— Вам все шуточки… Вы не представляете, как я была ошарашена. Я не знала о ее существовании. Он клялся мне, что тоже узнал о ней недавно. Оставим это на его совести. Как бы там ни было, Злата не приняла родного отца, хотя по его настоянию ее мать их познакомила.
— «Москва слезам не верит», часть два, — вставил Христофоров.
— Не вижу ничего смешного. Сюжет избитый. Теперь новоявленный отец жаждет принять участие в спасении дочери. Ему стыдно, что Злата очутилась в психиатрической лечебнице, и неловко, что именно меня назначили ее врачом. Но мир тесен…
— Сегодня он приходил к вам узнать о Злате?
— Разумеется. Просил дать возможность поговорить с ней, но она и раньше отказывалась с ним встречаться, а сейчас тем более не лучшее время. По крайней мере, я как ее лечащий врач не вижу такой необходимости. А вы?
— Я слишком ошарашен, чтобы вынести вердикт. Она никогда не говорила мне об отце.
— А вы спрашивали?
— Нет, но я и не знал. Почему вы сразу не сказали?
— Кто же давал мне такое право? Эта информация не отмечена в истории болезни, у нее есть мать и отчим. Рассказать — значит, проявить немотивированную осведомленность. К тому же девочка попала в больницу по другому поводу, который находится в нашей прямой компетенции. Вот мы ее и лечим. Как можем. Свои родственные дела пусть решают вне стационара.
— Чего же вы хотите от меня?
— Сегодня я призналась Борису Вячеславовичу в том, что просила вас заняться Златой, и даже вам не удалось пока выяснить причину ее поступка. Он был расстроен. Нес какую-то чушь о том, что она много времени проводит в интернете. Я ответила, что если и так, то мы имеем дело с последствиями — лечим конкретные расстройства психики, а следить за досугом детей — дело родителей. Понимаю, что это удар ниже пояса, но ничего не могу поделать. У нас с ним взрослый сын, семья — дело прошлое, но я все равно отношусь предвзято и к нему, и к девочке. Отказаться от своей пациентки не могу. Как и у вас в отделении, мне просто некому ее передать, но я прошу вашей помощи, чтобы поскорее довести ее до выписки.
Она немного помолчала.
— Так как насчет последней стопки? Я вас удивила?
— Да, — признался Христофоров. — Но у меня еще есть бокал. О нем речи не было.
Маргарита не спеша застегнула пуговицы пальто, кончиками пальцев тронула Христофорова за плечо. Потрепала или погладила — не разобрал: слишком легко, слишком быстро. Также легко и быстро вышла — это он уже представил, выглядывать из-за вешалки не стал.
Правой рукой Христофоров взял за крученую ножку хинкали и отправил в рот, а левой долил из графина в стопку — до краев.
Хинкали остыли: после ухода Маргариты он выжидал почти полчаса, но она, конечно, не вернулась, чтобы проверить, сдержал ли он данное ей слово. А оно не воробей — вылетело и упорхнуло, зато графинчик — остался. И анекдотец вспомнился кстати:
— Я затрудняюсь сейчас поставить диагноз. Вероятно, это алкоголизм, — говорит психиатр.
— Хорошо, доктор, я приду, когда вы будете трезвым, — отвечает пациент.
Обывательский юмор, не медицинский.
На цифры у него всегда была хорошая память, хотя с математикой — нелады. Семейный бюджет долгие годы рассчитывала мать, у нее даже образовывались излишки, которыми Христофоров охотно пользовался, когда посреди месяца обнаруживалось, что собственных денег не осталось, и куда они исчезли — пес знает.
Зато он, не заглядывая в документы, мог вывести в карточке вновь поступившего постоянного пациента год и даже дату рождения, а часто и номер школы, тем паче что он вряд ли мог измениться: это из обычных школ можно сигать туда-сюда, а его пациентам — только через комиссию.
Христофоров быстро извлек из памяти дату рождения Элаты. Если пациенты находят его в интернете, закинет и он сеть в Сеть. Может, выловит там свою — то есть Славычеву — золотую рыбешку. Раз уж компьютерные технологии поставляют психиатрам пациентов, почему бы психиатрам не воспользоваться компьютерными технологиями?
Из уютных «Одноклассников» перешел в бело-синий «Контакт», полюбовался вопросительным знаком на месте своей фотографии. Искать в «Фейсбуке» бессмысленно — там, сколь он успел заметить, обитают все больше постояльцы взрослых лечебниц и те, кого до лечебниц еще не успели довести. Его контингент тут, родимый, со всей своей свитой из котиков, смайликов, рецептиков, цитаток и мультиков.
Десять минут сёрфил по селфи малолеток и в конце своего заплыва, когда уже устал вглядываться в аватарки и реагировал только на яркие рыжие пятна (все не те — то пальто, то платок, то отвратительного цвета плюшевый медведь), выловил-таки свою рыбку.
Прокрутил страницу, с удовлетворением отметил стандартный набор глупостей, которыми девочкам пристало делиться с миром: веер фоточек с цветуёчками, наборец цитат о жизни с наглядными картинками. Котиков нет — это плохо… А, понятно, котики нравятся бедным девочкам, а богатым — коники. Вот Элата на ипподроме — от сердца отлегло. Шапочки с ушами Микки-Мауса — хорошо, рецептик песочного печенья в форме сердечек — отлично. Интеллекта — ноль, зато психического здоровья — хоть отбавляй.
