Дортмунд, 10/XI>
Анютушка, здравствуй! Оказывается, еще одно важное дело (все мои дела важные. А кроме того, и срочные из‐за медленной почты). Мой земляк др. Горкин, о котором я писал уже, принес мне более новый экз. таможенных правил, чем мои, и там есть некоторые ограничения. В частности, вместо фуфаек мужских сказано «свитеры»; между тем одна из моих фуфаек – серо-голубая – не свитер, а застегивающаяся на пуговки, но без пояса, однотонная, без воротника – вообще абсолютно бесполая. Очень прошу, справься на гл. таможне теперь же: a) разрешат ли мне ее провезти, не будет ли затруднений в том, что ее не смогут признать свитером; в) если могут не разрешить, то могу ли я ее на твое имя выслать посылкой, как Карлуше прошлый год выслали вязаные штаны? Она вся шерстяная, без других ингредиентов. Выясни, пожалуйста, роднуша, и сообщи скоренько. Целую. Твой Котофеус… …Опишу вам мой сегодняшний день. Отправились мы с утра с земляком за город, в Hohensyburg, к югу от Дортмунда. Ехать туда надо автобусом, и по этому случаю расскажу вам про здешние автобусные порядки… На всех больших остановках стоит шкафчик вроде автомата, и на нем надпись: ближайший автобус отходит (например, в 9:38). Ровнехонько в 9:38 вы подкатываете к этой станции, кондуктор вылезает и ключиком переводит надпись на следующее прибытие (например, 10:08). Но автобусы идут с точностью поездов; казалось бы, такая точность им вовсе незачем, но вот поди же, очевидно, немцы не могут иначе. Мы доехали таким образом до Herdecker Bach. Кстати, погода сегодня весь день чудесная – ясно, золотая осень в разгаре, многие деревья уже облетели, и леса устланы густым медным ковром. Порядочно прохладно, и ночью был иней. Проезжали мимо фабрик, закрытых на воскресенье. Трудно и сказать в праздник, что это – фабрики: так все чисто выметено, посыпано гравием и ни одного обрезка или обломка. Где можно, там газончики; и даже опавший осенний лист отметен к сторонке и окаймляет дворы, как ровный бордюр… На самой верхушечке Hohensyburg имеется, во-первых, памятник Вильгельму I, довольно пышный, но безвкусный. Конечно, стоит там и «железный канцлер» [Бисмарк О.]. Поставлен памятник великолепно, так что его видно издали за много верст. Однако силуэт у него, благодаря короне и орлам, пресмешной, вроде буддийского божка… Затем есть развалины старого-престарого зáмка, замечательного тем, что он был построен еще Карлом Великим в начале 10‐го века в честь победы над саксами, а также тем, что внутри развалин не лежит ни одной кучки г… и нет даже ни одной надписи «Пупочка и Исачок 1928». Всего же замечательнее эти места своим красивым видом на широкую равнину, испещренную прудами, речками, бесчисленными ж. д. и усеянную заводами. ‹…› В закрытом письме я еще не описал Hagen, крошечный городок с огромным вокзалом. «Мужи мидяне, затворяйте ворота, чтобы город в них не ушел» (эта древнегреческая поговорка очень подходит к городку Hagen!)…
Анютушка, хорошая, ласковая, наконец-то сегодня приехало твое письмо от 7-го. И надо бы мне, дураку, догадаться, почему трое суток не было писем: ведь эти минувшие три дня были проекцией на нашу географическую долготу ваших октябрьских праздников, и почта не работала. Зато, наверно, теперь буду получать от тебя письма каждый день (так ведь ты обещала), и, боже мой, какая же ты умница, что ты это обещала! ‹…› Ты понимаешь, Нютонька, что у тебя все-таки справа Сергей, слева Карлуша, спереди Татьяна, сзади автокнипс, а у меня никого, – даже автокнипса нет[223]… Отвечаю на твое ласковое письмо по порядку. Погода у вас 7‐го была хорошая; у нас 9‐го и 10‐го было чудо как хорошо, и вчера было еще весь день совершенно ясно и безоблачно, но уже начал реветь, выть и дуть свирепый ветер. Всю ночь буря так и ревела, и стучала в стекла, и сейчас ревет неутомимо. На дворе пасмурно, но дождя нет. Однако, несмотря на свирепые ветры, которые целые хроматические гаммы разучивают за окнами, зеленая листва еще держится крепко. Бурые листья уже почти все облетели. Их с дороги вымели, но не выбросили, а оставили по краям золотистыми бордюрчиками, чтобы ветру было с чем поиграть. Так ты довольна автокнипсом? Ну, это меня радует вдвойне. Во-первых, это действительно душенька, я знаю, а во-вторых, я уж начал опасаться, что их в Мосторге все распродадут и тебе не достанется. Ну, значит, теперь все хорошо. Что до моих кинофильмочек… такая пребольшая просьба: всякий раз, когда тебе захочется поглядеть фильмочки, то при работе с проектором (обращаясь при этом с ним по всем правилам печатного руководства) возьми себе за правило следующее: «согласно просьбам, определенно высказывавшимся в моих письмах, никому из друзей и знакомых до моего возвращения фильмочки не показывать». Так всем и говори, ладно? Ведь уж в общем и недолго. И еще о фильмочках. Нютик, родной, сделай им домики из картонных коробочек и следи, пожалуйста, чтобы им всегда «было что пить». Смени вату в обеих чашечках и поглядывай, чтобы вода всегда стояла немножко поверх ваты (достаточно наливать их доверху раз в 2–3 дня)… (Ой, что ветер вытворяет! Он уже пошел терциями и трезвучиями зашпаривать!) Закурим-ка.
