аганке. Вот потому-то таким знакомым показалось мне ее лицо при встрече! Правда, виделись мы всего один раз. Когда я пришла в студию, Наташа уже не участвовала в репетициях, так как была на сносях. И видела я ее на прогоне первого акта того спектакля, в котором мне впоследствии предстояло играть. В фойе театра режиссер Саша Сапроненков показывал Любимову и всей театральной братии то, что успел сделать. Это была пантомима с текстом, и, надо сказать, поставлено все это было талантливо. Наташа с мужем тоже находились среди зрителей. Подруга Аня, которая, собственно, и привела меня в студию, указав на них, шепнула: «Наши лучшие актеры…»
Студия эта сыграла уникальную и незабываемую роль в моей молодой жизни. Так что по всему получалось, что в Наташин дом мы попали не случайно и что котенка, похоже, надо брать. И тут одна кошечка легко вспрыгнула на кухонный подоконник и улеглась, грациозно приподняв голову и картинно свесив мягкую лапку вниз. И я вдруг увидела, какая она красивая, поняла, какой она будет через несколько месяцев, и решила, что именно ее и возьму.
Мы ехали в метро, и будущая Настя спала у меня за пазухой, а просыпаясь, поднимала на меня грустные желтые глаза: мол, куда ж ты меня от мамы-то везешь?.. И никогда я этого не забуду.
Приехали домой. И тут моя мама отличилась. Увидев котенка, она прямо с порога заорала:
– Что это? Это же какой-то урод!!! Разве мы такую кошку хотели?!! Надо было выбирать пушистую!!!
– Мам, да она и будет пушистая, обязательно, – пыталась я защитить котенка, но тщетно: мама обладала взрывным истерическим характером и в тот раз кричала еще долго. Вынутая из-за пазухи Настя, опустив хвост и прижав уши, ретировалась под широкую тахту и не выходила оттуда три дня. Не ела все это время, не пила и в туалет не ходила от расстройства. Напрасно сменившая гнев на милость мама, стоя на четвереньках, шипела: «Кис-кис-кис!», напрасно клали мы колбасу и рыбу на блюдечко возле тахты… Настя сидела в самом дальнем углу и с ужасом смотрела на новых хозяев.
На третий день она вышла. И сразу же завоевала все сердца в нашем доме. Поселилась на маме, мурлыкала не переставая, терлась мордочкой, мокрым носиком о щеку, встречала в прихожей приходящих с улицы, – в общем, одарила нас всех такой любовью, что мы были совершенно счастливы. Муж, возвращаясь из очередной командировки, с порога вопрошал: «А где кошка?» Тут же выбегала Настя, карабкалась по его одежде и, усевшись на руках, начинала неистово тереться о бороду. Сын носился за ней по всей квартире, и это были единственные руки, которых Настя побаивалась. Такой же ласковой она осталась на всю свою долгую жизнь. Больше всех любила маму, потом мужа, меня признавала, только когда дома больше никого не было: я тоже, как и сын, ее тискала. Но когда мама умерла, Настя стала моей кошкой: что ей еще оставалось?
Она никогда не выпрашивала лакомства, не искала никаких выгод, она просто любила нас, совершенно бескорыстно. Очень радовалась, когда ее гладили, ласкали, целовали, блаженно мурлыкала при этом. Ходила за нами хвостиком, не любила оставаться в комнате одна. Мы на кухню – и Настя следом. Особенно смешно это выглядело на даче. Мама рассказывала: «Иду я в туалет, а Настя, конечно, за мной. Я сажусь в деревянной будочке, она тоже присаживается напротив и писает…»
Раз пять, наверное, наша кошка рожала. Когда начинались схватки, бежала за мамой на кухню, хватала ее за полу халата и тащила к своему спальному месту: пошли, мол, скорей, роды принимать пора! Котята рождались все, как на подбор, красивые, пушистые, и их с удовольствием разбирали знакомые. Если же пара-тройка хвостатиков оставалась, мама вставала с ними у метро и отдавала только в хорошие руки.
В возрасте пятнадцати лет у Насти случился инсульт. У кошек он проходит иначе, чем у людей: они начинают шататься при ходьбе, иногда дико вращают глазами и головой. Я возила ее в клиники, обзванивала знакомых ветеринаров. Все говорили, что возраст для кошки критический и она вряд ли выживет. Одна докторша заочно, по телефону, выписала для Насти гомеопатическое лечение. Я взяла отпуск, уехала вместе с кошкой на дачу и по три раза в день закладывала ей в пасть размолотые в пыль лекарства. При этом приходилось пеленать ее в одеяло и надевать кожаные перчатки: больная выла, кусалась и выворачивалась, как змея (что, впрочем, вселяло некоторую надежду на исцеление). Через месяц кошке стало лучше, а вскоре она и совсем поправилась.
Прошло пять лет. Насте, стало быть, уже двадцать, она болеет, но держится молодцом и все такая же ласковая. Мне надо уезжать, той семьи давно нет: мама умерла, сын с семьей живет в другом городе, и альтернатива, собственно, такова: либо сидеть в Москве без работы и денег и ждать Настиной смерти, либо сдать ее на передержку и уехать. Я выбрала второй вариант и, наверное, никогда себе этого не прощу…
И вот теперь, как предполагает Туся, через некоторое время после смерти моей любимой кошки ее душа могла переселиться в эту, горчичного цвета, древесную лягушку… А что? Когда находишься в Индии, не так уж трудно в это поверить.
