[81]. В общем, Вадим был у них за Галкина. Они сказали ему: «Вадим, иди на улицу Горького в часовую мастерскую». Эта мастерская была в том доме, где были еще ресторан «Якорь», общежитие Академии наук. Весь первый огромный этаж в этом доме занимала часовая мастерская, о ней есть целая поэма у Игоря Губермана:
Прекрасна улица Ямская,
Там часовая мастерская,
Там 25 евреев вместе
Сидят, от власти не завися.
Стоят и рушатся режимы,
Года идут неудержимо,
А эти белые халаты
Невозмутимы, как прелаты.
Среди часов и постоянства,
Среди кишащего пространства[82].
В общем, Вадим пошел в эту мастерскую, и ему починили часы. Виктор Семенович вернулся к Егорову с починенными часами, тот посмотрел и сказал: «Оставайтесь в своей комнате». В то время Николая Александровича они все, конечно, знали, но Бернштейн не появлялся тогда в Институте нейрохирургии, хотя работал там когда-то и известна история, как его изгоняли.
В каком году вы узнали от Гурфинкеля о Бернштейне?
Это было году в 1964–1965‐м. Я тогда писал кандидатскую, которая была связана с тензометрическим измерением углов, у меня были тензодатчики, мы ими занимались с Аликом Коцем. Я обследовал больных с поражением теменной доли. У них был так называемый афферентный парез. Это парез, который не вызывает мышечной слабости, но движение выполняется без обратной связи. Когда выяснилось, что все дело в «обратной связи» («рука – лопата», по Ферстеру [Ферстер О.]), меня Гурфинкель вывел на Николая Александровича, который, узнав, что я интересуюсь обратными связями, отнесся к этому очень хорошо. Назначил мне время, и мы с ним что-то обсуждали.
Вы приносили ему свои работы?
Обсуждал. Потому что он принимал очень короткое время – с восьми утра до часу или до двух дня, больше он не принимал. У него визиты все были расписаны, опаздывать было нельзя, потому что, как он говорил, ваше время я должен засчитать у следующего человека.
И вы мне говорили, что как-то опоздали…
Да, я опоздал, и Николай Александрович взял и урезал время у того, кто пришел после меня, а не у меня. Было безумно неудобно, хотя тот был какой-то музыкант-виолончелист. А потом я подружился с Мишей Цетлиным, тоже у Гурфинкеля. Миша работал с Гельфандом на мехмате, и он первым и открыл Бернштейна как математика, и они подружились настолько, что, хотя у Николая Александровича друзей не было и быть не могло, Миша Цетлин, с которым они ходили гулять по набережной и беседовали, был тем единственным человеком, с которым Николай Александрович мог отвести душу в разговоре.
Но он был намного младше.
Да, лет на двадцать. Он воевал. Он рано, к сожалению, умер от почек. Но он пользовался неограниченным доверием у Николая Александровича. Кстати, Цетлин жил на одной площадке с Гельфандом.
Он воевал в войну, такой молодой?
Да, он пошел добровольцем.
То есть он познакомился с Николаем Александровичем после войны.
Да, до войны он не учился на мехмате. Может быть, учась на мехмате, он тоже познакомился с Николаем Александровичем через Гурфинкеля.
Так вы познакомились с Бернштейном раньше, чем слышали его на семинарах?
Да, конечно раньше. Я ходил к Николаю Александровичу, и вдруг неожиданно он предложил мне совместно написать для «Детской энциклопедии» (такая желтая была энциклопедия) за нашими фамилиями.
Маленькую заметку?
Нет, почему, статью, там страницы четыре было. Мы стали писать, он написал план, я начал писать про движение. Он поправки делал, у меня они сохранились с его почерком характерным, а потом я стал общаться с редакторшей, такой умной бабой, которая, как только почуяла, что это – антипавловское, тут же начала выправлять.
Такой был контроль сумасшедший?
Цензура была страшная. И я как-то вертелся, но, когда дело доходило до живого, я говорил, что мне надо посоветоваться со старшим.
Как же это получалось? Она правила поверхностно?
Нет, она пыталась копнуть принципиальную установку.
С чем-то вы соглашались…
С чем-то я соглашался, с мелочовкой, а на что-то крупное не решался. У меня опыта не было, я был молодой врач и пошел к Николаю Александровичу. Он мне сказал: «Никогда, ни при каких условиях жизни не соглашайтесь на изменение принципиальных позиций. Если она не согласна, то забирайте свою статью».
У вас есть эта статья?
Она есть в «Энциклопедии»[83]. Это третье, кажется, издание.
В результате она вышла?
Вышла в таком виде, в каком он хотел. Это, конечно, нельзя назвать настоящим научным сотрудничеством, это детский лепет с моей стороны был, но я получил от него урок – не уступать ни в коем случае, если это касается твоих принципов.
