Williams T. L., Grillner S., Smoljaninov V. V., Wallen P., Kashin S., Rossignol S. Locomotion in lamprey and trout: the relative timing of activation and movement // Journal of Experimental Biology. 1989.
Владимир Владимирович – человек легендарный. Все знают, что он создал теорию локомоции. Почему шаг переходит в бег, а бег трусцой переходит в галоп? И не важно, кто идет – человек или собака, можно идти и пальцами по столу – контроль конечностей подчиняется одним и тем же законам! Он написал замечательную статью о Николае Александровиче Бернштейне в контексте собственных представлений о регуляции движений и поместил ее в каком-то совершенно неизвестном сборнике[139], причина того – его необыкновенная непритязательность во всем. Поймать его совершенно невозможно – он живет в пространстве между Москвой и Пущином. Я приехала специально с дачи летом в его маленькую квартирку в Измайлове, где на стене висит большая знаменитая «схема человека» Леонардо да Винчи, человека Возрождения, на которого чем-то похож хозяин квартиры…
Теоретический отдел Института биофизики возник в 1961 году, и с тех пор я видел Николая Александровича Бернштейна до 1966 года, до дня его смерти. Первый раз мы ходили с Виктором Семеновичем Гурфинкелем в Институт протезирования, где Бернштейн показывал свои протезы[140]. В Институте биофизики, где мы работали, кончалась стройка, и семинары проводились на Ленинском, 33, в актовом зале. Туда приходил Бернштейн. На первом этаже, где был длинный широкий коридор, около окна стояли шкафы, а за шкафами стояли столики, и там было его рабочее место.
Бернштейн приходил на семинары Гельфанда?
Гельфанд осуществлял общее идейное руководство, сам он в Институте биофизики официально не числился. Заведующим нашей лабораторией в Институте биофизики был Гурфинкель. Так что там были семинары Гурфинкеля.
Так семинары Гельфанда проходили в разных местах? Я знаю, что они проходили в Институте Бурденко.
В Институте Бурденко в первый год моей работы у нас было общение с А. Р. Лурией, еще до Бернштейна. Нас учили, как работать с больными, и, так как мы хотели заниматься тремором, водили в палаты к больным, где Лурия показывал, как с ними надо разговаривать. Я помню два семинара в Институте Бурденко, но Бернштейна там не было. Там был Лурия, и вокруг этих проблем были разговоры. И у нас в Институте биофизики в актовом зале на четвертом этаже, примерно в 1962 году, тоже начались семинары, Бернштейна тоже не было, но на Ленинском, 33 он бывал.
Я знаю, что на семинарах в Институте Бурденко Бернштейн бывал.
Гельфандовские семинары[141] в Бурденко, насколько я помню, были два самых ранних, когда я еще не распределился. Оканчивал я в январе 1961 года, а распределение было только в апреле, а в Институте биофизики еще не кончилось строительство, там мы дежурили. Гельфанд почти всегда был на семинарах, Бернштейн участвовал в дискуссиях. Был Цетлин, Фомин, Бонгард заходил. А до этого были еще семинары Ляпунова на мехмате, а после – семинары Гельфанда. Я помню свое первое выступление на мехмате, помню там же Балаховского[142] выступление, когда он впервые придумал спиральные волны на автоволновой среде. Ляпунов туда приходил уже как участник, а вел семинар Гельфанд. Получилось так, что еще до окончания Физтеха я вышел на Гельфанда, Хургин [Хургин Я. И.] мне посоветовал к нему пойти. Гельфанд жил тогда на Песчаной площади, и я ездил к нему домой знакомиться, и Гельфанд дал добро.
Дал добро на что?
