…Кррр… Кррр… шш-к-шш… Анютушка! Ты, наверное, плохо воткнула. Кувырком? Нет, не в этом дело. Что? Не лезут? Ну, воткни их тогда в шнур от занавески. Вот, теперь хорошо. Сегодня утром получил, понимаешь ли, целых три письма, от Сергея и Татьяны – открытки, а от тебя – закрытое, с надписью: «Кажется, № 23», хотя оно – ужé № 24. Ничего, если бы стояло «Кажется, № 25», – тогда я бы горевал. Ты говоришь – у меня голос переменился? Нет, это телефон плохо передает: наверное, радиостанция Nauen[228] мешает. Что ты говоришь? Голос стал важный? Ну нет, все тот же, что и был. Да, еще от Володички[229] пребольшое письмо. Вынь потихоньку Татьянины наушники из шнура. Вынула? Очень уж Володичка лестно отзывается о нашей Замше[230]: говорит, мягка и ласкова, как замша, и хорошо очень с ней работать. И очень будто бы все ей довольны. Я, между нами говоря, не верю, где ей? Ну, воткни наушники опять. Нет, ничего, Татьянушка, это – наши личные мелочи.
Вот как раз насчет твоей, Татьяна, открытки от 10‐го утром (ишь, как быстро доехала: прочие два письма только еще от 9-го). Итак, отдохнула и села за главу о съемке[231]. Это очень хорошо, так как глава нужная, и к прибытию этого моего письма… тьфу, что я говорю? Ну, вот сейчас, к моменту нашего разговора, уж наверно порядочно написано? 33 страницы? Видишь, как ловко. Ну а ты послала что-нибудь во Францию? Нет? Позволь, что ж это такое? Я буду прорубать окно в Европу, а вы будете опять его подушками затыкать? Что за безобразие! А мои оттиски, как я заказывал, послали? Ну, хоть это-то хорошо. А списаться с парижанами необходимо: ведь через пару лет сама туда поедешь, а они и скажут: невежа. Что? Как скажут по-французски? Скажут: ce cochon de femme.
Мергеша! Что, плохо слышно? Да ты возьми у Татьяны набрюшники, то есть наушники, ей больше не нужно. А, это Рузер кашляет? Ну, закройте дверь и занавеску. Ты как, братец мой, смеешь скучать по Drucksachen[232]? Что я тебе: брат или конвейер? Потерпи малость, я и так на вас, чертей, совсем израсходовался. Вам, небось, интереснее, чем мне, и известия от вас мне получать нужнее. Вы живете в огромном европейском городе, получаете много всяких книг, у вас много всяких интересных вещей вроде книпсов и турмошек[233]. А я сижу в захолустье, книг у меня в обрез, сижу, работаю весь день. Сегодня, несмотря на чудную погоду, только и выходил из института, что пообедать (12 минут ходу). Да ты не кашляй – я верно говорю.
Анютушка! Теперь тебе по поводу снимков, что ты прислала. Снимок всей компании на кровати – прелесть сущая, и Bergheil[234], следовательно, прелесть, и книпсик тоже. Поэтому ты понимаешь, до какой степени я раздосадован, что тебя-то и нет! Это тем более грустно, что у всех прочих трех замечательно естественные и ненатянутые физиономии, и я уверен, что и ты бы тут отлично вышла. Но какая же душенька книпс. А вот увеличением с маками я совсем недоволен. В чем тут дело, не могу определить – или негатив нерезкий, или сфокусирован плохо, или свинушка шалит[235]. Пришлите мне хоть одно безукоризненное увеличение, стыдно жадничать! Я вам все от себя посылаю, ничегошеньки не оставляю. А вы все себе да себе, в альбом да в альбом! А Доктору один брак. Да, кстати, пока еще Татьяна не ушла. Она таки ушла? Куда же? Маргá[236] свирепствует? Ну, это же безобразие, велите скоренько перестать. Мне очень нужно как раз Татьяну. Татьянушка, где же деньги казенные? Ведь я же ничего-ничего без них не сделаю и не привезу. Необходимо их добыть без малейшей запинки, иначе ничего не выйдет!
Ну, теперь про мои делá. Сегодня был занят весь день: монтировали кимоциклоустановку. Наши камеры и сирена гастролируют. Торжественно водружены на штативы, к камере приспособили граммофонный механизм, заодно вычистили ей катушки и шарики, смазали, вообще освежили и побрили. На другой штатив приспособили моторчик; обтюратор я заново рассчитал, сделали его из английского картона; сирену приспособили, достали камертон на ящичке, все трубки провели, все «фомы неверующие» убедились воочию, что получаются ясные и чистые тоны и что нет ничего легче, как установить унисон. Я торжествую. Кстати, сохраните подсчет обтюратора, оказавшегося хорошо уравновешенным: я его сегодня целый час интегрировал и подсчитывал. Потом меня пригласил Атцлер на консультацию по поводу внутричерепного давления и т. п.; указал ему, отвечая на его вопрос, на одну погрешность в его рассуждениях, с чем он тотчас согласился. Затем присоветовал им экспериментальный метод регистрации нистагма глаза (это такое дергающееся движение глаз), а завтра утром начнем пробовать. Итак, дел куча, и я к вечеру устаю. Сейчас еще всего половина девятого, а я уже слегка клюю носом. Но это не беда.
