). Люди здесь те же, что у нас, может быть – и хуже, чем у нас; обстановка другая – почти couleur locale[180], – и все тут. Следовательно, получается у меня не «заграничная» поездка в укрепившемся у нас понимании, а иногородняя научная поездка по всяким институтам и т. д. Я отдохну здесь недельку, а потом и в самом деле начну работать. Первые впечатления от Парижа, однако, отрицательные; или, лучше, так: Венера, на которой живут вошки и блошки… Я остановился все же у тети Мушки, проделав весь предусмотренный диалог. У нее трехэтажный cottage, который опишу потом, и мне дали отдельную комнатку наверху, очень славненькую. Я все забываю сказать, что в Берлине мне чудно переплели мой атлас, за 15 марок, – черный коленкор, с большой золотой надписью. Формат ты помнишь, а толщина – 4 см. Нюточка, my dear wife from Moscow; I kiss you great-great many times. Nick
…Ау, мои хорошие! Вот теперь у меня самая подходящая обстановка для письма и для отдыха в то же время… Французы – разительный и скверный контраст с немцами. Насколько вторые обворожительно приветливы, воспитанны и дружелюбны, настолько французы некультурны, грязны и грубы. Страсбургский вокзал – это большой неуютный свинятник. На немецких вокзалах можно положить шляпу на пол и потом, не вытирая, надеть; на немецких вокзалах все немецкие носильщики знают всё, любезны и точны; какой-то умный немец сидит где-то вне взоров публики и день и ночь выдумывает, как еще сделать, чтобы стало еще удобнее. Во Франции носильщики невежливы и ровно ничего не знают. Публика нечиста и заносчива. Словом, контраст огромный, но не субъективный: Юра [Маргулиес Ю. Э.] подтверждает это, по секрету от патриотичных Аитовых-старших. То же впечатление наутро, при приближении к Парижу. Атрибуты те же, что при подходе к Берлину, – выемки между стенами из домов, виадуки, земляные работы, полутуннели, рекламы – но как это тут все грязно, закопченно, облезло, неуютно! И в парижском Восточном вокзале (Gare de l’ Est) никто ничего не знает[181], все закрыто, ни парикмахера, ни размена денег, и грязь, как на Павелецком вокзале, – несравненно хуже, по-моему, чем на Казанском или Курском. …Выпив кофе, пошел по Bv. De Strasbourg и тут наткнулся на совсем необычайные вещи – Halles Centrales (время действия – воскресенье, 8 часов утра). Это большой, вонючий, мерзкий рынок, тут же на Bv. de Strasbourg. Грязь и свинство такие, что наш Смоленский рынок в Москве – очень приличное и опрятное учреждение в сравнении с этим. Какая-то капуста, шелуха, мусор, и надо всем – «райские запахи». Берлин тоже не очень чист – чистоту надо в Германии смотреть в провинциях и на железных дорогах, – но Берлин не воняет. Путь вдоль Сены – прелесть, в самом деле сплошная красота. В ширину Сена равна Москве-реке у Устьинского моста (шире Москворецкого, ýже Крымского). На воде ничего интересного. Но планировка и архитектура некоторых мест изумительна, лучше и пышнее Ленинграда; притом меньше чистого Empire и больше барокко, чистого и Empir’изованного. Разумею прежде всего Louvre и затем Place de la Concorde. Все больше вылезает из‐за домов вышка Эйфелевой башни. Ее местоположение – Champs de Mars и Trocadéro – спланировано необыкновенно хорошо, фотографии этого не передают. Берег круто поднимается от Pont d’ Iena к Trocadéro; тут цветник – Place de la Varsovie – с очень смешными фигурами носорога и слона, и сверху вид на Tour d’ Eiffel удивителен. Я под вечер пошел к ней вплотную, оглядел со всех сторон, и снизу, и всяко (наверх не лазил: воскресенье – толчея) и убедился, что французы не понимают, что это за прелесть, и совершенно не умеют ее снимать (я ужо сниму по-своему). Мы делали ее из Meccano[182], в общем – правильно; вот приеду – авось, сделаем опять.
Итак, пришел я к тете Мушке на rue Vital часам к половине десятого. Открыла горничная (фартучек, но без чепчика), выбежала тетя Мушка, затем Круля[183] и потащили к чаю, где застал и дядю Володю. Тетя Мушка была очень обрадована, говорила, что собиралась ехать за мной на вокзал, но не знала поезда (я, конечно, нарочно не сообщил). Конечно, без разговоров сразу стало ясно, что меня непременно поселят в квартире Аитовых. Дом трехэтажный, с пятью не связанными между собой подъездами, причем каждая квартира занимает все три этажа по вертикали. Сейчас же тетя Мушка позвонила Юре и позвала к завтраку.
Теперь о публике. Тетя Мушка очень состарилась – это седенькая (grise, pas blanche[184]), скорее худенькая пожилая женщина, лицом похожая на свою мать [Бернштейн (Серебряная) М. M.], но сама по себе мало изменилась лицом. Она ниже обоих сыновей, которые относятся к ней ужé как большие к старушеньке, очень любят и дружески посмеиваются. …Стиль такой (не разговора, а отношения): «Эх, мол, мама ты наша старенькая! Ничего-то ты в новых делах не понимаешь; но все-таки ты совсем душка». Леночке 10 лет [Аитова Е. В.], но ростом и обликом – 12, даже 13. Высокая, стройная, очень хорошенькая, светлая chataine; по-видимому, болтунья и шалунья, но при мне пока молчит и стесняется. Видимо, очень положительная, милая, но не одаренная (Юра говорит «в Аитовых»). Одарен ли Сережа, я не знаю пока, но это далеко не Герман[185]: мальчик умный, культурный, тонкий; притом ярый спортсмен. И литературу знает. И говорить умеет.
