Раиса Самуиловна Персон работала в нашей лаборатории, но на другой территории. Иногда я ее видела, но познакомилась фактически лишь тогда, когда приехала к ней домой брать интервью. Квартира в двух минутах от метро «Профсоюзная», порядок и аскетизм во всей обстановке. Невидимая, но как-то заметно, что нежно любящая Раису Самуиловну, помощница по дому, Раечка. Я записала интервью на диктофон, и Раиса Самуиловна только попросила: «Не надо обо мне, не хватало еще выпячивать мою личность на фоне Николая Александровича». Уезжая, я попросила скопировать отзыв Николая Александровича на докторскую диссертацию Раисы Самуиловны. Он был не просто положительный, а восторженный… Снова встречаемся с расшифровкой стенограммы. Раиса Самуиловна начинает править текст… Снова прихожу со вторым, третьим вариантом, выполненным по ее правкам… Я знаю выражение «редакторский зуд», но у Раисы Самуиловны – высший пилотаж. После очередной встречи Раиса Самуиловна звонит в лабораторию: «Верочка, я в отчаянии, интервью не выходит!» Текст к этому времени «съежился» примерно на две трети… В конце концов Раиса Самуиловна утвердила его своей подписью. «Вот и еще одна печатная работа», – сказала она на прощание. А мне был преподан урок научной щепетильности, бескомпромиссной борьбы за качество, о котором Николай Александрович и писал в своем отзыве: «…работа Р. С. Персон… начатая сперва в чисто прикладном плане (восстановление трудоспособности, организация труда инвалидов и т. п.)… выросла постепенно в теоретическое исследование большой физиологической значимости, с использованием четко отточенной техники, регистрации и анализа, и своими главными выводами смогла принести пользу тому же прикладному плану, в котором была первоначально предпринята».
Как вы познакомились с Николаем Александровичем Бернштейном?
С Бернштейном я лично познакомилась где-то в начале 1960‐х годов. С работами его я, конечно, была знакома и раньше, особенно с его исследованиями движений человека методом циклограмметрии. Сначала я встречала его на конференциях, а потом меня с ним познакомили, и я стала бывать у него дома. Однажды мы вместе участвовали в небольшой конференции, которую устраивали в Институте физкультуры в мае 1965 года (там тоже занимались физиологией). Мы с ним сидели в президиуме вдвоем, и кто-то нас сфотографировал. На этом фото он мне очень нравится. Я отрезала часть фотографии (себя), а его портрет оставила и дала увеличить и размножить. Этот портрет у меня стоит.
В чем заключалось ваше общение?
Бернштейн писал отзыв на мою докторскую диссертацию. Он мне дал рукописный текст отзыва с тем, чтобы я сама отдала его перепечатать. Машинистки у него не было. В этом отзыве очень много интересных его мыслей, потому что он не ограничился тем, что дал отзыв, высказал и свои идеи. Еще у меня сохранилось присланное им поздравление с Новым годом. Дело в том, что последнее время он нигде не работал, хотя был членом-корреспондентом Академии медицинских наук. Принимал он дома, я у него была. Квартирка была такая убогая, с небольшим столиком, как у студентов. Жил он плохо…
Это была коммунальная квартира в Большом Левшинском переулке?
Он имел в ней, по-моему, две комнаты и жил с приемной дочерью. Когда я там бывала, то видела две смежные комнаты проходные, и в одной была его чуть ли не кушетка, на которой он спал. В общем, очень бедный вид. Не так должен жить членкор АМН.
Как к нему относились другие физиологи, особенно обладающие административными функциями?
А его действительно травили. До самого последнего времени, когда травли такой уже не было, все равно считалось, что господствующая идея в советской физиологии – это павловская идея, рефлекторная теория. А он от рефлекторной теории совершенно отошел, считал рефлекс не основой, а просто элементом движения, то есть что принципиального значения в организации движений рефлекс не имеет. Он спорил не столько с Павловым, а с теми выводами, которые делались из павловских опытов. Попытка построить поведение живого организма на теории условных рефлексов была для него совершенно неприемлема. А в то время постепенно стали появляться молодые физиологи, которые начали читать литературу. До этого ведь мы не имели возможности читать иностранную литературу. Был какой-то неполный перевод Шеррингтона на русский язык, и по нему учились. Мало кто и языки знал. Вообще, до этого Бернштейн работал больше экспериментально, и его анализ был еще только на низком уровне, а уже потом, когда павловское учение заполонило всю физиологию высшей нервной деятельности, он занял антипавловскую позицию. Был тогда и Институт высшей нервной деятельности, директором которого был Асратян, ученик Павлова. Я там работала старшим научным сотрудником в одной из лабораторий. И поскольку лаборатория занималась движениями человека, то мы все знали Бернштейна, а Бернштейна очень не любили официальные власти, потому что он открыто говорил, что павловские рефлексы – это, конечно, правильно, но они не объясняют движения, и, наверное, поэтому он так жил… Я не была близким к нему человеком. Но я приносила ему свои работы, показывала, советовалась. В общем, была его круга.
Последние годы у него часто бывали молодые физиологи. Вы тоже регулярно приходили к нему домой?
