К.
…Вчера получил (без всяких затруднений в 5 минут) визу на въезд в Германию. Для этого пришлось сняться в Photomaton, т. е. автомате, который снимает тебя без фотографа, в 6 разных позах. Я поз не менял, т. к. настроение было деловое… Начинает хотеться работать всерьез. Самому, а не только ходить и глазеть. Несколько дней назад я получил от Atzler’а официальное приглашение на торжественное открытие Института[196]. Вчера ответил благодарностью, поздравлениями и сообщением, что приеду позже. Ну вот, Карлушенька, так как я не имею понятия о том, что ты делаешь, какое у тебя настроение, и стараюсь думать, что ты здорова, – то я ничего не могу придумать, что тебе написать в конце и что само бы написалось, если бы я отвечал на письмо. Будь здорова, береги себя, Карлушенька, постарайся уж впредь не пугать меня и не тревожить своего сыночка, который все время о вас всех думает. Я уже писал Сергею, что очень мечтаю сделать тебе самый нужный для тебя подарок – пылесос, – но еще не знаю, как это сделать. Так что я не заслужил бы с твоей стороны нехорошего отношения. Ну, милая Карлушенька, до свидания, скоро мне ехать в Дортмунд, там буду жить не так, как здесь: засяду и буду писать, писать, 100 верст в час. Твой любящий, но очень временами удрученный твоим молчанием и не знающий, чему его приписать, Сынок…
…Вчера весь день не было писем, сегодня утром то же самое. Но я сегодня решил не быть мнительным и спокойно ждать. А вот, Нютушка, тебя я очень прошу: не прячь от меня, если у тебя будут грустные настроения, но в грустных письмах не смей делать намеков и недомолвок, а точно сообщай, что, мол, в семье все благополучно, или, мол, вот то-то и то-то. Иначе это слишком дорого для моих нервей. Коля
Здравствуй, Татьянушка-замзавушка! Ты ведь не обижаешься, что я мало пишу тебе в отдельности: я ведь пишу всем, да и то, хотя я один супротив вас всех, а моя нумерация идет бойчее вашей. И это письмо будет поначалу твое, а потом всеобщее. Ты напрасно думаешь, что напрасно или неловко писать мне о делах. Напротив. Я уже недурно отдохнул, первые яркие впечатления от Парижа ослабели, и я охотно думаю о том времени, когда засяду в Дортмунде за парту и аспидную доску. И однако же, из Парижа уезжать мне жалко, главное, жалко будет покинуть его на несколько лет. Нет, мне очень ценны и нужны эти лабораторные рапорты; только вот в чем дело: моя женушка не очень-то сильна по части информации и хроники домашней, а Карловна вообще вот уже две недели как решила, что если всяким там сыновьям писать, так на них, прохвостов, и бумаги не напасешься. И поэтому моя информация о доме очень скудна – полстранички 2 раза в неделю или еще меньше. Поэтому сообщаю программу того, что мне непременно желательно знать: 1) как проводили данный день или два, кого видели, в каком кино были и т. д.; 2) какие вещи вас интересовали и о чем говорилось: о Брандуковых, Лелюшке, Ксане, Юлочке etc., etc; 3) очень мне нужное: что вы от меня получаете в данный момент: №№ моих писем, какие imprimés и т. д. и что вам в них интересно, что хочется еще знать и т. д. Иначе, когда я не чувствую в ваших письмах элемента ответа на мои, я как-то не ощущаю, что я с вами общаюсь. ‹…›
Ну, «bon». Теперь к делу (парижане говорят «bon» (хорошо), а не «bien» (ладно))…Что касается новых аспирантов, я был бы рад, будь их у меня несколько, но хотелось бы, чтобы они были не такими глупыми… Мнение Шпильберг о твоем произведении не кажется мне серьезным, разве только ее утверждение, что оно скучное. Теоретическая основа должна присутствовать, она необходима, но, может быть, следовало бы отделить более общие части от тех, которые касаются детального разбора предмета, и напечатать эти последние мелким шрифтом, так, чтобы человек, который в этом разбирается, мог бы ориентироваться в материале, не испытывая скуки и опуская в процессе чтения мелочи, которые ему не нужны. Нет, я считаю, что не надо сокращать текст, разве что совсем немного, но стоит распределить материал более рациональным образом. Впрочем, все прекрасно, и я одобряю все твои действия, только, может, надо быть немного построже с ГИМН-ом и не оставлять им столько времени на болтовню?
Что ж, вернемся к русскому[197]. Сейчас идет прескверный дождик опять, но выйти все-таки придется. Был сегодня опять в Inst. De Marey показывал Bull’ у свой атлас и снимки наших работ, на что Bull заявил, что ему очень хотелось бы стать нашим сотрудником лаборатории, если бы это не было так далеко. Завтра приглашен в лабораторию Piéron – это днем, а утром поеду еще раз в Institut Pasteur. Надо сказать, что еще до сих пор здесь многие не съехались с каникул и работа еще почти не идет, так что особо многого я тут так-таки и не увижу.
Прилагаю каштановые листы из большого Версальского парка. ‹…›
Нютик мой славненький, сегодня твое письмо просто прелесть какое хорошее, первый раз за долгое время. И у меня отлегло от сердца (см. рис.).
