Славыч встал, все так же поигрывая пальцами, что теперь, при высказанном намерении сходить к Маргарите, выглядело, пожалуй, фривольно. «До сих пор общаетесь?» — хотел спросить Христофоров, но промолчал. Какое ему дело до богатой фигурой — лучше бы знаниями — докторицы и ее отношений с бывшим мужем.
Славыч махнул на прощание портфелем, лупоглазая собачка на календаре ожила — всякий раз, как открывали и закрывали дверь, ее приплюснутая к стеклу мордочка словно собиралась высунуться из положенной плоскости.
Христофоров даже прозвал ее Жулькой и иногда, задумчиво замирая в кресле, искал в глянцевых Жулькиных глазах ответы на мучившие его вопросы. Вернее, на один вопрос: есть ли смысл в жизни. В его жизни.
Жулька — судя по отсутствию глубины мысли в глазах это была несомненно «она» — всякий раз оказывалась плохой советчицей. Христофоров находил множество вариантов ответов, перебирал их и отбрасывал, как шелуху, не находя того единственного, верность которого нельзя понять, можно только почувствовать.
Вот и сейчас, как только за Славычем закрылась дверь, Христофоров замер и уставился в бездумные глаза собачки. В голове навязчиво крутилась единственная мысль: как найти повод спуститься с третьего этажа на второй прямо сейчас.
— На макраме девочку возьмете? Да, с ее врачом согласовано. Мы считаем, полезно будет, — соврал он по телефону воспитателю, отвечавшему за трудотерапию.
«На-пле-вать», — повторял он про себя, спускаясь по лестнице и нарочно замедляя шаг, чтобы доказать самому себе, что не торопится. Прошло пятнадцать минут, чаепитие, должно быть, еще в разгаре. Неудобно, со Славычем уже попрощался… На-пле-вать — у него рабочая необходимость, безотлагательная. Шутка ли — макраме!
В коридоре женского отделения он ускорил шаг и, занеся руку, чтобы постучать в дверь кабинета Маргариты, замер. Пока коридор пустовал, со стуком можно было не спешить. Не подслушивать, а именно не спешить. В тихий час девочки должны быть в палатах, а медсестры пить чай в сестринской.
— Вы снова со мной разговаривать пришли?
«Черт побери!»
Элата помахала зажатым в руке мобильником.
— Выдали не по расписанию, потому что хорошо себя веду и не собираюсь минировать вокзалы, аэропорты, школы.
— Очень смешно, особенно если учесть, что желающие тут всегда найдутся. Я пришел насчет макраме твоего предупредить. Решительно занесенной для стука руке Христофорова не осталось ничего, как обрушиться на закрытую дверь тремя деликатными ударами.
Элата за его спиной переминалась с ноги на ногу, и Христофоров понял, что его затея разузнать что-либо о тет-а-тете, прежде чем его нарушить, провалилась.
— Подождите! — крикнула Маргарита.
Христофоров приоткрыл дверь. Чашек на столе не наблюдалось.
— Прошу прощения, на минуточку, — бодро сказал он.
Маргарита всем телом, как игрушка с заводным механизмом, ринулась вперед:
— Это что такое! Быстро марш к себе! Нечего тут болтаться.
Христофоров вытаращил глаза и попятился, толкнув стоявшую за ним девчонку. Видать, сильно толкнул, испугал, потому что та дернулась всем телом — он отчетливо ощутил это плечом — и побежала прочь.
Славыч уже стоял возле дверей, в одной руке держа портфель, в другой — шапку из меха нерпы, и весь его вид мог бы послужить наглядной иллюстрацией к выражению «втянул голову в плечи». Он посмотрел таким затравленным взглядом, что Христофоров тут же встал на сторону этого незнакомого анти-Славыча, видимо, жестоко пострадавшего от чертовского бабьего начала.
«Солоха, чистая Солоха».
Словно услышав его мысли, Маргарита мгновенно сменила гнев на милость и улыбнулась обоим.
— Не понимают дети, пока не прикрикнешь. Старшие девочки совсем режим не соблюдают, а младшие на них смотрят — и туда же.
Уже не заводная игрушка, а прежняя Маргарита двинулась на них, лицом выражая радушие, а телом указывая на дверь. Славыч не сопротивлялся и первым исчез, наспех пожав руку Христофорову и надвинув козырек серой нерпы на глаза, словно она могла превратить его в человека-невидимку.
— Что-то не пойму я вашего отношения к девочке, — пробормотал Христофоров. — Я, собсно, затем только, чтобы поставить в известность насчет макраме. Если вы против…
— Пускай ходит, — бегло согласилась Маргарита. Так, что он понял: макраме — последнее, что ее сейчас интересует. — Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы… ну вы знаете. Пусть освоит перед выпиской.
Христофоров топтался на пороге, сам себе мучительно напоминая Винни-Пуха в гостях у Кролика, с той лишь разницей, что не знал точно, зачем пришел, и выход из гостей был ничем не затруднен, но он все стоял и откашливался, засунув руки в карманы халата, который давно следовало бы постирать.
— Чай будете? С утра собираюсь выпить, — Маргарита добрела на глазах.
