Я передал листок со стихотворением фармацевту, сказав, что он может воспользоваться им, как ему заблагорассудится. Он дважды внимательно прочитал его и весь покраснел от восхищения.
– Неужели это вы сами написали? – спросил он в простоте душевной.
– Увы, да, – ответил я.
Он горячо поблагодарил меня, и, когда он уходил, по-моему, у нас обоих мелькнула мысль, что при первом же удобном случае нам следует перейти на ты. Вечером в доме у девушки были гости. Собралась молодежь. Мы пили вишневый морс на увитой хмелем веранде.
Я все смотрел на девушку.
Я ее не узнавал: глаза казались больше, взгляд их тревожней, а губы краснее, чем обычно. И она не могла спокойно сидеть на месте.
Иногда она украдкой взглядывала на меня. Но чаще она смотрела на фармацевта. А фармацевт в тот вечер был похож на петуха.
Потом молодежь пошла поиграть на луг. Мы играли в серсо и в разные другие игры и не заметили, как солнце скрылось за холмом. Стало смеркаться.
Сложив палки и кольца в кучу на траву, мы разошлись группами и парочками, перешептывались, смеялись и болтали, а на землю меж тем медленно опускались сумерки. Вдруг из сумерек появилась та девушка, она взяла меня за руку и увела за сарай с сеном.
– Вы должны мне ответить на один вопрос, – сказала она. – Это правда, что провизор сам сочинил стихи в альбом?
Голос ее дрожал, она старалась не смотреть на меня.
– Да, – ответил я. – Он написал их этой ночью. Я слышал, как он всю ночь ходил по комнате.
Но едва я произнес эти слова, как почувствовал укол в самое сердце, ибо я понял, что грешно так обманывать это прелестное и милое дитя.
«Кто знает, – подумал я, – кто знает: не есть ли это тот самый великий грех, о котором еще в Писании сказано, что нет ему прощения?»
Сумерки сгустились, наступила ночь, и между деревьями молодого леса зажглась первая звезда. Все шли, разбившись на пары.
Но я шел один.
Я не помню теперь, куда забрел в тот вечер. Помню только, что отстал от других и углубился в лес.
Зайдя в самую чащу, я увидел среди темных елей белый ствол березы. У этого белого ствола стояли двое и целовались. И я узнал девушку, что благоухала сосновым бором и вереском. А с ней был фармацевт, самый обыкновенный фармацевт в белом жилете. Он прижал ее к белой березе и целовал.
Он поцеловал ее раз, другой – а на третий я не выдержал и пошел прочь, горько плача.
Осенний дождь
Опять осень, и хмурые дни, и солнце прячется где-то в самом темном уголке Вселенной, чтобы никто не видел, как оно поблекло, и постарело, и устало за это последнее время. Ветер свищет и задувает в оконные щели, и дождь журчит в водосточном желобе, и где-то на улице перед запертой дверью скулит промокшая до костей собака… Пока не догорела первая осенняя охапка дров в нашем камине, я расскажу вам сказку об осеннем дожде.
Вот послушайте.
Настал день, когда милосердному Господу Богу до того осточертела людская испорченность, что решил он в наказание людям сделать их еще хуже. В неизреченном милосердии своем он бы охотнее всего утопил их всех до единого, устроив новый всемирный потоп: он не забыл еще, какое это было приятное зрелище, когда все живое захлебнулось в воде. Но, к сожалению, он как-то в порыве сентиментальности обещал Ною никогда этого больше не делать.
– Послушай, друг мой, – сказал он тогда дьяволу. – Ты, конечно, отнюдь не святой, но иногда тебе приходят недурные идеи, и в случае чего с тобой можно посоветоваться. Люди плохи и не желают исправляться. Моему терпению, – а оно бесконечно, – ныне пришел конец, и я решил наказать людей, сделав их еще хуже. Я, видишь ли, надеюсь, что тогда они истребят друг друга. Мне представляется, что наши интересы – вообще-то совершенно различные – в данном единственном случае могли бы сойтись. Что ты мне посоветуешь?
Дьявол в раздумье прикусил кончик своего хвоста.
– Господи, – ответил он наконец, – мудрость твоя столь же велика, сколь и милосердие твое. Статистика показывает, что наибольшее количество преступлений совершается осенью, когда дни коротки, и небо серое, и земля окутана пеленой дождя и тумана.
Господь Бог долго размышлял над словами дьявола.
– Понимаю, – сказал он наконец. – Совет твой хорош, и я, пожалуй, им воспользуюсь. Смекалки тебе не занимать, но следовало бы найти ей лучшее применение, друг мой.
Дьявол осклабился и завилял хвостом, ибо был польщен и тронут, а затем заковылял к себе домой.
А милосердный Господь Бог решил про себя: «Отныне всегда будет моросить дождь. Тучи навек затянут небо, туман никогда не рассеется, а солнце больше не выглянет. Отныне и во веки веков да будет сумрачно и пасмурно на земле!» И стало так.
