— При всем желании я вряд ли его услышу. В этом доме толстые стены, — улыбнулась Маргарита. — И жаль — давно я не слышала мужского храпа.
— Тогда вам придется прислушиваться или не закрывать двери. Будьте покойны, не подведу.
Во дворе было тихо. Даже не верилось, что по ту сторону дома шумит Ленинский проспект. Христофоров ворочался, простыня неудобно елозила по кожаной поверхности дивана, так же не предназначенной для сна, как вся эта с вычурным вкусом обставленная квартира — для нормальной жизни. Думал о том, что самые невероятные события случаются обыкновенно и обыденно.
Он пытался и не мог вспомнить студентку Маргариту, равно как и других студенток: до них ли ему было? Что говорить, если свою жену он помнил с трудом, да и не хотел помнить. Напряг память: вот, вроде промелькнула какая-то, но она ли это была?
Спать оставалось часа четыре. Христофоров перестал мучить безответную на студенток память, подтянул простыню, прижал ее спиной, чтобы не сползла, и захрапел.
Маргарита дождалась обещанного храпа и улыбнулась. Она лежала без сна и тоже вспоминала студента Христофорова. Придя на новую работу в детскую больницу, она столкнулась с ним нос к носу спустя много лет после студенческой поры.
Раньше у нее не было поводов подойти к нему, теперь она сама могла их создавать. Осваиваясь в женском отделении, Маргарита не стеснялась спрашивать совета и просить его о помощи, манкируя прочих коллег. Намеренно не замечала, как он ворчал и едко юморил, подтверждая репутацию хмурого, но безотказного доктора. Поначалу она еще пыталась найти в бирюке обаятельного увальня из прошлого, но потом бирюк взял верх, и она окончательно уверилась в пророческом даре знакомой астрологини, которая, страшно сказать сколько лет назад, предупредила ее:
— Он созреет и обратит внимание, когда вам это будет уже не нужно.
Все же начала поздравлять его с днем рождения. Информационная доска в холле больницы давала на это полное право и подтверждала незыблемый факт мироздания: человек всегда получает желаемое, но чаще всего тогда, когда уже забыл, о чем просил. Она вспомнила, как хотела быть первой, кто говорит студенту Христофорову «С днем рождения», и говорила теперь. Пусть не первая и не на ушко, но говорила.
Стандартные сообщения сочинялись долго, иногда несколько дней, чтобы были еще стандартнее, еще безличнее и слегка с юмором, как он любит. Он не ответил ни на одно, ни разу. «Но ведь поздравления и не требуют ответа», — утешала она себя и на будущий год снова поздравляла, уже зная, что он не ответит, и заранее уговаривая себя не обижаться. А еще через год уже не обижаясь: ни на отсутствие ответа, ни на то, что ее день рождения — в то же число через месяц — проходил им незамеченным. Она позволила себе поздравлять его, не стыдясь полного равнодушия в ответ. Только каждый год в свой день все равно почему-то ждала до последнего, до двенадцати ночи — ведь информационную доску в холле видел и он…
Теперь она смотрела в потолок, слушала мерно накатывающий рык, который чудесным образом не раздражал, и спрашивала себя: нужно или нет, если даже звезды давным-давно высказались не в ее пользу? Но отвечали ей не звезды, а пришедшая на память подруга, ибо лучшие советчики одиноких женщин — еще более одинокие подруги. Одно одиночество притягивает другое, как магнит, но от этого не уменьшается ни у той, ни у другой. Зато получает теоретическое обоснование, под него подводится серьезная база, разрабатывается изрядная методология. Из случайного, житейского, преодолимого одиночество становится судьбоносным, оправданным, удобным и даже желанным. А если не становится, то кажется таковым.
Подруга говорила ей:
— В нашем возрасте единственное, чего хочется, это покоя и уважения.
Маргарита шутила:
— Так это на кладбище надо: там и покой, и уважение.
Храп и граппа качали ее на волнах, которые двигались по кругу, закручивались в воронку, но не затягивали внутрь, где все было бы кончено, а крутили и крутили по окружности, как космонавта в центрифуге. Чтобы выбраться из нее, достаточно встать с постели, но сил не было, да и не хотелось собирать их остатки, хотелось только покоя и уважения — золотые слова. Покой и уважение самодостаточны, и они у нее были.
— Повсюду следовать за вами, улыбку уст, движенье глаз ловить влюбленными глазами, внимать вам долго, понимать душой все ваше совершенство, — Фашист перевел дух и сверился с листом бумаги. — Пред вами в муках замирать, бледнеть и гаснуть… вот блаженство!
— А зачем ей это подсовывать? — подал голос со своей кровати Существо. — Это же глупо и некрасиво… И… подло!
— Что может знать Существо о любви? — Фашист закинул ногу на ногу и принялся складывать записочку. — Может, она твоей девчонкой будет, когда выпишут. Может, моей. Я уже исправился. Я теперь не в Гитлера, а в Одина буду верить. Мне Христофоров про него рассказывал: я, говорит, нового кумира тебе нашел, раз ты без них не можешь, хоть немецкий не забудешь.
— Нас скоро выпишут? — встрепенулся Суицидничек.
— Тебя не скоро, — сказал Омен. — Я твою мать видел. Ее Христофоров вызывал не в родительский день. Она плакала, когда уходила. Наверное, анализы у тебя плохие.
