– Живая лиса красивее мертвой, – сказал я себе.
И впредь выбирал другие дороги.
Ничейный пес
Человек умер, и когда его не стало, о черном псе никто больше не заботился. Пес горевал по человеку долго и отчаянно. Однако не лег умирать к нему на могилу, возможно, потому, что не знал, где она, а возможно, и потому, что, в сущности был молодым и веселым псом, полагавшим, что между ним и жизнью еще не все вопросы решены.
Собаки бывают двух родов: те, у которых есть хозяин, и те, у которых никого нет. Внешне эта разница не так и заметна: ничейный пес может быть толст, как и любой другой, а зачастую и толще. Нет, она состоит в другом. Человек для собаки – безначальность, провидение. Господин, которому повинуются, за которым следуют, на которого уповают: смысл, собственно говоря, песьей жизни. Пес вовсе не думает о своем хозяине всякую минуту на дню, и вовсе не всегда следует за ним по пятам; нет, он зачастую бегает сам по себе с деловитым видом и обнюхивает углы домов, и завязывает отношения с себе подобными, и ухватывает косточку, ежели приведется, и заботится о многом; но едва хозяин свистнет ему, как все это покидает собачий мозг быстрее, нежели торгующие покинули храм под ударами бича; ибо ведает пес, что так дóлжно. И забывает он про углы свои, и про косточку свою, и про товарищей своих, и мчится к господину.
Пес, чей господин умер неведомо как и был похоронен неведомо где, долго о нем горевал; но с течением дней, в ходе которых не происходило ничего, что могло бы напомнить о хозяине, стал его забывать. С улицы, где жил господин, исчез запах его следов. Кувыркаясь в траве с приятелем, пес порой слышал, как в воздух вонзается свист, и приятеля тотчас сдувало точно ветром. Тогда пес навострял уши, но ни один свист не напоминал хозяйского. Пес позабыл и само то время, когда он не допускал и мысли, чтобы собака не имела господина. Он стал, что называется, псом, знававшим лучшие дни, правда, лишь в отношении внутреннем, ибо внешне у него все шло более или менее неплохо. Он жил, как живут собаки: порой таскал вкусное с рыночного прилавка, порой бывал бит, крутил романы и укладывался спать, когда уставал. Он завел друзей и недругов. Как-то он крепко оттрепал пса слабее себя, а в другой раз ему задал изрядную трепку пес сильнее его. Рано утром можно было наблюдать, как он выбегает с улицы, где прежде жил хозяин и где пес обретался в силу привычки. Вот он бежит прямо вперед с таким видом, точно его ожидает важное дело; походя обнюхивает встречную собаку, но не останавливается закрепить знакомство; затем набирает скорость, но вдруг усаживается и яростно чешет себя за ухом. А в следующий миг вскакивает и мчится через дорогу, чтобы загнать в подвальное окошко рыжего кота, откуда, вновь состроив деловитую мину, продолжает свой путь и скрывается за углом.
Так проходил его день, и год вплотную следовал за годом; пес и сам не заметил, как состарился.
Настал хмурый вечер. Было сыро и холодно, то и дело начинался ливень. Старый пес целый день прослонялся по городу и брел теперь назад по улице, чуть прихрамывая; то и дело он останавливался, встряхивая свою черную шкуру, подернутую с годами сединой по голове и шее. Брел он, привычно принюхиваясь то вправо, то влево; вот он нырнул в подворотню и вернулся в обществе другой собаки. В следующий миг появилась и третья. Собаки были молодые и веселые, им хотелось склонить его к игре; но пес был не в том настроении, и к тому же хлынул ливень. Тут воздух прорезало свистом, долгим и пронзительным. Старый пес глянул на молодых собак, но те даже не встрепенулись; свистевший не был господином ни одной из них. Пес навострил уши; ему сделалось не по себе. Снова свист, и пес метнулся в растерянности сперва в одну сторону, потом в другую. Это свистит господин, мне надо за ним! Тут кто-то свистнул в третий раз, так же гулко и пронзительно. Где же ты, где, в какой стороне? Как мог я разлучиться с моим господином, и когда – вчера, или позавчера, или, быть может, немного раньше? Как он выглядел, мой господин, и как он пахнул, и где он, где он? Пес бегал туда-сюда и обнюхивал каждого встречного, но среди них не было его господина, и никто не желал им быть. Тогда он повернулся и побежал прочь; на повороте он остановился и посмотрел по сторонам. Господина его нигде не было. Тогда он припустил во весь опор обратно; грязь облепила его, и дождь стекал по шерсти. На каждом углу он останавливался, но господина не было нигде. Тогда он сел на перекрестке, задрал к небу мохнатую голову и завыл.
Слышал ли ты, видел ли ты такого ничейного пса, как он тянет шею к небу и воет, воет? Другие собаки потихоньку пятятся назад, поджав хвосты, не в силах ни помочь, ни утешить.
Послесловие«Моей жизни присущ удивительный цвет…»
«Любовь к истине и языковое мастерство были свойственны ему в равной степени» – такие слова выбиты на памятном жетоне Шведской академии, выпущенном в честь Яльмара Сёдерберга в 1950 году. Под ними изображен один из символов Стокгольма – фонтан в саду Кунгстрегорден: ведь Сёдерберг остался в литературе не только как бескомпромиссный рационалист и грустный скептик, суровый реалист и тончайший поэт, но и как преданный певец шведской столицы.
