олго не находил такого эксперимента, много советовался и с Гельфандом, но так и не находил. И как-то после разговора об этом с Шапиро-Пятецким шел поздней ночью от него к себе домой и по дороге сообразил, как надо ставить эксперимент. Так что эти контакты были очень полезны. Ну а дальше… Бернштейн работает у себя дома. К нему приходят разные люди, в том числе математики, например гельфандовские – Миша Цетлин к нему часто приходил. Обычно приходили по одному, и разговор обычно был один на один. И вдруг как-то раз Бернштейн звонит мне и говорит, что он хотел бы собрать людей, с которыми контактирует, тогда-то и тогда-то. Я пришел, и действительно человек десять собралось. Такого до сих пор не было, обычно мы не встречались у Бернштейна все вместе. Бернштейн начал говорить следующее: «Все мы смертны. Вот недавно умер такой-то (кажется, как раз Гращенков умер). Я старше вас, и поэтому я, наверное, уйду раньше вас, и мне хотелось бы обсудить, кто в каком направлении будет развиваться дальше в своих исследованиях». Каждому досталось свое, а мне, конечно, «вероятностное прогнозирование», которым я и занимался. Все удивились, откуда такой пессимизм, а он ответил: «Нет, пессимизма нет никакого, все идет очень хорошо, и я остаюсь с вами со всеми. Но просто я старше вас всех и у меня больше вероятность раньше вас прекратить работу; но это не имеет отношения к тому, о чем мы говорим». На самом деле имело. Он сам поставил себе тяжелый диагноз, кажется рак печени или поджелудочной железы. И решил, что если лечиться, то это продлит жизнь на какое-то время, но лечение выбьет его из работы, а то немногое время, что осталось, надо использовать для работы. И он стал очень интенсивно работать, и действительно примерно через год он скончался.
А кто был среди тех десяти человек?
Мне трудно сейчас вспомнить. Почему-то не было Гурфинкеля, но мне трудно сейчас вспомнить. А после похорон Николая Александровича мы шли с Михаилом Львовичем Цетлиным, и я ему сказал, что Николай Александрович – это совершенно новое направление в науке, это переход от физиологии рефлекторной, которая длилась больше 300 лет, от Декарта до Павлова, к физиологии активности, согласно которой живое существо не реактивное, а активное. Это новая не только физиология, но и новая биология, так как у Дарвина получается, что выживают только те организмы, которые лучше приспособились к среде, а у Николая Александровича получается, что выживают лучше те организмы, которые лучше приспособили среду к выполнению своих потребностей, своих желаний, это то, что он называл: «образ потребного будущего», то, что должно было быть. С моей точки зрения, Николай Александрович – это не просто физиолог, это и биолог, и философ высокого класса. Что такое жизнь? Жизнь для человека – это активный процесс. Для человека это переходит в область морали, то есть лучшие – это не те, что приспособились к среде, а лучшие – это те, которые пытаются эту среду социальную преобразовать так, как им кажется лучше. Они могут ошибаться в том, что им кажется. Но, по крайней мере, в том, как им кажется, что будет лучше. В этом смысле Бернштейн – это очень крупная фигура. После похорон я сказал Цетлину: «Сейчас Бернштейна не издают, но в будущем он должен всплыть». Он мне ответил: «Нет, Ося, ты ошибаешься. На самом деле его забудут, идеи его всплывут, но с совершенно другими именами». И вот тогда у меня возникло чувство, что мой долг – опубликовать работы Бернштейна. Первое, что у меня возникло, – это опубликовать его в серии «Классики науки». Эта серия ставила его работы в ряд классических. С этим я пришел к Олегу Георгиевичу Газенко и говорю: «Олег Георгиевич, раньше, чем я скажу, почему я попросил о встрече, я хочу спросить вас, как вы расцениваете работы Бернштейна. С моей точки зрения, это большая классика». У меня было чувство, что, может, я просто люблю Бернштейна. А Олег Георгиевич говорит: «Да, это большая классика». – «Тогда я хотел бы попросить вашей помощи в опубликовании тома Бернштейна в „Классиках науки“». Дальше была долгая история. Шло заседание редколлегии «Классики науки», председательствовал Петр Леонидович Капица. Я рассказал о трудах Бернштейна. Капица ставит это на голосование. Один из академиков, член редколлегии, говорит: «Я не могу голосовать за то, чтобы включить эту книгу в „Классики науки“. Я не читал и не могу голосовать ни за, ни против». Капица говорит: «Ладно, отложим до следующего заседания редколлегии, а вы почитайте». Следующее заседание редколлегии – больше чем через год. Уже Капицы нет, уже другой (академик Баев) председатель редакционной коллегии. Он ставит этот вопрос на голосование и спрашивает того академика: «Ну, как вы теперь относитесь к этому?» Тот говорит: «Почитал, настоящая классика». Но год был потерян.
Вышла ведь эта книга только в 1990 году.
Совершенно точно. А дальше длительный процесс издания. Надо было подобрать, что печатать. В это время я уже обнаружил рукопись книги «О ловкости и ее развитии» и хотел включить кусочки из этой книги. Мне сказали: «Нет, это неопубликованная работа, а классика – это только опубликованная работа, если она не опубликована, как можно сказать, что это классика?» Таким образом, ее не включили, но когда вышла книга Бернштейна в серии «Классики науки», то уже в издательство «Физкультура и спорт» я принес не старую неизданную рукопись «О ловкости и ее развитии», а рукопись «классика науки». Был уже другой разговор. Эту вторую книгу, таким образом, тоже удалось издать. А дальше я все время хотел написать книжку о Бернштейне. Начались тут всякие трудности в моей жизни. Автомобильная катастрофа, в которую я попал. И у меня было четкое ощущение, что судьба мне сохранила жизнь в этой автомобильной катастрофе, потому что я еще не написал книжку о Бернштейне.