Христофоров мотнул головой, степенно вышел, прикрыл дверь и ринулся к себе, перешагивая через две ступени. Уже в своем отделении, громыхая ключом в двери, понял, что во рту пересохло и ему очень, прямо нестерпимо хочется выпить. Не чая, конечно.
Истории болезни высились неровной стопкой на краю стола. Природа их сродни песочным часам: сколько ни перекладывай, через несколько дней все повторится сначала, и так до бесконечности. Часть истории болезни — дневник — полагается вести раз в три дня до самой выписки, а при поступлении с экстренными показаниями по скорой — первые три дня ежедневно. По молодости, когда нагрузка в отделении была меньше, потому что врачей работало больше, они с напарником даже пытались писать дневники пациентов в стихах: сдал дежурство — принял дежурство — продолжил скорбную песнь. Десять лет назад напарник умер, и продолжать поэтическую эстафету стало некому.
Христофоров тягал одну карточку за другой, как пирожки с противня, и, стараясь думать только о том, что пишет, яростно множил свои же каракули: «Обслуживается частично медперсоналом. В режиме отделения удерживается под наблюдением. По записям дежурного: нуждается в сдерживании, часто кричит, пытается выбежать из палаты, хватает персонал за одежду. Учитывая сохраняющиеся поведенческие нарушения, доза галоперидола увеличена. Аппетит, сон, физиологические отправления без особенностей. Соматическое состояние спокойное».
«Состояние спо-кой-но-е», — повторил он сам себе. В дверь постучали. Христофоров посмотрел в выпученные глаза собачки и понял: что-то стряслось. Интуицию он не считал своей сильной стороной, но иногда предугадывал мелкие события за минуту-другую до их свершения. С крупными не срабатывало ни разу, да и были ли они в его жизни?
Анна Аркадьевна втолкнула в кабинет Фашиста, Существо и Омена.
— «Собачий кайф», — сказала она и добавила: — Среди бела дня. Совсем совесть потеряли.
«Строго говоря, это лучше, чем ночью», — подумал Христофоров, а вслух обратился к Омену, наперед досадуя о напрасной потере времени:
— Опять?
— Опять, — ответила вместо него Анна Аркадьевна. — А отвечать за них, обалдуев, если на тот свет отправятся, кто будет? Я?
Омен улыбнулся. Конечно, ему был известен ответ.
Христофоров почувствовал, как «состояние спо-кой-но-е» перекувырнулось через голову и приземлилось на пятую точку.
— Я тебя просил? Предупреждал? Уговаривал? Объяснял? Хочешь, в «сухой конверт» закатаю? Чтобы вреда от тебя другим детям не было?
— Как это? — проявил интерес Омен.
— В простыню завяжу — и не пошевелишься, — отрезал Христофоров, прекрасно зная, что не сможет этого сделать, даже если очень захочет: «сухой конверт» — наследие карательной психиатрии, в детских лечебницах не применялся даже в советское время. С его помощью усмиряли буйных больных, а Омен, напротив, был слишком тихим. Его оставалось только выписать и отправить домой вместе с эпикризом и справкой Славыча.
Сегодня же позвонит опекунше и сообщит, чтобы в конце декабря приезжала за мальчиком. Даже социопат имеет право встретить Новый год в кругу семьи.
Велел Анне Аркадьевне отвести Омена и Существо в палату.
— Садись, — кивнул на стул Фашисту, угрюмо рассматривавшему узор трещин на линолеуме. Дернул верхний ящик стола, шлепнул о стол растрепанным самоучителем немецкого: — Вот, Денис, держи.
— Я думал, не отдадите.
— Да на что он мне…
Христофоров взял еще одну историю из неокученной стопки: «По большей части бездеятелен. Время проводит в основном в кровати или бесцельно бродит по палате. Настроение меняется. Ярко выраженных эпизодов возбуждения не отмечалось. Состояние стабильное. Разрешен домашний отпуск. Лекарства выданы. С питания снят».
Писал на автомате, а сам думал, как наказать Фашиста. Лучше всего было бы лишить отпуска. Запрет на побывку домой в выходные на домашних детей действует почти безотказно, но детдомовские к нему нечувствительны.
Еще лучше — выпороть. Но это прямая дорога на страницы желтой прессы. Представил заголовки и раздраженно придвинул последнюю карточку, в которой значилось, что пациент исправно посещает занятия по макраме.
«Эврика!»
— С завтрашнего дня будешь ходить на макраме. И не пропускать. Перед Новым годом сдашь мне салфетку, собственноручно сплетенную. Лучше в форме снежинки, я ей стол праздничный украшу. Все понял?
Фашист кивнул и отодвинул самоучитель:
— Мне он не нужен.
— Мне тоже, — Христофоров щелчком по корешку вернул книжицу подростку. — Язык не виноват. Иди.
Следующая карточка. Этому на макраме не скоро:
«В течение дня ходит по палате, периодически кричит, успокаивается, когда дают еду. В режиме отделения удерживается на замечаниях. По записям воспитателя: контакту недоступен, криклив, подвижен, неусидчив, навязчив, может забрать у детей передачу, резко хватать за руки персонал».
Снова постучали, но так и не вошли. Христофоров встал из-за стола и распахнул дверь. За нею оказался Существо, взглянувший на Христофорова робко и жалобно.
— А мне на макраме можно ходить? — спросил он тихо.