Регулярно я к нему не приходила, но я вообще бывала там, где бывал он, – приходила на его выступления, что было довольно редко… Он был по-старомодному вежлив – «многоуважаемый друг», иначе он не обращался. Например, «многоуважаемый друг Раиса Самуиловна, извещаю вас, что мой микродоклад в Нейрохирургическом институте состоится в эту среду» и т. д.
Вы много раз бывали у него дома?
Нет, наверное, раза два всего. Я приходила к нему советоваться. Понимаете, хотя он нигде не работал, вокруг него была такая компания из людей, которые были его крови. Виктор Гурфинкель, например, и многие другие, которых я сейчас даже не помню. Сотрудники Виктора Гурфинкеля работали в другом институте, но наши работы были очень близкие, они занимались движением и электромиографией. Виктор Гурфинкель тоже увлекся новыми идеями и читал Бернштейна и вообще очень любил его и был с ним гораздо ближе, чем я.
Где работал в это время Николай Александрович?
Бернштейна отовсюду уволили, он был старый и больной, и к нему приходил такой круг молодых физиологов, которым осточертела эта так называемая павловская физиология. И я входила в этот круг. А потом даже так случилось, горькая такая память, что я участвовала в организации его похорон. Потому что, когда он умер, ведь он нигде не работал, и непонятно было, кто и что организует. А в это время в Ленинграде был какой-то симпозиум по высшей нервной деятельности, и почти весь наш институт ВНД туда уехал. Надо сказать, что наш институт находился на Пятницкой улице в красивом особняке[95], где был замечательный зал, в котором проходили заседания, собирался ученый совет. Когда Бернштейн умер, я в полной растерянности позвонила директору института Асратяну в Ленинград. Я знала, что у них с Николаем Александровичем были отношения сложные. Надо сказать, что Асратян вообще был сдержан, он его никогда не ругал, но было ясно, что это были два совершенно разных человека. И я спрашиваю Асратяна: «Эзрас Асратович, вы не будете возражать, если мы панихиду по Николаю Александровичу Бернштейну организуем в нашем институте?» Он говорит: «Конечно». И мы все, кто был рядом, стали организовывать панихиду в этом большом круглом зале нашего института. Хотя он был членкор АМН, никто из членов Академии медицинских наук не пришел на похороны, кроме людей, которые были вокруг него. Во время панихиды вдруг входят двое рабочих и вносят большой венок от АМН. Его не принес кто-нибудь из академиков, а были присланы рабочие с этим венком, что некрасиво ужасно. Народу было много, но все – молодежь. Вот так мы организовали эти похороны…
Чем еще интересовался Николай Александрович?
Интересное есть у меня еще воспоминание о том, что Бернштейн писал не только научные статьи. Это был чрезвычайно широкий человек. Я вообще считаю, что я за свою жизнь однажды контактировала с гением. На меня произвели впечатление его статьи в журнале «Наука и жизнь». Одна – о почерке[96]. Почерк – это тоже регистрация движений, и он как-то очень интересно об этом писал. И вторая статья, совершенно невообразимая. О катастрофе в Англии на Тэйском мосту в XIX веке[97]. Дело в том, что в этом месте железная дорога шла параллельно берегу и один из фиордов, которые там есть, был перекрыт очень длинным мостом. Таким длинным, что на нем помещался целый поезд. Строили его самые лучшие инженеры. И ездили по нему довольно долго, но однажды была страшная буря, и эта буря застала состав с пассажирами на мосту. Случилось так, что ветром этот состав скинуло с моста и было много жертв. Бернштейн написал о Тэйском мосте статью, где сделал попытку проанализировать механические причины того, что случилось. Что не учли инженеры? Это были хорошие инженеры, но они не учли того, что, когда дует очень сильный ветер, поезд становится как парус и ветер ударяет в вагоны и сдувает его.
Он и об Эйфелевой башне писал.
Об Эйфелевой башне я не знала… Это был очень мягкий человек, видите по тону писем. Я не была его близкой сотрудницей, и тем не менее он пишет «друг» и с полным уважением. Но он был очень уязвимым, и он очень быстро уже уставал в это время.
Вы чувствовали это?
Я чувствовала это, слишком долго общаться с ним было трудно, потому что он уставал. Но и лет ему было много.
Вы обсуждали с ним непосредственно экспериментальную деятельность?
Я занималась электромиографией, ЭМГ[98]. Это то, чего он во времена своей экспериментальной работы еще не имел. И его интересовала миография в связи с тем, что я тоже занималась координацией движений. Сам он начинал в Институте труда, где они исследовали самые элементарные движения – удары молотком и прочее. Он разработал изумительную технику – циклограмметрию, которая была чудом техники для регистрации кинематики движений. Электромиографа тогда еще не было. Когда мы с ним общались, я работала в Институте экспертизы трудоспособности и организации труда инвалидов (ЦИЭТИН). Это был вообще-то медицинский институт, где лежали больные, но там была электрофизиологическая лаборатория, в которой я наладила ЭМГ. Надо было исследовать больных. Работы повседневной для физиолога было мало, но ко мне попадали эти инвалиды, и я их исследовала. Это было моим первым соприкосновением с ЭМГ, очень еще несовершенной. Моя докторская диссертация была посвящена миографии, и его это интересовало. Мои работы были ему интересны, потому что они целиком касались электромиографического анализа движений, причем движений близких ему, так как он когда-то эти движения исследовал своим методом. И поэтому он дал отзыв на докторскую диссертацию.