О Круле и сиамской кошке нечего говорить: кошка как кошка, и Круля как Круля.
Между прочим, о языках. Мои языки, оказывается, в порядке. В поезде и в Берлине меня не признавали за иностранца. С французским дело похуже. Аитовы находят, что я говорю недурно и с совсем хорошим произношением. Кстати сказать, я уже подправил себе за эту неделю все 3 произношения. Советую произносить dé и té (détérminer, например), как произносил бы русский «батя»: д. и т., в точности выйдет прямо по-парижски. Целýю всех. Д-р
Вот, мои дорогие, еще прошел день, и прошел он для меня малосодержательно, так как был не в порядке пузик, и пришлось большую часть дня сидеть дóма. …Днем дядя Володя забрал меня в свой Citroen’овский «седан» и поехал катать к своим пациентам, в какое-то отдаленное banlieue[186] за Issy-les-Moulineaux; сие место больше всего в мире похоже на Симферополь, с крымскими преуютными домиками, холмами и пирамидальными тополями. Едучи оттуда, подъехали у Avenue d’ Orléans (юг города, за Mont-Parnass’ом) к превеселой ярмарке, вроде ярмарки в Neuilly, описанной Biart’ом. Особенно милы специально детские, крошечные карусели, у которых наверху понавешаны самодвижущиеся Chat-Felix’ы[187] и прочие мягкие зверюшки, а внизу, вместо наших лошадей, понаделаны маленькие автомобильчики, паровозики, аэропланчики, велосипеды и т. д., в которых можно не только сидеть, но и вертеть разными рукоятками и педалями, в полное свое удовольствие. Детвора умилительно наслаждается. Кусочек возвращался пешком и разглядел, как устроена надземная часть метро; я такой не видывал и думаю, что заинтересует Сергешу. ‹…›
Нютик, мой глупый, получил твое письмо (без №) от 27‐го и остался недоволен. Во-первых, грустить тебе совсем не должно, мне еще иногда позволительно погрустить здесь, так как я здесь один, без вас; а тебе в семье это не годится. В самом деле, неужели ты думаешь, что сотни тысяч парижских автомобилей и магазин Pathé могут заменить семью и дом? А кроме всего, ведь это твое письмо было ответом на мои № 4 и 5; следовательно, ты очень жадная. Миленькая ты моя, ведь все равно, сейчас ничего нельзя изменить, и я должен проделать всю командировку полностью. Я тоже без тебя кисну, и etwas[188] нервничаю, а от твоего сегодняшнего письма, пожалуй, закисну еще на 20 % больше. Пойди сейчас, поцелуй Карлушу в орешек, скажи Мерге, что он умный и хороший парень; похлопай Татьяну по спине и перестань дождить на письма. К тому же «ревнивые опасения» с твоей стороны смогут начаться лишь с 20‐го октября, когда я поеду в Дортмунд, ибо в Париже все сплошь рожи; я в Берлине за 4 дня видел 37 хорошеньких, но в Париже видел только одну с хорошей фигурой – Эйфелеву башню. …Сегодняшний дневник: утром показывал тете Мушке атлас, которым она ошарашена; потом проработал с нею мою посланную к ней статью; потом созвонился с одним из соредакторов журнала «La science du travail»[189]…
…В Девичьем[190], наверное, уже сейчас все готово, и я буду с нетерпением ждать фотографии. Вчера утром были с Мушкой в Institut Pasteur, осмотрели это учреждение, состоящее из трех прекрасных зданий; посетили могилу Пастера в красивой мозаичной часовне. Были и у проф. Безредки [Безредка А. М.]. Он принял меня очень приветливо и дружески, вспоминал папу, просил показать ему мои работы и т. д. Сейчас Маргарита там еще не работает, так как ремонт в ее лаборатории, и поэтому дым столбом, точь-в точь как у нас в ИОТе. Работает в прикладной лаборатории, заведуя производством разных сывороток и т. п.; это для заработка. Хотя она ни в чем не нуждается, но отношения в семье как будто таковы, что она хочет иметь свои деньги. Научно же она работает над сывороточной терапией осложнений рака (изъязвлений, нагноений и т. п.), и, кажется, с успехом. Днем с обоими мальчиками пережидали дождь (Юра удивительно милый парень в жизни, он еще приятнее Сережи; деликатный, тонкий и интересный) и слушали в граммофоне разные джаз-банды. Потом пошли с ними выбирать чулки, которые стоят 20–29 фр. пара. Выбрали в самом лучшем месте все, что сумели. Потом зашли к дяди-Володину отцу, «дедушке» [Аитов Д. А.], а вечером я читал ваши письма, где вы меня бессовестно хвáлите, хотел было отвечать, но заклевал носом; поэтому отвечаю сегодня раненько утром, лежа в постели и придвинув столик. Как видишь, дел за день сделал немного, но уж очень погода мерзкая – надеюсь, что ненадолго. ‹…›