[156], стимуляцию. Я повторил на многоножках эксперименты, которые делал Шик с локомоторным центром. Мы тоже декапитировали многоножку, ставили электроды, стимулировали, вызвали локомоцию. Я снял кино и Марку Шику предлагал снять кино с кошкой, чтобы проанализировать все количественно. Он говорил: «Некогда, некогда». А на многоножках мы сделали эту часть. Я придумал язык инвариантов для движения, и оказалось, что есть сдвиги, но зависимости инвариантов по типу кривых остались как в норме, так и у декапитированного препарата, были лишь постоянные сдвиги. Коротко можно сказать: многоножка думает, что она идет гораздо медленнее. Я пошел к Виктору Семеновичу, а в то время он участвовал в космической программе, с луноходом. Думали, что полетят наши космонавты на Луну, и на «Звезде» отрабатывалась ходьба с 1/6 g, а на Ленинском, 33 – там ходили солдаты. И тогда Толя Штильгинд[157] впервые наладил регистрацию динамики ходьбы. Испытуемые лежали в искусственной невесомости месяц, а потом вставали и регистрировали ходьбу. Я Виктору Семеновичу говорю: «Вот у вас ходят солдаты, сделайте по моей схеме эксперимент». Виктор Семенович говорит: «Ерунду какую-то ты придумал». И не стал. И мы с Андреем Карповичем [Карпович А. Л.], тогда аспирантом, всю амуницию для ходьбы сделали и набрали этот материал. Тогда в 1975 году в Риге был симпозиум. Я подружился с Белецким, который сделал первую модель комфортабельной походки[158]. Там была параллельно эпопея с биоуправляемыми протезами. Гурфинкель получил Государственную премию за биоуправляемые протезы. Один из участников этой работы был из Института машиноведения – Кобринский. Они на пятерых[159] получили премию: Цетлин, Гурфинкель, Кобринский.
А Бернштейн показывал там свой протез?
Не этот протез. Но задолго до этого к нему приходила молодежь, и Бернштейн там рассказывал, показывал. С 1962 года ему разрешили работать, ходить на работу. Ему стол поставили на Ленинском, 33, в этой лаборатории. Там и Гурфинкель работал сначала. Гурфинкель пришел к Гельфанду из Института протезирования. Что касается Бернштейна, то его поддержал и Ляпунов в 1959 году, который начал семинары в университете, и Бернштейна стали туда вытаскивать[160].
А кого вы считаете учениками Бернштейна?
Здесь важно понимать, что такое ученик. Есть такая поговорка: «Тот, кто учит, – педагог, а тот, у кого учатся, – учитель». «Один вдалбливает, а другой сияет». Это очень важно. Вот как раз сила Гельфанда в том, что он умел и то и другое. И Гурфинкель у него учился. Миша Цетлин никогда не вдалбливал. Он всегда пытался найти какую-то задушевную беседу. Устроить, выстроить, показать. Он совсем в другом пространстве с ним существовал. А Гельфанд всегда: «Нет, это ты не знаешь. Это надо знать».
А Бернштейн какой был?
Он такой мягкий, сухощавый, высокий. Он говорил ясно, было все понятно. Слушать его было интересно, на все отвечал демократично. Он был интеллигентом. У них был спор, я только хвосты наблюдал на тему, кто правильней понимает, что такое синергия. Марк Шик разъяснил Гельфанду, как что. А до этого Гельфанд решил, что это он сам все придумал. Кончился конфликт, когда Бернштейн их процитировал. Он же их три раза процитировал, и они нашли общий язык[161]. Он у них выступал на семинаре, потом Миша Цетлин выступал со своим развитием этих представлений о синергии.
А ваша статья о Бернштейне?
Я написал ее, потому что Академия медицинских наук проводила сессию. Какой-то у них юбилей был, и они вспоминали всех своих академиков и членкоров. И они выпустили даже книжечку, но мой доклад туда не попал, хотя я там участвовал. Два дня проходила конференция. Это проходило в университете, в анохинском центре, где отдельный Институт физиологии им. Анохина[162]. С человеком, который готовил этот выпуск, случилось несчастье. Он сгорел на даче. И потом за это взялись другие люди. А это уже были анохинские ученики, и им что-то не понравилось. Я чувствовал, что они как-то напряжены. Хотя у меня до сих пор есть их приглашение, и они меня позвали на банкет. Я с ними выпивал и тосты красивые говорил, но я чувствовал, что что-то не так, они напряжены. На самом деле они думали, что этот доклад сделает Гурфинкель. А я позвонил Виктору Семеновичу и говорю: «Вот такая ситуация, не участвовать нехорошо». Он сказал: «Если ты хочешь, то сделай доклад». Это было недавно. Я ему звонил, и мы с ним договаривались об этой статье.
Какие экспериментальные достижения Бернштейна для вас самые важные?