Я иногда эту историю рассказываю[143]. В 1958 году, кажется, вышло первое издание книжки «Кибернетика» Винера. Она продавалась в киоске на Физтехе, когда я бежал на лекцию. На обложке черными буквами на желтом фоне было написано «Кибернетика». Я заинтересовался, а продавщица говорит, что это новая книжка, и ею все интересуются. Купил сразу три штуки, потому что знал, что ребята в группе тоже могут захотеть. И после этого на Физтехе началось движение, начали люди говорить, что мы хотим биофизикой, кибернетикой заниматься. Появился Яков Исаевич Хургин, ученик Гельфанда, математик. Он в то время занимался радиоэлектроникой в центре Москвы, где был и есть такой Институт радиоэлектроники[144]. На Физтехе Хургин начал читать факультативный курс кибернетики и вести семинар для студентов. На нем мы штудировали, реферировали книжку «Автоматы»[145]. Я реферировал статью фон Неймана, Маккалока и Питтса про неформальные нейроны и потом докладывал – так Хургин вел семинары. Я с ним подружился. Получилось, что я затеял такое движение к кибернетике, Вадик Сафронов в нем участвовал, Вадим Максимов и др. Но ребята быстрее подсуетились, группу составили, а когда я пришел в деканат проситься в нее, то сказали, что из нашей группы и так много человек уже перевелись. Мне не повезло в этом смысле. Я был на кафедре сверхвысоких частот, это антенны космические, ферритовые и т. д., в НИИ-17 на Кутузовском проспекте[146]. И мне пришлось там делать диплом. Вообще я с детства радиолюбительством занимался и, когда где-то в седьмом классе узнал, что вышла книжка «Радиоуправляемые модели», попросил отца ее мне достать. По ней я стал делать радиоуправляемую модель. Когда я стал ее делать, то подумал, что это неинтересно – движения вверх-вниз, вправо-влево, – и придумал, что надо сделать так, чтобы корабль подъезжал к пирсу, грузил предметы, брал груз краном. Вот сколько тогда команд! Но мне не повезло тогда, потому что это было еще в Ташкенте. Когда отца из Ташкента перевели в Москву, я был в восьмом классе, и модели мои остались в Ташкенте. В Москве я уже подружился с преподавателем физики, помогал ему делать опыты, сидел, паял, делал радиосвязь. Вообще все математики были хорошие в школе. С учителями по математике и физике мне повезло. Первый, еще в четвертом классе, в 1948 году, пришел фронтовик с одной ногой, который поменял в школе все отношение к предмету естествознания. К тому же он сказал, что наука – это хорошо, но искусство тоже важно. Он притащил гипсовые фигуры, учил рисовать, видеть светотени. В прошлом москвич, он рассказывал нам в Ташкенте, как видел Маяковского. Возвращаясь назад, можно сказать, что еще в школе я заинтересовался управлением, а в Москве нас заставляли ходить на олимпиады, в МГУ на лекции, Маркушевича я помню. Физику мы учили по университетскому учебнику Фриша[147]. В общем, в 1954 году я поступил на радиофизический факультет Физтеха[148]. Три курса я проучился, а потом у меня был академический отпуск.
?
Антисоветский я был студент.
Это сейчас очень почетно.
Там было две вещи. В 1957 году в Москве был VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов.
Ну, в 1957 году было уже хорошо, Сталина не было.
Но я с 1952 года в Москве. Помню 1953 год, год смерти Сталина, но в этом смысле мне тоже повезло. У меня хоть родители были коммунистами, но они всю жизнь спорили, кто хуже – Ленин или Сталин.
При вас?
Они спорили не кто лучше, а кто хуже. В 1951 году отец видел, что я все паяю, и говорит, чего ты паяешь, и принес мне приемник, такой черный, «Нева».
Это была большая ценность. Можно было ловить.
Конечно. Вначале я из Москвы репортажи о футболе все Синявского [Синявский В. С.] ловил, а потом однажды услышал шум и потом голос какой-то. Дело в том, что в Ташкенте глушилки плохо работали, я это потом узнал. Так вот, это было 18 апреля 1951 года – 30-летие Кронштадтского восстания. И по Би-би-си рассказали хронику Кронштадтского восстания, потом они обсуждали, кто хуже, Ленин или Сталин. Я, когда это все услышал, рассказал родителям, они мне сказали: «Слушать слушай, но никому никогда ничего такого не говори». А на Физтехе когда я уже учился, то состоялся Фестиваль молодежи и студентов (мы пижонили, ходили, я две фразы выучил по-французски, а общались на ломаном английском). Меня больше всего поразила в парке Горького выставка абстракционистов, три огромных павильона, к тому же я сам рисовал и был образован в духе классического искусства и в рисовании, и в музыке. Скрябина я любил играть на фортепиано. Но это все было в Ташкенте, а в Москве я был настроен на Физтех. И вот на Физтехе я всегда чьи-то конспекты списывал и никогда ни Ленина, ни Сталина не читал, а на третьем курсе философ наш мне сказал: «Я вам очень советую почитать „Материализм и эмпириокритицизм“» Ленина. Я думаю: «Если человек такой умный советует, дай-ка я его прочту». Прочел и прибежал в группу. Говорю: «Да он же физики не знает. Как он может критиковать, Ленин? Он сводит политические счеты со своими врагами, а все остальное – туфта». И я этого не скрывал. И еще я одну ошибку допустил. В духе фестиваля я под Новый год пришел в общежитие, пошел в город, купил красок, гуаши, кисти, ватманской бумаги. И говорю: «Ребята, давайте сделаем праздник. Вы видели выставку абстракционистов?» Я понял, что можно с натуры рисовать как есть (я параллельно фотографией увлекался, поэтому меня натура сама чисто конструктивно интересовала как построение), но чувство цвета, линии – все шло по-другому в абстрактном искусстве. Я тогда на этом фестивале впервые понял, что за этим тоже есть что-то, своя музыка. Тогда сплошь был абстракционизм, был квазиреализм. Это были иностранные художники, студенты разных стран. Я ребят уговорил, и мы эти плакаты разрисовали, каждый в своем духе, и устроили выставку. После этого меня начали выжимать не жестко. Экзамены не разрешили мне сдавать. Там были такие люди – партбюро еще долго существовало – и в 1970‐х, и в 1980‐х годах. И мне кто-то посоветовал: «Возьми академку, и все». Я тогда не сдал квантовую механику, и это даже было хорошо, потому что у нас лекции читал по квантовой механике Аллилуев Сережа, родственник Аллилуевых