Отправился на кухню и поставил на плиту чайник. В прихожей тихо жужжал забытый в кармане пальто телефон. Он хотел вытащить его, но поленился: не делай сегодня то, что можно отложить на завтра.
Пока заваривал чай, ждал звонка на домашний: если ЧП в отделении, достанут все равно, но телефон молчал. Он взял любимую с детства огромную кружку, до краев налил крепкого чая, почти чифиря, и долго пил его мелкими глотками, глядя на светившиеся в темноте оконные квадраты соседнего дома.
«Не дождетесь!» — обратился он именно к этим окнам в первый раз, когда стало плохо с сердцем. «Не дождетесь!» — пообещал он им, когда увозили в больницу в непривычном статусе пациента. Прощался со своей комнатой и с Тимофеем, и с матерью, хотя она этого не поняла, а окнам напротив пригрозил: «Не дождетесь!» Как-то остро он вдруг осознал свою чужеродность этому двору, в котором прожил полжизни и считал своим. «Не дождетесь!» — сказал он двору и дому, хотя дворы и дома дожидаются исхода всегда и всех, даже самых живучих.
Когда вернулся на работу, его спросили:
— В больницу попали?
— Нет, по девкам ходил, — ответил он и посмотрел в зеркало: опал щеками и похудел, как Тимофей в свои лучшие загульные годы до визита к ветеринару, а что волосы поредели — так разве девки до добра доведут…
Теперь свое «не дождетесь» он говорил без вызова и запала, уже по инерции, запивая кипятком одну, вторую, третью таблетку, не признаваясь себе в том, что иногда и сам хочет дождаться. Окопная война выматывает медленнее, но вернее, чем сражения на передовой. Его таблетки были уже окопами. Передовая отдалилась, но раскаты орудий все еще доносились до окопавшегося солдата: самочувствие не отличалось стабильностью, а значит, хоть линия фронта и сместилась, война не окончена.
Как всегда, на помощь пришла работа. И мысли не было оставить ее — наоборот, больница стала первым домом, он растворялся в детях, и они, не замечая фирменной грубости и подначек своего доктора, все увереннее считали его своим.
Он допил чай, вспомнил о звонившем мобильнике и вытащил его из кармана пальто. Пропущенный от Славыча. Заключение с гербовой печатью для Омена и откровения Маргариты, конечно, обязывали Христофорова хотя бы перезвонить. Но не настолько, чтобы делать это сегодня. Он сунул телефон обратно в карман и вернулся к компьютеру.
— Хочешь с нами? — Фашист подошел к кровати укрывшегося с головой Суицидничка и тронул его за плечо. — Потом такое опишешь, что никому не снилось.
— Он только мамочке послания писать может, — лениво сообщил Омен.
— Откуда ты знаешь? — Суицидничек скинул одеяло и сел на кровати.
— Тумбочка не закрывается. Я взял и прочитал.
Суицидничек пошарил в тумбочке.
— Отдай!
— Сыграешь с нами в «собачий кайф» — отдам. Или завтра вслух читать будем.
— Сыграй, — выступил Существо. — Я тоже боялся, а потом понравилось.
— А если воспитатель зайдет?
— Травиться не боялся, а воспиталки боишься. Спит она давно.
— Сначала отдай!
— На! — Омен вытащил из-под матраса тетрадь. — Правила объяснять или слышал?
— Слышал… Дай честное слово, что не возьмешь больше.
— Честное слово, — легко согласился Омен. — Объявляю соревнование, кто больше кайфов словит.
— А как счет вести? — спросил Существо. — Записывать нельзя, найдут.
— Зарубки на косяке ставить, — предложил Фашист. — Как Робинзон Крузо.
— Есть чем? — заинтересовался Омен.
— Будем фантиками от конфет считать, — постановил Омен. — Со всех передач конфеты оставляйте себе, а фантики мне сдавайте. Один кайф — один фантик. Я судьей буду.
— Может, тебе конфеты сразу отдавать? — спросил Существо. — И ты нам тоже обратно. Конфетами.
— Мне передач не приносят, — справедливо заметил Омен. — Решат, что я у вас отнимаю. Вы сами ешьте, а судье платите жвачками, их я больше люблю.
— Конфеты «Маска», — сообщил Существо. — Пятнадцать штук осталось. Кто хочет?
— Зарплата для судьи, — напомнил Омен.
— В долг можно?
— На первый раз — да. Кто впереди окажется, тот письмо рыжей пишет.
— Что же мы напишем? — спросил Существо.
— Книжку у Шныря отымем. Оттудова и перепишем, про любовь, — решил Омен.
«Узелок завяжется, узелок развяжется, а любовь — она и есть только то, что кажется», — сообщала о сокровенном певица из радиоприемника.
Христофоров еще раз оглядел в щелку комнату трудотерапии: сидят, голуби. Омен, Фашист и Существо, искоса взглядывая на то, как проворно вяжет макраме Суицидничек, похоже, имели все шансы через пару занятий освоить древнюю технику узелкового плетения.
Элата тоже плела, от усердия даже язык высунула. Поначалу макраме числилось трудотерапией для девочек, но с появлением подаренного спонсорами швейного класса незаметно стало занятием и для парней. От скуки к моменту выписки из больн