Мы циклографический метод повторяли с Андреем Карповичем. Мы работали на Пятницкой, 48[163]. Уже не было того коридора, который был у нас на Ленинском, 33, но мы пытались повторить эти методики. Тут у меня уже получился сбой, потому что в 1985 году я пошел в Институт иммунологии. Меня пригласили лабораторию новую создать. Я больше переключился на клетки, и какая-то была пауза чисто экспериментальная. А когда я вернулся в Институт машиноведения, это уже было не то. …Там было очень некрасивое партбюро, атмосфера была затхлая. По сравнению с тем, что мы имели в ИППИ, – демократическую среду. Хотя я в конце концов систему для регистрации движений – «Элиту» – приобрел, мне развернуться не дали. Люди здесь были по-другому нацелены…
Беседа М. Е. Иоффе и Б. И. Ходорова
В 1955 году окончил 1‐й Медицинский институт в Москве, с 1955 по 1957 год работал травматологом в больнице г. Сталиногорска[164], с 1957 по 1958 год – в поликлинике в подмосковном тогда г. Кунцево. С 1961 года аспирант, а затем и сотрудник Института высшей нервной деятельности в Москве, где в 1963 году стал кандидатом, а в 1974‐м – доктором медицинских наук, защитив диссертацию по теме «Исследование кортико-спинальных механизмов организации инструментальных двигательных реакций». С 1988 года возглавлял лабораторию двигательного обучения. На пенсии с 2015 года.
Иоффе М. Е. Кортико-спинальные механизмы инструментальных двигательных реакций. М.: Наука, 1975.
Иоффе М. Е. Механизмы двигательного обучения. М.: Наука, 1991.
В июле 1997 года началась моя научная жизнь. До этого я была лаборантом, а в 1997 году в Москве состоялась международная конференция «Мозг и движение», которую организовывал Марат Евсеевич Иоффе, и у меня впервые был доклад. Это событие я могу сравнить разве что с моим первым выступлением на конгрессе по нейронаукам в 2000 году в Новом Орлеане. Там было 20 тысяч участников, и мне казалось, что все, кого я читала в научных журналах, прошли мимо моего стенда и обсудили мои данные. А в 1997 году конференция была совсем маленькой, но это был и остается по сей день единственный слет ведущих ученых в нашей области со всего мира в Москве и Питере. Они конечно же съехались на имя моего руководителя Виктора Семеновича Гурфинкеля, но и на Марата Евсеевича тоже. Когда были организованы посиделки, посвященные окончанию конференции, Марат Евсеевич сидел бледный от усталости, а сотрудницы из его Института высшей нервной деятельности, даже не из его лаборатории, говорили, что они просто не могли не начать помогать Марату Евсеевичу, видя, как он над устройством этой конференции убивается. И вот тогда я поняла, что этот человек сделал очень много для меня – он ввел меня в науку, хорошо или плохо это для нее – не мне судить, но то, что я обязана этим Марату Евсеевичу и его беспримерному мужеству организатора, я запомнила. Потом была конференция, посвященная его другу, выдающемуся французскому ученому Жану Масьону, в сказочном горном городке Ассуа, и гневные споры там Марата Евсеевича о смысле двигательного обучения и павловских рефлексах. Потом Бразилия, где я читала и перечитывала две книжки о двигательном обучении Марата Евсеевича, потом – научно-историческая конференция в Париже, на которой выступал Марат Евсеевич, и на эту первую встречу с Парижем в Институт Кюри (!) я приехала с сыном и мужем из прекрасного города Дижона, где я уже в то время работала. Всегда на этих встречах Марат Евсеевич оставался в душе медиком, как человек, который нежно беспокоится о близких, и ученым, который яростно и бескомпромиссно защищает свою точку зрения. А потом случилось самое главное – мы стали с Маратом Евсеевичем проводить в Москве эксперименты об участии моторной коры в двигательном обучении здорового человека с помощью методики транскраниальной магнитной стимуляции, которой мы в лаборатории владели. Мне даже до конца осталось неясно, почему он захотел работать с нами. Может, потому, что мы развивали его методику, сделанную для двигательного обучения больных паркинсонизмом в Институте неврологии в Москве, а может, потому, что его лаборатория отклонилась от его собственных интересов и он искал сотрудничества на стороне, да и мы остались к тому времени лабораторией, осиротевшей без ее основателя Виктора Семеновича Гурфинкеля. Очень хорошо помню, как после блестящего доклада Марата Евсеевича о нашей работе мы остались обсудить имевшиеся на тот момент результаты. Марат Евсеевич увидел, что эксперимент, как оказалось, не подтверждает его гипотезу о важной роли моторной коры человека в двигательном обучении, и он гневно сказал, что дискуссия заканчивается. Мы испугались… немного еще пообрабатывали материал и поняли, что участвует! Вот так, собственно, и идет научный процесс – опираясь с одной стороны на плечи великих, а с другой – на взаимную симпатию рядом идущих…