В палате было темно, душно и уютно, как в любой больничной палате, стоит только смириться и привыкнуть к ней. Лежали на кроватях, смотрели в потолок, и каждый представлял, что именно он покинет эту палату первым. Омен это знал почти наверняка: до спланированного побега оставалось не так много времени. Но зима не баловала снегом, а значит, торопиться не стоило.
— По кайфу? — предложил Омен.
— Сегодня как раз Христофорова нет, — напомнил Существо.
— Можно я пропущу? — попросил Суицидничек. — У меня ничего увидеть не получается. Темнота одна перед глазами и голова потом болит.
— Плохо стараешься, — возмутился Фашист.
— «Собачий кайф» даже смысл жизни показать может, — тихо сказал Омен. — Ты же хочешь найти смысл своей жизни, чтобы выписали?
«Сон алкоголика краток и тревожен», — подумал Христофоров и принюхался. В квартире убедительно пахло блинчиками. Он сунул ноги в турецкие тапочки и заскользил войлоком по паркету в сторону ванной комнаты с зеркальным потолком и неоновой подсветкой душевой кабины, которую успел оценить ироничным «хм» накануне.
В стакане стояла одна зубная щетка. Христофоров представил Славыча, чистящего ею зубы перед тем, как выпить свой смертельно расслабляющий коктейль, и к горлу подкатила муть. Он выдавил пасту прямо в рот, махнул туда же пригоршню теплой воды и надул щеки. Когда вышел из ванной, во рту ощущалась легкая кислинка, обычная для похмельного утра.
Маргарита выглядела тускло, но действовала уверенно. Посреди стола стояло блюдо, на котором возвышалась стопка блинов с идеально правильной лунной поверхностью, изобилующей круглыми пятнами кратеров.
— Удивительно, у него была мука, — сообщила она.
— Возможно, у него была и та, которая из этой муки пекла, — заметил Христофоров. — Что вы знали о его жизни? Если ключи от квартиры есть у вас, это не значит, что их нет у кого-то еще. Не боитесь, что дверь откроется…
— Не боюсь, — отрезала Маргарита.
Христофоров сделал вид, что поперхнулся блином, и посмотрел на часы. Вспомнил, что метро в пяти минутах ходьбы — и сразу кольцевая. Оценивающе глянул на Маргариту.
— Раз уж вы пожелали сделать меня причастным к вашему падению, позвольте житейский совет опытного бытового алкоголика.
— Мое падение — на вашей совести.
— Тем более! Итак, совет: алкоголь лучше всего выспать. Если с вечера вам довелось много выпить, утром плюньте на дела и выспите все, что выпили. Чем больше пили, тем дольше спите. Организм может разбудить вас спозаранку. Помните: ему надо лишь попить и пописать, в исключительных случаях — поблевать, но никак не поработать. Если совесть, чувство долга или предчувствие гнева начальства гонят вас на работу, постарайтесь решить этот вопрос полюбовно, лучше с вечера, в крайнем случае — с утра, но ни в коем случае не ходите на работу.
— Но ведь вы же ходите!
— Я — продвинутый бытовой алкоголик, это другой уровень. Мои советы для начинающих, вроде вас. После того как вы официально оформили свой прогул под любым благовидным предлогом, приоткройте форточку, уложите тело в постель, вытяните ноги, пошевелите пальчиками, скажите себе: «Я свинья, прогульщик и горький пьяница. Сейчас, когда все честные люди и мои коллеги собираются на работу, толкаются в метро, клюют носом в автобусе, а скоро будут зевать на летучке, гордо именуемой в нашей больничке конференцией, я буду спать. Буду перекатываться в прохладной постельке с боку на бок, представляя, что я — тюлень. Буду ложиться на бочок и подгибать под себя ножки, представляя, что я — чудесно полосатый енот-полоскун в тесной уютной норке, укрывающий себя пушистым хвостом. Снаружи зима и экономический кризис. Но за лето я накопил столько жира, что хватит на долгие три месяца зимнего сна. Мне тепло и лень двигаться: жир отложился даже в хвосте, а на спине его слой достиг толщины в половину человеческого пальца. Я готов выйти из норки, только если наступит оттепель, в крайнем случае — когда протрезвею. Что случится раньше, не знаю…»
— Не хочу быть ни тюленем, ни енотом.
— И не надо, главное — спите. Спите до вечера, в крайнем случае — до обеда. Если вам хочется проснуться и кажется, что пора вставать, переворачивайтесь на другой бок — и снова спите. Спите до тех пор, пока не приснится кошмар, потому что если вы будете спать «через не хочу», он вам непременно приснится. Вот тогда вставайте, умойтесь и хорошо покушайте. А после позвоните мне и скажите, что я был прав. Если все сделаете верно, рассчитываю, что вы застанете меня уже по пути домой, и я расскажу вам новости с работы, которую вы с полным правом прогуляли.
На прощание он неловко чмокнул ее в щеку: скорее дежурно, чем лично, и потом думал об этой неловкости, пока скользил по толстому, бугристому слою льда до метро — центр города, а не посыпано. Возле второго подземного перехода остановился покурить. За спиной зашелестело. Он обернулся: на краю мусорки сидел воробей и трепал пустой мятый пакет из-под чипсов — поддевал клювом, пытаясь просунуть внутрь голову, теребил из стороны в сторону, злился, что не получается. Наконец уронил пакет на землю и принялся таскать его по тротуару, пытаясь высыпать остатки крошек.