‹…› (После завтрака, 12:30) Ну, вот, Нютонька, скоро надо бежать к Пьерону, а до тех пор отошлю еще твои чулки, приключения с коими я уже тебе рассказывал. Теперь расскажу еще несколько слов про Grand Opera. Мы сидели с тетей Тиной в 4‐м ярусе, посередине, откуда было отлично видно, но смотреть было нечего, т. к. постановка идиотская и старомодная, в стиле проклятой памяти 50‐х годов. Знаменитое фойе на снимках гораздо эффектнее, чем на самом деле; в действительности оно много у́же московского, так шириной с фойе Художественного театра. Оно бронзово-оливковое, что тоже не очень к нему идет. Публика внизу весьма шикарная с нашей точки зрения, но ничего сногсшибательного или ультрамодерн. Обыкновенные «кру́жки» в очень хороших и дорогих, но обыкновенных же платьях. Губы крашены в нормальную краску, зубы белые, волосы в прическе, платья полудлинные, декольте передних совсем нет, спинных декольте немного…
Несколько особ содержаночного вида в серебряных туфлях. Мужчин процентов 10–15 во фраках, 60–70 – в визитках, прочие в черных пиджаках – это в партере; а наверху неотличимо от нашей московской публики концертов Росфила. Боковое фойе – оно же курилка – очень длинный коридор с несколькими (плохими) бюстами древних актрис и с массой крикливых и ярких объявлений (освещенных диапозитивов) пароходных компаний и немецких курортов. Очень эффектная лестница, высокая и пышная. Вот и все. Программу пришлю… Забыл сказать, что в опере масса шикарных жандармов, или капельдинеров, переодетых жандармами. Во всяком случае, функция их – капельдинерская.
…Вчера был утром с Маргаритой у Безредки; он был очень радушен, с большим интересом смотрел мой атлас, который я бойко объяснял по-французски, так как были еще другие зрители-слушатели. Хочет переговорить с Langevin, чтобы устроить на прощанье мой доклад в Institut Poincaré или еще где-нибудь. После завтрака поехал к Пьерону (раньше еще отослал Нюте чулки). Пьерон тоже был очень мил, показывал мне свою лабораторию, о которой напишу особо. …Вчера мы с Юрой потащились в новый для меня вид cinema – в рабочий район Beaugrenelle (недалеко от нас, за рекой). Это cinéma – большой и неуютный зал вроде наших клубных кино, но хуже гораздо того, например, в котором мы выбирали в Моссовет. Билеты стоят 4 фр. 50, и сеанс тянется весь вечер, фильм за фильмом. В зале курят, и от этого из проектора к каждой морде на экране тянутся светлые лучи. Сначала была идиотская трагедия. Потом очень милый комический фильма на тему: мужская дружба превыше всяких баб… Анютушка, роднушка, во-первых, отвечу на английское твое писание… Как видишь, милочка, ошибок совсем не много, а некоторые – явные описки. Итак, продолжай, а успехи большие. Ты это все письмо, дружочек, перепиши-ка в тетрадку! (Я никого не зову дружочком!) Мне было страх как приятно его прочесть! Теперь твои новости. Насчет Пика поздравляю с определившимся, наконец, положением, а вообще я и не сомневался, что статья пойдет. Описанием теста очень заинтересован, и рад был бы его получить, если будет лишний экземпляр. Ты вот что: закажи микробу машинописи напечатать лишний, просмотри его и измени, как найдешь нужным, и пришли мне его в Дортмунд. Я его переведу и пущу в печать параллельно. Идет, а? Ну а с Геллерштейном поговори совсем по-хорошему; ты зазови-ка его к себе, дома стены помогают, будет легче и удобнее и показать ему все твои работы, и сговориться. Я буду ужасно рад, если тут что выйдет. Опять повторю: гонись за положением, а не за ставкой. Нютонька, урод божий, пишешь ты мне: все улеглись, а я, как видишь, одна. Все это ты врешь. «Одни» не такие бывают. Во-первых, я тебе пишу пуды, во-вторых, скоро увидимся, в 3‐х, дома, сознайся, тоже неплохо; ведь, небось, в гости никуда не тянет? Не правда ли? Итак, ГИМН прислал тебе вязаный шарф. Вот не ждал от него такой прыти! Ну, я надеюсь, что шарф стоил не все 140, – остатки отложите в «телеграфный фонд». Узнайте-ка, не бывает ли телеграмм «reponsepayee». ‹…› Нют мой любименький. И очень хорошо, что ты поняла «великий закон» людской взаимности и людской одинокости. Ты забыла, о чем я говорю? Я напомню: «Если захотеть думать о других, то и другие будут о тебе думать, и тогда легко. В сущности, люди очень одиноки и недолговечны – их надо щадить». Да, да, Нютонька, это как раз так, и ты на 100 % права.
Есть еще несколько вещей, о которых хочется написать. Прежде всего, я успел приглядеться к взаимоотношениям в семье, и – ох, как тут неблагополучно и неспокойно! Я не по порядку, а что придет в голову. Начать с Сережи. Это способный юноша, и с знаниями, с лоском, но боги, какой это лентяй и лодырь! Он совершенно не похож на «ослика»