Было у лягушки и другое имя, помимо Маленького Принца, – Ответственный Жаб. Это – заголовок из марийской газеты советских времен. Правда, писалось это чуть иначе: «Ответственный жап», через «п», но звучало-то так же. «Жап» по-марийски означает «время». Соответственно, в статье, так озаглавленной, речь шла о некоем ответственном времени: например, о сборе урожая. Подобными хохмами снабжал нас брат моего мужа, работавший в архиве, куда поступали газеты разных советских народностей. В телевизионной программе известная всей стране информационная вечерняя передача так прямо и именовалась: «Жап» (а на удмуртском языке она называлась «Дыр», что, конечно же, было еще смешней).
Мне нравилось называть лягушку «Ответственный Жаб». Будто бы не просто так она у меня живет, а вроде как за порядок в ванной отвечает, чтоб тараканы да муравьи не плодились.
В общем, за пять месяцев совместной жизни я здорово привыкла к лягушке, и если, войдя в ванную и кинув беглый взгляд на канализационную трубу, ее не обнаруживала, то мне становилось не по себе. С чего бы это ей куда-то уходить посреди засушливого сезона? Раз ушла, так, может, в доме что-то не так? Но Жаб всегда появлялся снова. Где он прятался, бог весть – вроде бы и негде было в ванной схорониться. Но только наутро он обычно снова сидел на своем законном месте, вытаращив глазки-бусинки, – и на душе становилось спокойней.
Больно уезжать из Гоа. Вообще, больно мигрировать, отрываться от насиженных мест. От обжитой, ставшей почти родной квартиры. Да, она не твоя, да, ты ее всего лишь снимала на полгода, но вся она уже пропитана твоим духом, твоей энергетикой, твоими привычками, битком набита твоими вещами. А главное – непонятно, куда ты едешь: в России – чуть ли не война начинается, но впереди еще две недели в Непале и месяц в Таиланде, а там еще тоже пока неизвестно, как все будет, где жить… И не знаешь наперед, вернешься ли когда-нибудь сюда, в этот дом. Хозяева затевают большое строительство, последние несколько дней, нимало не смущаясь твоим присутствием, по крыше начиная с девяти утра сновали работяги, стучали молотками, таскали кирпичи. Наверху будут еще две большие квартиры, а в твою, маленькую, собираются переехать сами хозяева, чтобы сэкономить деньги и побольше заработать на сдаче прочих хором…
А тут еще эта лягушка, твоя лягушка, которая явно без тебя погибнет…
В последнюю ночь я не сомкнула глаз: затянулись сборы, слишком много вещей нажито за полгода. Кое-что пошло детям-сиротам. Пару больших сумок разрешили оставить хозяева на антресолях: не тащить же в путешествие, в самом деле, сковороду или табуретку? Ну и, как водится, два чемодана с собой: большой и маленький. В них – только самое необходимое в пути: лекарства, одежда, косметика, кипятильник, вилки-ложки, кружка, лампа на аккумуляторных батареях (в Непале ведь подолгу не бывает света), подушка (в большинстве недорогих отелей подушки чудовищны: грязные и такие жесткие, как будто набиты камнями, так что я всегда вожу свою). А это – в помойку, и это, и еще вот это, и вот уже гора мусорных пакетов лежит на балконе, и до самолета четыре часа, а все еще окончательной ясности нет, и вещей остается куча… И грустно, и даже страшно немного. Нет у меня теперь дома, так вот и скитаюсь я по белу свету…
Так что поспать не довелось. В пять утра должен был заехать Сандеш и отвезти меня в аэропорт. В половине пятого, с трудом застегнув последнюю молнию на чемодане, я отправилась под душ. Вошла в ванную – и обмерла: там, в углу, вытянув уже не горчичные, а бледно-желтые лапки, лежал мой Маленький Принц.
Но самое удивительное – то, что, давно задумав о нем рассказ, именно вот этой последней фразой собиралась я его закончить. Маленький Принц должен был умереть. Но почему именно в день моего отъезда? И что заставило его последовать моему жестокому литературному замыслу? Я не знаю. Наверное, не узнаю никогда. Прости меня, Настя, если можешь… Прости меня, Маленький Принц, древесная лягушка…
Часть 2Гоанские портреты
Гоанские портреты
Сначала, в первый мой приезд в Гоа, как-то сами собой написались рассказы, из которых состоит первая часть книги. Впечатления переполняли меня и сами собой выливались на бумагу. Летом в Москве писания продолжились. А потом я поняла, что получается книга. Особенно если добавить к ней некоторое количество документальных рассказов от первого лица. Я знала, что у русских, живущих в Гоа или проводящих там зимний сезон – практически у всех, – очень интересные судьбы. Об этом говорит одна из моих героинь: обычный человек в Индию жить не поедет, выберет другую страну. В результате во второй свой сезон в Мандреме я записала на диктофон около 40 интервью с русскими гоанцами, потом, летом, в России делала из них истории. Не все они вошли в эту книгу, что-то отсеялось. Прежде всего, меня интересовали необычные жизненные истории. Некоторые получились в виде рассказа или небольшой повести, другие – в виде интервью. Кое-какие имена изменены, прочие оставлены как есть.