Для шведов он и сегодня такой же популярный и читаемый классик, как, например, Сельма Лагерлёф или Август Стриндберг. Во всяком случае, дух мегаполиса он передал ничуть не хуже своего старшего современника. Персонажи Сёдерберга – непременно обитатели столичных кварталов. Даже ближние острова Стокгольмского архипелага кое-кому из его героев вроде доктора Тюко Габриэля Гласа представляются чуждой и отталкивающей средой.
«Он единственный из ярких писателей начала ХХ века, – замечает о Яльмаре Сёдерберге известный критик и литературовед Йоран Хэгг в своей «Истории шведской литературы» (1999), – предпочел писать о современности. Вот почему наш образ Швеции начала века в значительной мере принадлежит ему».
Русскому читателю шведский классик известен давно. Практически все его произведения, вышедшие до 1917 года, были переведены и изданы в дореволюционной России. В частности, роман «Доктор Глас» уже через год после публикации на родине частями выходил в журнале «Вестник иностранной литературы» под названием «Доктор Глааз»[52]. Публиковались и переводы отдельных новелл. В 1910 году в московском Малом театре режиссером Сергеем Васильевичем Айдаровым была поставлена одна из лучших в истории шведской драмы пьеса «Гертруда» (1906–1907), шедшая под названием «Amor – Omnia. Любовь – все». (Другой ее перевод, с сохраненным оригинальным названием, был выполнен в 1908 году Юргисом Балтрушайтисом.)
В последние десятилетия интерес к творчеству шведского писателя вырос в том числе и в англоязычном мире. Предисловие к переизданному в 2002 году на английском языке роману «Доктор Глас» написала выдающаяся канадская писательница Маргарет Этвуд.
Яльмар Эмиль Фредрик Сёдерберг, стокгольмец и по отцу, и по матери, родился 2 июля 1869 года в семье обеспеченного чиновника, вырос в буржуазном районе Эстермальм, окончил одну из лучших столичных гимназий Норра-Латин, затем приобщился к наукам в Упсальском университете, впрочем, диплома так и не получил. Учеба, как в гимназии, так и в Упсале, нагоняла на него скуку. Он предпочел начать работать и поступил на службу таможенным чиновником, но вскоре началась его карьера журналиста, а также литературного критика и фельетониста, – довольно типичный путь для писателя. К моменту выхода в 1895 году дебютного романа «Заблуждения» Сёдерберг – уже очень известный и уважаемый литературный критик, публикующийся в крупнейших шведских газетах. Уже в «Заблуждениях» проявляется узнаваемая техника Сёдерберга: его пастельный городской пейзаж, краски которого меняются в зависимости от времени суток и года и от особенностей освещения. Начиная с этого романа можно говорить о так называемой фланерской перспективе. Фланер – тип героя, распространенный в литературе второй половины XIX – начала ХХ века. Это городской житель, неспешно бродящий по улицам и с разной степенью любопытства и вовлеченности наблюдающий ее перипетии и драмы. На феномен фланерства в культуре модерна в целом и в литературе в частности обратил внимание выдающийся немецкий философ и культуролог Вальтер Беньямин. Анализируя один из текстов так любимого Сёдербергом Бодлера, он определяет фланера как гуляющего горожанина, заинтригованного драмами городской жизни, ценителя ее тайн и удовольствий (к слову, Бодлера с удовольствием цитирует и упомянутый доктор Глас).
Студент Тумас Вебер, главный герой «Заблуждений», вполне подходит под определение фланера. Ведь фланер – это непременно горожанин и непременно со средствами. Тумасу чуть больше двадцати, он сын профессора и живет вполне безбедно: бродит по столичным улицам, лавкам и солидным гостиным, приглядывается, размышляет и походя совращает то барышню из приличного семейства, то продавщицу из перчаточного магазина. За этот роман некоторые современники называли Сёдерберга развратителем молодежи: в «Заблуждениях» в самом деле имеются довольно откровенные сцены. Правды ради, Тумаса Вебера и сегодня едва ли можно назвать примером для юношества.
Уже в «Заблуждениях» проявляется узнаваемая техника Сёдерберга: его пастельный городской пейзаж, краски которого меняются в зависимости от времени суток и года и от особенностей освещения. Это позволяет не только передать характерную атмосферу стокгольмских улиц, но и показать их внимательными глазами словно бы бесцельно бродящего по ним шведского фланера.
Присутствует в романе и фирменный сёдерберговский афористичный сарказм, с которым автор говорит о двойной морали в целом и запретной любви в частности, последствия которой так разнятся для женщин разного социального статуса.
Претензии по поводу безнравственности вызвала и следующая книга писателя – «Юность Мартина Бирка», во многом автобиографическая. Маргарет Этвуд замечает, что Ингмар Бергман, должно быть, внимательно читал Сёдерберга. И в самом деле, то, как показано детство Фанни и Александра в родительском доме вплоть до катастрофы – смерти отца, – своей нежной атмосферой утраченного рая удивительно напоминает детство Мартина Бирка и его сестры Марии.