус синильной кислоты.
Я кивнул, рассеянно соглашаясь, покуда с наслаждением поглощал одну из крупных чешуек, которую приберег на закуску. Синильной кислоты, так-так… Я вполне допускал, что артишоки могут отдавать синильной кислотой, во всяком случае, я был недостаточно сведущ, чтобы об этом диспутировать.
Жужжали насекомые. Между деревьев мерцала вода. Солнце скользнуло за легкое облачко.
Не знаю, почему именно в тот момент мой приятель счел нужным завести речь о кошмарном происшествии, которое случилось на днях и ведущая роль в котором принадлежала одному из наших общих случайных знакомых.
– Какая ужасная история, – сказал он.
Ужасная, тут он был совершенно прав. Но почему он заговорил о ней именно теперь, когда солнце скрылось за облаком? Я тотчас ответил со всей убежденностью:
– Да, крайне прискорбная. Я узнал об этом только вчера утром и всю первую половину дня проходил подавленный.
На самом деле я часто хожу подавленный в первой половине дня.
Приятель промолвил не моргнув глазом:
– А я всю ночь не спал.
Я не ответил, но покосился на него довольно прохладно. Скоро оно сделается невыносимым, это суетливое нынешнее время с его жестоким соперничеством во всех областях.
Тут я и припомнил его реплику, будто артишоки отдают синильной кислотой, и мне пришла одна мысль. В начале знакомства все мы склонны немного рисоваться друг перед другом. Если расставить ему некоторую ловушку, взяв синильную кислоту в качестве приманки, попадется он или нет?
Посмотрим.
Я незаметно ткнул его согнутым указательным пальцем в бок и спросил тоном живейшего любопытства:
– Говоришь, артишок отдает синильной кислотой?
Откуда ему было знать, к чему я клоню: в его лице я мог прочесть лишь твердую решимость отстаивать до последнего заявленный тезис.
– Разумеется, – отвечал он, слегка улыбаясь. – Разве ты не знал?
– Нет, этого я не знал. Я даже не знаю, какова синильная кислота на вкус. Но ты, по-видимому, знаешь? – добавил я невиннее некуда и как бы вскользь.
В этом и заключался мой замысел. Он не знал, что я разыгрываю готовый план, а значит, не имел никаких оснований искать в моей фразе подвоха; ее следовало понимать как сказанную ненароком, как нечаянный поворот праздной беседы. Со своей стороны я приложил все усилия, дабы создалось именно такое впечатление; едва договорив, я подозвал официанта и что-то пробормотал насчет сигарет, чем придал своему вопросу вид произнесенного просто так и тотчас же позабытого, то есть вопроса, на который можно как отвечать, так и не отвечать, разницы никакой. Должен вообще-то признаться: существовала вероятность, пускай и незначительная, что приятель мой некогда и впрямь имел касательство к синильной кислоте, а учитывая такую в самом деле ничтожную вероятность, моим долгом было задать свой вопрос способом, который позволял при желании его проигнорировать. К счастью, такого желания у приятеля не возникло, на что я и рассчитывал.
Спустя несколько секунд явственной душевной борьбы он ответил, кстати сдвинув брови:
– Ты касаешься темы, которую мне по некоторым причинам не хотелось бы затрагивать. Лучше поговорим о чем-нибудь другом!
Я молчал; но в душе моей поднималось тихое торжество.
И даже сегодня, когда я описываю это незначительное происшествие, чтобы скоротать пустой и бесплодный час, даже сегодня он доставляет мне удовольствие, тот артишок, съеденный мною больше трех лет тому назад.
Правдивая история
История эта отнюдь не для серьезной публики. Прочитав ее, никто не станет ни умнее, ни лучше, и нет в ней ничего примечательного. Да и случилась она до того давно, что ее и рассказывать, в сущности, незачем; однако же она, по крайней мере, правдива, а правде следует воздавать должное.
Бабушка моя уверяет, будто зимы студенее не припомнит, и я охотно ей верю; она обыкновенно не уклоняется от истины без крайней необходимости. Когда именно случилась эта зима, значения не имеет, да и кому какое дело, главное, стояла та самая зима. Причем лютая: бабушка держала кота, который любил припоздниться домой, и в ту ночь он явился к закрытой двери; к утру нос у него совсем отмерз, так что всю оставшуюся жизнь бедняга выглядел и ходил точно подшофе. Это казалось тем огорчительнее, что был он котом трезвым и порядочным; смею признаться, я плакал мужественными слезами, когда бабушка впервые рассказала мне эту историю. Это, впрочем, могло объясняться тем, что у бабушки все выходило живо и трогательно, о чем бы она ни рассказывала.
Однако время врачует раны, а кот уже издох и, кстати, не имеет к этой истории ни малейшего отношения.