Это в каком году было?
Это было в конце 1980‐х. И позже, уже в Иерусалиме, я написал книжку – биографию Бернштейна… Вы спрашиваете о школе Бернштейна. Непосредственных сотрудников у него было немного и не осталось такой большой школы, как у Павлова, насчитывающей, наверное, не десятки, а сотни учеников. Но у Бернштейна при этом было, с моей точки зрения, нечто большее, чем у Павлова. Павлов – это последняя большая вершина в горном хребте рефлекторной физиологии, а Бернштейн – это горная вершина в новом хребте, который, я думаю, будет продолжаться и уже продолжается. Это хребет физиологии активности, это переход на совершенно другой уровень, и это понимают в Штатах. Книги, которые издал на английском языке Марк Латаш, отражают это. Он совершенно замечательно издал книжку «О ловкости и ее развитии»[80]. Первая половина ее – это собственно книга Бернштейна, а вторая – работы современных ученых, которые рассказывают о том, как та или иная линия бернштейновская продолжалась дальше. Меня уже из Израиля приглашали с лекциями в различные города Германии, Польши. Там активно интересуются работами Бернштейна. К сожалению, я плохо представляю, как с этим сейчас обстоит дело в России. Даже в Китае очень заинтересовались Бернштейном. В переводе на китайский язык издали его основные труды и мою книжку о Бернштейне.
Найдин Владимир Львович
Врач-нейрореабилитолог, один из основателей российской школы нейрореабилитации. В 1955 году окончил Институт физической культуры, служил в армии. В 1962 году окончил 1‐й Московский медицинский институт им. И. М. Сеченова. Своим учителем считал Маргариту Вильгельмовну Куреллу, специалиста по лечебной физкультуре. Доктор медицинских наук (1976), профессор, заведующий отделением нейрореабилитации НИИ нейрохирургии им. Н. Н. Бурденко, заслуженный врач Российской Федерации. С 1974 года публиковался как писатель-прозаик.
Коган О. М., Найдин В. Л. Медицинская реабилитация в неврологии и нейрохирургии. М.: Медицина, 1988.
Найдин В. Л. Десять тысяч шагов к здоровью. М.: Физкультура и спорт, 1978.
Найдин В. Л. Вечный двигатель: рассказы врача. М.: РОССПЭН, 2007.
Найдин В. Л. Интенсивная терапия: записки врача. М.: Эксмо, 2009.
Найдин В. Л. Реабилитация: записки врача. М.: Эксмо, 2009.
Найдин В. Л. Диагноз: записки врача. М.: Эксмо, 2010.
Когда я позвонила Владимиру Львовичу, он был за рулем. Прошло всего полгода, и его уже не было в живых… Мы встретились первый раз в его кабинете в Институте нейрохирургии. Белый крахмальный халат, очередь больных. Доктор. Мудрый и красивый человек, отец сыновей-музыкантов. «Послушайте, а как растят музыкантов, да еще двух подряд?» – «Ну что вы, это все моя покойная жена…» Да, старые люди говорят пунктиром. Мало уже осталось времени. А сколько у нас осталось времени? У нас, таких молодых в глазах моих 80–90-летних собеседников, у нас, таких старых в глазах наших детей?
Когда вы впервые услышали о Бернштейне до знакомства с ним?
До знакомства я слышал о Бернштейне от Гурфинкеля. У нас были рядом кабинеты в Институте нейрохирургии. У нас – кабинет лечебной физкультуры (ЛФК), а у них, буквально за стенкой, кабинет биофизики. Мы отстаивали свою лабораторию, потому что тоже было не очень понятно, зачем ЛФК и физиотерапия нужны, пока не вылечили какого-то бонзу, и тогда нам сразу дали место. А у них история лаборатории была еще более веселая. Им дали большой довольно зальчик, но потом Гурфинкеля вызвал к себе Егоров.
Космонавт?
Отец космонавта. Директор нашего Института нейрохирургии, очень хороший нейрохирург, из московских интеллигентов, играл в квартете на альте, много лет был академиком. И, как всякому директору, ему напели, что это неизвестно чем занимающаяся лаборатория. Егоров спросил Гурфинкеля: «Чем вы занимаетесь?» Тот начал говорить про моторный контроль, то да се. Тот слушал, слушал, а потом говорит: «А это точная наука?» – «Да. Точная». – «Ну хорошо, а вы можете часы починить?» Гурфинкель быстро, конечно, своим еврейским умом сообразил, в чем дело, и говорит: «Конечно можем». Егоров вынул из ящика старинный хронометр дедовский, который не ходил, и передал Гурфинкелю. На этом аудиенция закончилась. Я эту историю много раз слышал и от Виктора Семеновича, и от ребят, от Алика, Якова Михайловича Коца, который насмешник большой был, и мы с ним очень тесно дружили. Членами этой лаборатории тогда были еще Шик, Коц. В общем, все евреи. Толя Фельдман. И Валя Кринский забегал тоже. И один русский – Вадим Сафонов, который и сейчас еще работает. Они и назывались по Ильфу и Петрову – «Галкин, Палкин, Малкин и Залкинд»