Фабриканты зонтов и калош поначалу обрадовались, но вскоре и они перестали улыбаться. Увы, люди не понимают, что для них значит хорошая погода, пока не наступает плохая! Весельчаки становились меланхоликами, а меланхолики теряли рассудок и вешались один за другим или же устраивали молебственные собрания. Вскоре никто уже не ходил на работу, всех одолела нужда. Преступность росла с головокружительной быстротой, тюрьмы были переполнены, а сумасшедших домов хватало теперь только для сохранивших рассудок. Число людей все убывало, а жилища их стояли покинутые и заброшенные. Была введена смертная казнь за самоубийство. Ничто не помогало.
Человечество, в бесчисленных поколениях воспевавшее прекрасную мечту о вечной весне, доживало свой век под серым небом вечной осени.
Опустошение и гибель шествовали по земле. Вымирали целые провинции, города превращались в руины. На площадях выли стаи одичавших собак. А по темным закоулкам бродил от двери к двери колченогий старик и собирал души. И каждый вечер он ковылял обратно к себе с полным мешком за спиной.
Но однажды он не вернулся домой, а направился к вратам царства небесного. У престола Господа Бога старик остановился и, поклонившись, сказал:
– Господи, как ты постарел за последнее время. Оба мы постарели, а все потому, что ужасно скучно стало жить на свете. Ах, Господи, Господи, плохой я дал тебе совет. Те грехи, что любезны мне, требуют хоть немножко солнца – без света они хиреют. Взгляни, ты превратил меня в жалкого старьевщика!
И с этими словами колченогий с такой силой хватил своим грязным мешком по ступенькам престола, что веревка лопнула и души выпорхнули на свободу.
Они были не черные, а серые.
– Это души последних людей, – сказал дьявол. – Я дарю их тебе, Господи. Но если ты пожелаешь вдруг сотворить новый мир – поостерегись пускать их в дело!
Ветер свищет и задувает в оконные щели, и дождь журчит в водосточном желобе. Вот и окончена моя сказка. Кто не понял ее, пусть утешится тем, что завтра будет хорошая погода.
Учитель истории
(На диване в кафе, под вечер.)
Ранние сумерки, зимние сумерки. Валит мокрый снег, льет дождь, и нахохлившиеся черные силуэты один за другим в предвечерней тревожной спешке скользят за мутно-серой витриной кафе, словно некогда в давнюю пору – фантастические фигуры театра теней из детской, движимые туда-сюда невидимой рукой позади вощеной шелковой бумаги.
Вон идет этот. Надо же, до чего постарел.
А вон – тот. Долго ли еще протянет?
А вот и она… Неужто дала себе труд накраситься даже в такой день, как нынче?
Вот мимо прошел мой старенький учитель истории, седой, тщедушный и согбенный. Он, видно, давно уже на пенсии. До чего потрепанный и дряхлый. Увидев, как он движется вдоль окна, с кривыми коленями и согнутой спиной, я ощутил, как мое тело, будто под действием таинственной симпатической магии, норовит сложиться пополам, точно лезвие складного ножа, уходящее в рукоять.
Да, мой старенький учитель истории… Какое глубокое и почтительное благоговение вызвал он у меня, когда я маленьким мальчиком впервые пришел в школу и увидел его красивую и благожелательную седую голову, ибо сед он был уже тогда. А потом – мое изумление и чуть не смехотворное разочарование, когда я перешел в старшие классы, те классы, где он преподавал, и столкнулся с ним напрямую! Ибо не было другого учителя во всей школе, над которым издевались так отчаянно и беззастенчиво.
Как до этого дошло?
Так, надо полагать, обстояло всегда. Вероятно, он с самого начала осознал свою неспособность внушать страх; и взамен решил как можно больше нравиться. Во имя этой цели он стремился делать свои уроки сколько мог забавными и занимательными. Он считай что не проверял домашних заданий, рисовал на доске карикатуры на пап и императоров и разыгрывал в лицах наиболее увлекательные эпизоды мировой истории. В общем, пытался смешить, и ему это удавалось. Его уроки превращались в нескончаемые пароксизмы хохота, но смеялись не его остротам – их понимали немногие; смеялись над его нелепостью. Вместо того чтобы быть нашим наставником, он сделался для нас придворным шутом. В отношении него мы позволяли себе что угодно. В класс приносились немалые запасы репьев, и урок превращался в сражение; учитель умолял, чтобы не кидались хотя бы в него, но тщетно, потому что всего веселее и увлекательнее было кидаться именно в него, особенно если удавалось попасть в голову… А когда однажды стало известно, что наш старый холостяк надумал жениться, то во время большой перемены было сочинено поздравление на убогой латыни с совершенно непристойными советами касательно вступления в супружеский статус и в начале очередного урока истории с невозмутимой серьезностью зачитано первым нашим учеником…
Даже с учителем греческого, глухим и почти слепым, да что там, даже с маленьким нелепым практикантом никто бы не решился на что-либо подобное.
К тому же обстоятельства его складывались неважно и раз за разом приходили неприятного вида личности и навещали его в учительской по частному делу. Теперь постоянным предметом насмешек сделался смертельный испуг старого учителя всякий раз, когда в дверь стучали и школьник, который шел открывать, возвращался с неизбежным известием: