Для вас есть понятие школы Бернштейна?
Вы знаете, с этим как-то сложно. Те конкретные люди, которые в разные периоды жизни общались с Николаем Александровичем и хорошо к нему относились, были очень разными людьми, имели разные научные силы. Одни – посильнее, другие – не слишком. Я не думаю, что можно говорить о школе Бернштейна. Во всяком случае, я не знаю никого из его последователей, кто бы, с моей точки зрения, внес сколько-нибудь серьезный вклад в физиологию движения. Разве что Толя Фельдман.
Он с ним вообще, оказывается, не встречался.
Он по своему мышлению в теории делает серьезные работы, близкие к тому, что делал Бернштейн.
Личных воспоминаний у вас о Бернштейне нет?
У нас был такой разрыв и в возрасте, и в общественном положении. Полулегендарный Бернштейн и начинающий нейрофизиолог… Я не был с ним в близких отношениях, я был два-три раза у него дома и два-три раза у него на разных лекциях.
Домой вы к нему приходили, чтобы показать какие-то свои экспериментальные данные?
Как-то раз я пришел к нему именно в надежде обсудить с ним первые результаты по управляемой локомоции, но он, как говорится, «не загорелся». Выслушал вежливо, корректно, какие-то вопросы задавал, свое мнение высказывал. Но на него это не произвело сильного впечатления.
Митбрейт Иосиф Моисеевич
Хирург, ортопед-травматолог. «И. М. Митбрейт родился… на Украине в семье врачей, что и определило его профессиональный путь. В 1940 году после окончания с отличием школы поступил в Московский медицинский институт им. И. М. Сеченова, с 1942 года учился в Свердловском медицинском институте, который окончил в 1944 году. Студента Митбрейта, серьезно готовившего себя к хирургической деятельности, заметил профессор В. Д. Чаклин и пригласил в аспирантуру Московского научно-исследовательского института протезирования МСО РСФСР, который возглавлял в ту пору. После успешной защиты кандидатской диссертации „Полая стопа и ортопедическая обувь“ (1949) И. М. Митбрейт прошел путь врача, младшего и старшего научного сотрудника, руководителя отдела».
Митбрейт И. М. Спондилолистез. М.: Медицина, 1978.
Иосиф Моисеевич – выдающийся врач и человек. О нем можно прочитать на сайте «Большая жизнь большого человека» (http://www.mitbreit.com/home/); пересказывать своими словами его биографию не имеет смысла. После того как он сделал одному из наших коллег по работе операцию по замене тазобедренного сустава, мне удалось с ним связаться. Он был одним из немногих, кто работал во времена Николая Александровича Бернштейна в Институте протезирования. У меня была фотография 1947 года, опубликованная В. С. Гурфинкелем в книге Progress in Motor Control, v. 1, Bernstein’s traditions in movement studies (Ed. М. L. Latash, 1998), где Николай Александрович – в окружении сотрудников Института протезирования, никого из которых, кроме Виктора Семеновича Гурфинкеля, я не знала…
В Институте протезостроения нашли пристанище какое-то количество евреев. Среди них Смолянский, я и Тамара Виноградова с 1944 года. Якобсон пришел попозже, возможно, вместе с конструкторским бюро, которое было присоединено к нашему институту в 1948 году. До этого институт назывался Институтом протезирования Министерства социального обеспечения СССР, а с их приходом он начал называться Центральным институтом протезирования и протезостроения. Гурфинкель на вашей фотографии здесь еще в армейской форме, значит, это сорок шестой – сорок седьмой год. У него тогда, кроме этой формы, еще ничего не было – только пришел из армии. Виноградова писала кандидатскую диссертацию, по-видимому. Был тогда первый набор аспирантов у профессора Чаклина Василия Дмитриевича – Виноградова, я, Федорова, Евдокимов и кто-то еще[118]. Это отделение было и раньше, так как Институт протезирования был организован в конце 1930‐х годов (в 1936–1937), и, по-видимому, с этого времени там существовала лаборатория биомеханики, где Зальцгебер[119] с тех пор была, возможно, заведующей. Когда Гурфинкель пришел туда, возвратившись из Германии, он занимался протезированием больных с особым коленным шарниром, чтобы человек мог ходить и не приподниматься на одной ноге, когда переносит другую ногу. И он довольно быстро с помощью этой лаборатории, где записывался акт ходьбы в этом протезе и с другими протезами, написал кандидатскую диссертацию[120]. Тамара Виноградова позже стала там работать. Регистрирующая аппаратура была с лампочками, которые устанавливались на суставе, и с фотографиями – аппаратура Бернштейна, но когда появились в лаборатории такие, как Смолянский, Якобсон и др., то они привнесли много нового в работу института, ибо тогда они сделали стабилометрию. Это была докторская диссертация Гурфинкеля – устойчивость стояния. Появились условия для объективного определения нагрузки, платформы позволили регистрировать перекат, толчок при ходьбе – не по лампочкам, а по объективной записи динамики…
Мирский Миха
«Миха Мирский в 1934 году, по переезде в СССР, стал на время жизни в нем Михаилом Львовичем Мирским. Окончил в 1954 году факультет естествознания МГПИ им. В. П. Потемкина, преподавал в средней школе и в пединституте в Южно-Сахалинске, а в 1956‐м был принят в аспирантуру МГПИ по кафедре физиологии человека и животных (заведовал ею тогда А. Н. Кабанов). С 1959 года работал физиологом в олимпийских и сборных командах СССР. С 1965‐го по 1970‐й работал в лаборатории В. С. Гурфинкеля в Институте биофизики и в ИППИ АН СССР, затем на факультете психологии МГУ, специализируясь в изучении способов решения двигательных задач на точность. В 1973 году эмигрировал в Израиль, где вел исследования и во время службы в армии. В 1978‐м М. Мирский избран по рекомендации д-ра Альбрехта Штрупплера на работу по фонду Гумбольдта в его клинике в Техническом университете г. Мюнхена. В 1979 году зачислен как гостевой профессор на факультет кинезиологии Университета Калифорнии в Лос-Анджелесе. С начала 80‐х занимается восстановлением движений у больных, начав с ветеранов войн США, оканчивает школу физиотерапии в Лос-Анджелесе, продолжает лечить пациентов, в том числе и в Германии (2010–2013), где ему, как до того и в США, был выдан диплом физиотерапевта, и лечит и поныне, но теперь уже бесплатно. Работает уже более 18 последних лет медицинским переводчиком, живет в Сиэтле» (краткое жизнеописание Михи, написанное им самим).
