[33]. Почти пропала эта рукопись, этот набор, если бы как-то на старой еще квартире не был у меня Фейгенберг и не нашел эти пленки, где-то они лежали. Мне и в голову не приходило где.
Эту книжку удалось опубликовать в 2003 году…[34]Скажите, как во время травли Николай Александрович реагировал на предательство? Предательство учеников, тех, кто был рядом и потом отвернулся?
Его ученики в большинстве своем боялись с ним на улице поздороваться. Но были и такие, которые остались верными, как, например, профессор Чхаидзе. Он на всех собраниях отца превозносил, вставал на его защиту, ругал тех, кто на него кидался. Отца ведь отовсюду уволили в 1948 году. Причем в 1948 году, летом же, он получил Сталинскую премию. Я всегда удивлялась, почему его не арестовали? Но в 1948 году ему пришлось уйти со всех работ, и тут его выручило знание языков. Семья-то большая была, и всех надо было кормить. Мама не работала. Да еще бабушка. Так у него друзья были хорошие – связали его с ВИНИТИ и стали ему присылать рефераты на всех языках.
Ну, это надо переводить день и ночь.
А он очень работоспособный был. Да еще Белка ему помогала. Как только он берется за машинку, открывает ее, она прыг к нему на колени. Он сидит, печатает, а она спит у него на коленях, мурлычет.
А кого из учеников вы могли бы вспомнить?
Лебединский, Коц, Игорь Губерман, который по образованию инженер путей сообщения, но они познакомились, когда он приехал у отца брать интервью, поскольку отец увлекался паровозами. Николай Александрович вообще увлекался железнодорожным транспортом, так что во время отпуска на даче сам сделал своими руками, включая все столярные, слесарные работы, пассажирский вагон, ну не отличишь от настоящего, только маленький, и даже в туалете матовое стеклышко![35] Полная копия! И товарный вагон, но не совсем вагон, а тендер. И я, балда такая, подарила эти оба вагона двоюродному брату. Жалко очень. Я сейчас очень об этом жалею. Впрочем, я скоро уйду, а они у него останутся. Это тоже хорошо. А позже Губерман стал литератором. Стихи у него потрясающие тогда уже были, когда его еще никто не знал. В день смерти Сталина он написал двустишие: «Вожди дороже нам втройне, когда они уже в стене»[36]. Кто бы узнал тогда об этом – его бы разорвали. Помню, какая была тогда обстановка. В автобусе едешь – все плачут. И мужчины, и женщины. Даже мама моя плакала. И многие люди считали, что Сталин ничего не знает о том, что творится. И после его смерти все думали, что же теперь с нами будет!
А отец не плакал?
Нет. Он вообще понимал многое, но молчал.
Война и эвакуация. Что вы помните об этом времени?
Я помню, что мы жили в Ташкенте полтора года.
Когда вы эвакуировались?
Когда немцы были уже в Химках. Это был 1941 год. Самое начало октября. Полтора года мы пробыли в Ташкенте. Потом, летом 1943 года, мы вернулись в Москву. Москва была полупустая, въезд только по пропускам. У меня о Ташкенте смутные воспоминания. Дикая жара. Больше всего я там страдала от отсутствия книг. В отцовском кабинете я чувствовала себя как в пещере «Сезам, отворись», столько там было книг. А для меня книги всю жизнь были самым главным на свете.
Саша, сын Николая Александровича и вашей мамы, был тогда маленький?
Да, когда мы в Ташкент уезжали, мне было 11 лет, а брату, соответственно, 3 года. Ну вот мы вернулись в Москву. Очень плохо было с продуктами в Москве в то время, но мне до этого не было дела, потому что я с утра до вечера читала в нашем доме в Большом Левшинском переулке.
А в эвакуации он работал в госпитале?
Да. Я только помню, что его заместителя по научной части, врача-узбека, звали Хазимурза Заурбекович. Это же надо придумать! И отец меня тренировал, чтобы я повторяла это, не забыла и, не дай бог, не перепутала. Между делом он там изучил узбекский язык. Говорил, что это его отдых, как он это называл: «От безделья рукоделье». Вот что я еще хорошо помню, так это его игру на рояле. Как он играл! Я потом очень много посещала концерты симфонической музыки. Тогда был знаменитый пианист – Лев Оборин. Он играл великолепно, но мне казалось, что отец играл лучше. В первом классе меня определили в музыкальную школу, потому что у меня обнаружили абсолютный слух. Но у меня не было чувства ритма, и я, разбирая пьески, семилетняя, играла, не учитывая ни акцентирования, ничего. Ну полное отсутствие чувства ритма. Так отец мне все это проигрывал, поучал. Моей кукле он сделал маленькую папку и в ней – листок с пятью линейками.
Так он с вами занимался?