Вижу я, Нютонька-роднушшка (два «ш» нарочно, чтобы ласковее), что эти дни ты была совсем не обижена моими письмами. Ну, наддай, роднуля, и ты с письмами: пусть отсюда будет количеством меньше, а объемом больше… Пишешь, что одобряешь красоту Кельна, но обиделась за Париж. Что же, многое говорится сгоряча. Я сейчас вдали от обоих и могу спокойно сравнивать. Конечно, Париж бесконечно богаче, красивее и содержательнее Кельна; хотя и собору, и реке, и мостам Кельна равных в Париже нет. Но мне издали опять стала мила и как-то близка эта французская громадина, и я с очень теплым к ней чувством купил и послал тебе книжку о Париже, которую ты, очевидно, уже получила, вероятно на этих днях. Она дряхлее, но и в этом одряхлении еще величественна. Что до парижской грязи, то говорят, что и великая Екатерина в старости стала плохо пахнуть. Кельн все-таки дырá, и Дортмунд еще бóльшая дырá; оказывается, есть и в Германии дыры. Париж можно сравнивать только с Берлином, и тогда выходит, по-моему, так: в Берлине, конечно, больше блеска, самобытности, европеизма, даже американизма, чем в Париже; но эта французская старая монархиня очень уж пышнá своим прошлым, исторической памятностью каждого уголка, каждого названия. Она дряхлеет, но и в этом одряхлении еще величественна. Берлин растет не по дням, а по часам, в нем есть американский размах, он сам себе американец; а Париж подделывается к заезжим американцам, как дряхлеющая кокотка. Во всех больших cinéma надписи к картинам, и на всех главных улицах вывески сделаны параллельно по-французски и по-английски, или даже только по-английски. В Берлине все написано по-немецки и только в уголку каждой крупной витрины – табличка: «English spoken», «se habla español», «on parle français», «говорятЪ по русскN».
Нють мой родной, милый-размилый. Черный и хороший, я не стану писать, хоть и собрался было, как мне тебя недостает. Этого не объяснишь, а потом, это так же обстоятельно и так же заполняет все дни, как то, что дышать нужно, смотреть нужно и т. д. Анютушка, сижу, пишу, пишу, и вот вкрапливается дело. Обращаюсь к тебе так попросту, как если бы ты была в соседней комнате московской квартиры и я бы закричал тебе: «Нютик, пойди-ка сюда!» Дело вот какое: в ящике № 2 письменного стола в моем кабинете среди рукописей ты найди переписанное на машинке начало немецкого перевода моей лурьевской статьи «Klinische Wege der mod. Biomechanik»[224]. Пришли мне, роднуля, один экземпляр заказным письмом, столько страниц, сколько там есть. Я сегодня совсем хорошо и спокойно работаю над введением к моему атласу и хочу в нем использовать несколько выдержек из этой статьи. Я пишу пока по-русски, чтобы быть свободнее в стиле, а перевести мне уж помогут потом. Но все же пригодится то, что ужé было один раз переведено… Анютушка, хочу рассказать про кино, в которое я вчера с горя потащил земляка (др. Горкин; Могилянская и Шпильберг должны его знать). Это забавная и с большим шиком поставленная жюль-верновщина «Женщина на Луне»[225]. Самый стержень постановки – межпланетная ракета, в которой пятеро летят на Луну и достигают ее. (Тут же интрига для «кружек», нимало не интересная). Великолепная постановка.) 1) Сама ракета на земле, ее ангар, огромные подмости на колесах, аэродром, толпы народа, момент взлета. 2) События в ракете при полете. Для полета необходимо восемь минут вытерпеть ускорение 4g. Превосходна игра людей, изнемогающих от страшной тяжести во всех членах, лежащих как под жерновами и едва способных полуумирая сдвинуть выключатель ракет. Затем ракеты выключены. Начинается период полета без тяготения. Прекрасно дана ходьба с продеванием носков ног в петли, вшитые в пол, и т. п. Самое веселое вот: героиня берет бутылку, клонит-клонит, ничего нельзя вылить в рюмку. Выручает герой. Он размахивается бутылкой и с силой вытряхивает из нее содержимое, которое повисает в воздухе в виде кучки блестящих шаров. Он подставляет рюмку, загоняет их в нее рукой и тогда сосет, прикрыв рюмку ладонью. 3) Лунные пейзажи по прибытии тоже великолепно сделаны. Как они дали эти широченные ландшафты лунных гор, с черным небом, с далеко разбредающимися героями – не могу понять, но здорово.
– Allo? Ist daß Moskau drei fünfzig sieben und zwanzig? Sie werden von Dortmund angerufen. Allo! Allo![227]
– Да, я слушаю! Кто у телефона? Анютушка? Здравствуй, родненькая! Вот не ожидал, что смогу с тобой поговорить по телефону! Ну, слушай про мои делá, только раньше воткни в телефонный шнур наши радионаушники, чтобы и наши могли слушать. Это разрешается; а потом, ведь никто не узнáет.