Карлушенька, с тобой поговорю напоследок. Будет ли мне завтра письмецо от тебя? Хотелось бы так – открыточку. Я надеюсь, что здесь, в Дортмунде, я хорошо поработаю и прорублю второе окно в Европу. Завтра вторая лекция, надо выспаться и отдохнуть. Потому кончаю. Спасибо всем за письма, Нютушке за отличную фотографию группы. Жду еще. Очень по всех по вас скучаю и жду не дождусь, когда увидимся. Карлинька, старенькая, хорошая, не забывай сынка! Ваш Доктор
Нютушка… ты наконец сообщила мне, что тебе в Наркомторге сказали о пылесосе. Ну, вот: прочти внимательно; я прошу, умоляю, волнуюсь (это не шутя, а совсем серьезно, даже до сердцебиения) – умоляю вас сейчас же, теперь же пойти в НКТорг и запросить разрешения. Я волнуюсь от небывалого, необычайного насилия вашего над моей волей, от вашей неделикатности. Вы могли бы выхлопотать разрешение, прислать его Ивану Альбертовичу [Фелиш И. А.] или мне и сопроводить письмом, в котором вы бы просили не тратиться и т. п., но так определенно и жестко не исполнять моей просьбы, моей заостренной мечты – оставлять мои руки непоправимо связанными – это скверно, скверно, гадко! НКТорг готов разрешить, а вы запрещаете; нет, я не ожидал, что вы такие гадкие, недобрые, жестокие. Еще раз прошу, ссылаюсь на мои боевые заслуги, на мои успехи, на книжки, которые я посылаю: Нютонька, солнышко, будь добрее всех остальных, не мучь меня больше, пойди сейчас же, сегодня же, выхлопочи безвалютную лицензию на Vampyr (RM.140) для дяди Фелиша. Я не уеду из Дортмунда, пока не узнаю, что ты все сделала, что можно. Добивайся, нажимай и т. д., но сделай этот подарок своему разогорченному Коле. Я увижусь в Берлине с дядей Ф., и если увижу, что ему не по средствам, – то я сам разрешу ему не делать этой траты для нас. Нютик, золотая моя, хорошая, сделай! Воображаю себе твое лицо, и мне кажется, что ты киваешь головой – сверху вниз. Ну, я буду спокоен, ты обещала ужé. Перечел этот кусок и опять заволновался, что вы подумаете, будто это в шутку. Нет, Нютонька, когда я шучу, то всегда так, что понятно, где шутка, а где – серьезное. Нет, я в самом деле мучаюсь этим пустяком. Значит, сделаешь? Да? Да?
…Очень рад, что тебе наконец купили хорошие чулки и что они в самом деле хорошие. Если только и в этот раз так же заботливо сверяли их цветá с раскрашенной бумажкой, как я это делал, то, значит, совсем хорошо. Ты ведь знаешь, как я в свое время пыхтел над выбором. Ну, теперь только узнай и сообщи мне, когда тете Мушке послать тебе из Парижа чулки, которые она купила. Не забудь ответить, смотри.
Твои хорошие братские отношения с Мерьгой меня очень-очень радуют. Он меня к тебе ревнует; ну а я ревновать не буду; дай бог, чтобы было еще и еще лучше. Так же рад, что ты читаешь и изучаешь книжки, которые я посылаю вам. Я только мечтаю, когда и я приеду и примусь за них. А книжки из Кельна («Modell-Eisenbahnen», и альбомы «Kölner Dom» и «Первые шаги железных дорог») вы получили? Ответь.
Увеличение Татьяны в лодке, что ты мне сегодня прислала, – наконец, действительно безукоризненное. Вот это – увеличение так увеличение. Присылай, роднуша, еще таких же, а за это спасибо. Теперь вижу, что хрюшка работает хорошо. ‹…› Ты большой молодец, Нютонька, так и печешь статейки, я читаю про это и горжусь, что у меня такая выдающаяся жена. Погоди, какая ты скоро будешь знаменитая, ужас; только тебе не это надо, я знаю; но главное, что тебе интересно и приятно изучать этот вопрос, у тебя, кроме способностей, много энергии и настойчивости, и вот это хорошо, и заставляет меня очень гордиться моей милой, замечательной женой – Нютонькой. И то, что ты работаешь над новым, сжатым стилем письма, и это хорошо. Нютик, почерк твоего «разбухшего» письма совсем не плох, а наоборот, лучше, чем он иногда бывал раньше. Я заметил, что в твоих письмах почерк особенно плохой тогда, когда ты горюешь или волнуешься; а вот в этом письме все ясно и разборчиво; значит, пиши так и впредь. Посылаю тебе чудесную книжку «Die Mikrobenjäger»[237]. Во-первых, прочти ее, во-вторых, посоветуйся с Сергеем о следующем: по-моему, ее необходимо перевести и издать в Госиздате. Не пощупает ли Сергей почву? А мы бы все сообща ее хорошо перевели. Надеюсь, что и тебе по прочтении хоть одной 1‐й главы придет в голову та же мысль…
Карлушенька, а заодно и все ребятки! …В утреннем письме я написал Анютушке и очень обстоятельно, и очень эмоционально по поводу пылесосных дел. Я знаю, что она меня понимает и знает очень хорошо, и поймет прежде всего то, что это – вещь, меня восхитившая и пленившая, и потому я был так жестоко поражен и задет тем, что вы, не посоветовавшись со мной, так категорически и нехорошо преграждаете мне возможность сделать