Он со мной очень много занимался, но только до начала войны. Когда началась война, уже стало не до рояля, не до музыки. А когда вернулись из Ташкента, у меня самой уже не было желания. Вообще надо сказать, что, когда я ходила в музыкальную школу у Кропоткинской, я терпеть не могла эти уроки! Я приходила из музыкальной школы и думала, как хорошо, можно два дня никуда не ходить. И все-таки я четыре года проучилась, уже могла играть с листа. Но больше всего я любила слушать музыку, которую слушал отец. У него была великолепная по тем временам радиола с сапфировой иглой и множество изумительных пластинок. Прежде всего, несколько опер – «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Тангейзер» целиком. Были и отдельные произведения. Например, такая опера была, «Рафаэль»[37], и в ней одна ария до того красивая была. Или, например, песни из спектакля «Синяя птица» Метерлинка: «Мы длинной вереницей пойдем за синей птицей». Музыку он очень любил.
С ним занимался Рахманинов?
У Рахманинова была какая-то дальняя родственница (то ли сестра, то ли тетушка), у которой с психикой было плохо. Ему сказали – поезжайте к А. Н. Бернштейну, если поможет, так только он. Так они познакомились. Я, правда, не знаю, помог ли Александр Николаевич этой тетушке или нет, но они подружились, и, когда должен был родиться Николай Александрович, Рахманинов сам предложил стать крестным отцом ребенку и стал им. И он очень серьезно относился к этому, у него тогда своих детей не было[38], – учил его играть на рояле и находил у него большие способности, уговаривал Александра Николаевича, чтобы он его пустил по музыкальной части. Но дедушка сказал: «По какой части захочет, по такой и пойдет». Он играл на рояле виртуозно, у нас был концертный рояль, который дед выписал еще до революции из Лейпцига, «Блютнер». Кроме того, зачем-то играл на гобое. Чем ему гобой понравился?! Я его помню, такой черный был футляр, и в нем труба, оказывается, это был гобой.
В одном из своих писем Николай Александрович по памяти записывает заинтересовавшую его мелодию из фильма не только в определенной тональности, но и с точным указанием ритма!
Когда Николай Александрович окончил гимназию, то поступил в университет на филологический факультет. Почему он оттуда ушел и как стал врачом, это отдельная история. Он туда поступил в 1913 году[39], проучился год, и началась Первая мировая война. Он был призывного возраста, а бабушка Александра Карловна сказала: «Ну как же ты сможешь стрелять в людей?! Ты лучше с филологического факультета перейди на медицинский, окончи его, и тогда на фронт. Ты будешь не стрелять в людей, а лечить их от ран». Она умела говорить, и она его уговорила. А он был филолог, и лингвист, и полиглот. Филолог – это на самом деле его призвание, как я считаю. На медицинском факультете в тот год был ускоренный выпуск, и потом весь выпуск отправили на фронт. Была Гражданская война, и на фронт отправили куда-то в Сибирь на борьбу с Колчаком. Он там угодил на гауптвахту однажды. Умудрился на глазах всей деревни подраться с козлом.
Как это?
Штаб и медицинская часть расквартировались в какой-то деревне. А один из козлов в этой деревне невзлюбил Николая Александровича. Он утром идет из своей избы, где квартировал, в штаб на работу. А козел за ним. Он говорил: «Первый раз я почувствовал пинок под зад. Оглянулся – там козел, причем рога у него не вперед, а загнутые дугой». Этой дугой он один раз отца боднул, второй раз. Отец пытался от него откупиться, угощения ему давал. Ни в какую. Тогда он решил козла отлупить. Это додуматься же надо! И на потеху всей деревне подрался с козлом. Ему сказали, что он осрамил Красную армию, и посадили на гауптвахту. Но, между прочим, он обратил козла в бегство. Он его так лупил, что козел удрал.
Это он вам рассказывал?
Нет, это его товарищ рассказывал, который там был. А когда я отца спросила, правда ли это, он засмеялся и сказал: «Правда». Это был его приятель, теперь уже покойный, кремлевский врач профессор Вовси. Вы его имя, конечно, не можете знать по молодости.
Конечно, слышала. «Дело врачей»!
Они учились вместе. Это вообще курс был очень одаренный. И вместе с ними учился конферансье знаменитый – Михаил Гаркави. Гаркави со второго курса ушел в театральный. Николай Александрович и его сокурсники каждые пять лет собирались и каждый раз приглашали Гаркави, хотя он врачом и не стал. Поначалу он бывал этим очень польщен, а потом он сам стал известным конферансье, и уже они гордились тем, что к ним такая знаменитость приезжает. Там же учился (тоже жертва сталинских времен) профессор Левин – кремлевский врач, расстрелян. А в нашем доме, дом состоял из двух подъездов, во втором подъезде жил другой знаменитый кремлевский врач – профессор Плетнев.
Вы жили в подъезде ближе к Садовому кольцу?
Нет, дальше.
А Сашу учили музыке?
Нет. Было не до того. А потом он вырос, но он играл по слуху. Вот у него были способности. У меня не было совершенно. Меня учили, очевидно, потому, что была дань моде учить ребенка музыке.