В ней какие-то обсуждались общие вопросы? Как она называлась?
«Движение человека», для «Детской энциклопедии».
И даже там редакторша боролась за павловское учение!
Да, даже еще больше, там же был очень большой тираж.
Вы знаете ученика Николая Александровича – Донского, он был заведующим лабораторией в Институте физкультуры?
Николай Александрович его вытащил из какой-то лаборатории в тмутаракани[84]. Способный человек был. Физиолог, из Краснодара кажется.
Вытащил как, в аспирантуру?
В аспирантуру Института физкультуры. И самое главное – в 1947 году за Сталинскую премию он получил довольно много денег, хотя премия и была второй степени, но по масштабам интеллигенции это была сумма. Он половину потратил на библиотеку – накупил книг, которые ему были нужны, а половину раздал ученикам, но бо́льшую часть денег отдал Донскому.
Я этого никогда не слышала.
Потом Донской на похоронах рыдал… Но он замазался, и больше его из ученых никто не признавал. Он потопил своего благодетеля…[85] Так что подвал в «Правде» был в лучшем случае полное изгнание, в худшем – посадка. Могли бы и посадить – 1949 год, в самый раз[86]. Ну, не сажали по статусу Сталинской премии.
Вы считаете, что не посадили Бернштейна из‐за Сталинской премии или просто случайно?
Случайно почти не было. Дали Сталинскую премию, а потом посадили? Не подписали бы ордер. Но изгнали отовсюду, с треском. Мне рассказывали, как это у нас проходило. Кто это делал.
Он это не вспоминал? Вы говорили только о науке?
Я думаю, он не хотел вспоминать, это было очень тяжелое воспоминание, на котором он сломался, потому что все-таки занялся наркотиками тогда. Это, конечно, Танькина мать [Гурвич Н. А.] подсадила его.
Она, кажется, врач была?
Медсестра. И это была ужасная история, потому что он мозг имел все равно могучий и ясный. Но этот наркотик позволял ему уходить в мир фортепиано, поэзии, перечитывать Жуковского, которого он любил очень. И поэтому он никого не принимал после двух часов, потому что был под уколом. Но он занимался астрономией, смотрел в трубу. Один раз мой отец перепутал и, когда я пришел домой в три часа, сказал мне: «Тебе звонил Бернштейн». Отец спутал – Николай Александрович звонил в десять часов. Мы тогда писали статью. Я решился и перезвонил, он сказал мне: «Спасибо большое за звонок». Но он был абсолютно адекватен.
Вы недолго с ним обычно разговаривали?
Ну, минут пятьдесят.
Это было за несколько лет до его смерти.
Да, до 1966 года.
Вы бывали потом на его докладах? И у Гельфанда?
Да, конечно. И потом я приходил к Гурфинкелю в его «часовую мастерскую» и слушал его разговоры с ребятами….
Николай Александрович приходил к ним в лабораторию?
Да, я его встречал в подъезде, поднимал на лифте. Он был всегда с папиросой, крутил ее все время, мы с ним поднимались, и он шел в лабораторию Гурфинкеля.
Это были просто беседы?
Да, устные беседы, Виктор Семенович советовался, потому что он делал тогда искусственную руку[87]. Насыщенное было время. Потом Лурия пытался затащить Бернштейна к себе в лабораторию, но он не шел.
С Лурией у Бернштейна были давние отношения.
Да, с 1920‐х годов. Но они тогда разошлись. Лурия его уговаривал покаяться и сдаться, но Бернштейн отказался. Он в своем описании уровней построения движений остановился на уровне Е[88], и все. Дальше, как он говорил, не моя работа, у меня другая работа.
Есть статья Ирины Сироткиной о том, что психологи «присвоили» себе Бернштейна[89].
…Я потом очень намучился с женой Николая Александровича, потому что, пока он был жив, наркотик выписывал Гращенков, замминистра здравоохранения, знаменитый невропатолог, яркая личность, в свое время был директором Института неврологии. Я его хорошо знал, потому что он возглавлял штаб лечения Ландау, и я там болтался (лечение Ландау многому меня научило). А когда умер Николай Александрович, он перестал выписывать наркотик, а она-то нуждалась. Причем в дозе огромной, если пересчитать, то это доза смертельная. Слава богу, все кончилось инсультом. Но Таня меня умоляла, когда скорая помощь пришла, сделать ей укол. Потому что если не сделать, то она тут же умрет в машине. Я сделать сделал, но остатки были какие-то несчастные. А потом сделать попытался в отделении, и на меня посмотрели как на сумасшедшего: промедол какой-то бабке беззубой!.. Работать Николай Александрович очень торопился. Мы как-то с Аликом Коцем пытались его уговорить посмотреть фильм, кажется «Обыкновенный фашизм», в общем что-то очень значительное. И он как-то остановился, посмотрел на нас грустно-грустно и сказал: «У меня совсем не осталось