С Мишей Мирским, как его звали в нашей лаборатории, я познакомилась в 1998 году на Бернштейновской конференции в США, в Penn State University. На конференцию мы с дочкой приехали из Бразилии, где я в то время работала, и после теплой и душевной Бразилии в Америке нам было «холодновато», но на конференции количество русских зашкаливало, и все «потеплело». Мы сидели рядом с Михой и его женой, когда Миха мне сказал: «Приятно познакомиться! Ведь мы из одной лаборатории в Москве!» Прошло около 15 лет, и когда я стала собирать интервью о Николае Александровиче, то выяснилось, что отец Мирского работал с Бернштейном. Я стала просить Миху по электронной почте об интервью, но он менял города, страны и был неуловим. Увы, прошло несколько лет, пока я, видимо, стала вновь ассоциироваться у Михи с его родной лабораторией Виктора Семеновича Гурфинкеля… Тогда-то и состоялось это интервью по телефону.
Я был привезен в Москву из Каунаса, из маленькой и тогда вполне буржуазной Литвы, в конце 1934 года, когда мне уже исполнилось три года. Отцу моему, Льву Моисеевичу Мирскому, европейскому авторитету тех времен по науке о движениях, в особенности теории и методике физического воспитания, выделили квартиру в доме № 18 по улице Казакова. Там мы и жили до эвакуации в 1941 году (и в нее же вернулись в 1943‐м) на территории сразу двух институтов физкультуры – учебного и научно-исследовательского (ЦНИИФК). Круглая арка у входа в ЦНИИФК была на расстоянии примерно 100 метров от моего окошка. Николай Александрович Бернштейн, или, как я его тогда звал, «дядя Коля», запомнился мне раньше и ярче других знакомых моего отца и мамы. Думаю, что впервые он появился у нас до 1937 года. Мама хорошо играла на рояле, а главное – была машинисткой высшего класса. Еще с каунасских дней у нее была пишущая машинка с латинским шрифтом, и она охотно, играючи и без единой ошибки впечатывала для Николая Александровича иностранные ссылки в списки литературы. Я хорошо запомнил тогдашнего дядю Колю – изумительно красивого и доброго человека. Осознанные же мои впечатления о нем относятся к осени 1943-го, когда мы вернулись в Москву и я пошел в пятый класс. Летом 1944‐го я зашел в ЦНИИФК, разыскивая отца. Не найдя его, я постучал в дверь соседней лаборатории, и мне открыл Николай Александрович. Я спросил: «Дядя Коля, вы Батю моего не видали?» Друзья звали моего отца Батей. Николай Александрович внимательно так посмотрел на меня, чуть помедлил и сказал: «Батюшку вашего сегодня чести видеть я не имел». Так он говорил со мной, 12-летним пацаном, очень внимательно смотрел на меня и тут же взглянул на часы, так что я почувствовал, что он торопится, и потом он добавил: «Может, у доктора завтра будет время? А то сейчас мне очень некогда». Я даже оглянулся, не понимая, какого это доктора он имеет в виду, но никого за моей спиной не было, и тогда я понял, что это обо мне он вот так говорил, по-старинному, в третьем лице. Вот так он говорил с любым, не играя, просто так чувствовал, и говорил со всеми одинаково, с полным уважением к любому. Я сказал: «Дядя Коля, у меня теперь каникулы». Он ответил: «Я сейчас очень занят, приходите ко мне завтра, и здесь лучше называть меня по имени и отчеству. Завтра в час дня я тут буду». – «Хорошо, я прибегу». И ясно же, я на следующий день к нему именно прибежал, мне все это было дико интересно.