[245]. ‹…› Надо сказать, что рисунки каталогов все передают верно, и в смысле формы у Мärklin большой прогресс за 22 года, но насчет деталей они остались теми, что и были: те же игрушечные пропорции колес, бандажей, расстояний между вагонами и т. д. Типоразмеры № 2 и 3 совершенно упразднены, цéны подняты, а рельсы переведены на английский фасон (по одному штифту с каждого торца прямых и кривых рельс, стрелок, скрещений и т. д.). Однако лучшие их вещи действительно славные, хотя и не «как настоящие», в отличие от Bassett-Lowke. …Насчет подвижного состава и Кельнского «зайца». Я вагонов «Rheingold» не видел. Обычные европейские вагоны описывал очень подробно в начале поездки. Упустил одну интересную деталь: в коридоре щиток с передвижной надписью: «отопление установлено на … наружной температуры» (например, 0о – +5 о). Внутри этой установки можешь в каждом купе регулировать рычагом; но для интервала температур, например, – 5 до 0, само отопление будет уже налажено иначе. Топка проходит под сиденьями диванов.
У зайца нескладна совершенно определенная вещь: шатры-пирамиды наверху бедны, некристалличны, их зубчатость поперечная, что еще более тормозит взгляд, направленный кверху. Если бы отломать верхушки башен, то в результате получился бы чудный лохматый брат Реймсского собора. Кстати, наличие горизонтальных «колышков» снижает кажущуюся стремительность шпилей Кельнского собора, но при этом одновременно придает «лохматость» этим шпилям. Камень Кельнского собора совсем другой, чем у парижской Nôtre-Dame; у Кельнского собора нет и следа поперечной полосатости, которая придает Nôtre-Dame’у такое изящество. Уж ты и по разным открыткам видел, как глупо поступают фотографы, делая ее «портреты», как правило, в сухую погоду, когда ее полосатость не так видна. Nôtre-Dame – зебра, а Кельнский собор – пудель, но зачем-то этому пуделю надели острый бумажный колпак. Пишешь, что прислал тебе «как раз те Кельнские мосты, что нужно». Это все равно что сказать мне, что я был как раз в той столице Франции, в которой нужно. Из четырех кельнских мостов я прислал тебе три – четвертого не было открытки…Поищу на готическую тему что-нибудь узорно-вышивательное. Пока послал тебе верхушку Кельнского собора. Ну, пиши и дальше так же содержательно и интересно, Мергеша. Пока; перехожу к Татьяне. Gaius Nicolaus Babæ Tatianæ sal! (Не знаю, какие были в Риме женские præanominæ.) Положил перед собой твое письмо из Москвы от 11.11, без №, и начинаю на все отвечать по порядку. Восхищен планом ванной с изображением работ по увеличению. У меня нет цветных карандашей. И я не могу нарисовать план моего стола. Сам я сижу у этого стола в серой вязанке с черным геометрическим узором. И пишу пером Waterman, которое замечательно хорошо и как раз «по руке»…. Твое описание того, как она, Нютушка, восхищалась чулками и как испуганно глядела, что попросят, – прелесть, сама художественная правда. Я это совершенно ясно вообразил себе, больше того, в этом месте не вытерпел, отложил твое письмо, взял незапечатанное к тете Мушке и списал ей на вкладной листик всю эту картину – и дележку чулок, и последующую вечернюю идиллию – все две страницы. Не знаю, Татьянушка, хватит ли у тебя таланта для Nesbit, но Диккенс из тебя выйдет. И твою мысль о пригодности готики Кельна для вышивок предугадал – специально третьего дня послал открытку. …22:35. Нютушке особо. Нютонька, роднушенька хорошая, вот видишь, какое огромное писанье получилось в ответ на ваши все письма! Я уже пишу почти 3 часа, т. е. почти 3 часа, как я провел в Москве, дома! Уж второй раз набираю чернила в перо! Нютонька, чтобы отвечать тебе по порядку, читая попутно твое письмо, скажу, что те первые два «бивуачных» дня в Дортмунде были ужас как неуютны и грустны, ну теперь уж давно все хорошо. …Ты, роднушенька, чудо как хорошо работаешь, судя по письмам, и много! Как ты только успеваешь! И писать 7 часов, и 48 страниц Piaget прочла, и еще на рояли поиграла (как хорошо, что не бросаешь. Моя радость родненькая), и еще мне письмо написала. Сейчас спать лягу, а завтра буду опять нетерпеливо ждать письма от тебя, Нютушка моя.
…Сегодня с утра занимался с Meyer’ом и Stern’ом по циклограммам, учил их номограммы делать. Это ничего, что учу больше, чем сам учусь… Здесь, в самом городе, смотреть нечего. Тут есть только институт, в котором я занимаюсь как следует, хотя, каюсь, не работаю так интенсивно, как умею работать дóма. ‹…› Завтра, если не будет очень уж мерзкой погоды (сегодня шел уже первый снег и тут же таял, что он, впрочем, делает тут и зимою) – то мы поедем с Горкиным (земляком) в Бармен, Эльберфельд и Дюссельдорф. Видишь, какие умные! Конечно, и вы все с нами поедете – с благосклонной помощью «бебика»… Нютонька, слово скучать имеет много смыслов (омонимов), мы их путаем. Можно скучать, как Онегин (скучать = зевать), и можно так, как Мцыри (скучать = горевать). Переживать заграницу как Онегин мне было бы непростительно, и я ни в какой степени этим не грешен; это значит бы быть тупым человеком. А переживать как Мцыри не грешно, а, наоборот, очень понятно; и я не испытывал бы этого, только если бы был способен променять или уравновесить тебя и семью с кучей шикарных витрин. Верно? …Нютонька, принесли ужинать. Моя старенькая хозяйка, оказывается, ушла сегодня в гости по случаю субботы, и хозяин сам, с очень беспокойным видом, чего-то мне там настряпал, в виде кофе, хлеба с маслом и колбасы. Поужинаю, потом уж буду не рассуждать очень скучно, а просто тебе все рассказывать, что придет в голову. Ну, вот, Нютонька, ужин «мужского производства» оказался очень так себе, поэтому я скоро с ним покончил, запил водой и продолжаю. Но два часа тому назад я зашел к Горкину, и он меня напоил кофе, хлеба с сыром дал, так что Доктор совсем сыт. ‹…› Кстати сказать, здесь, в Дортмунде, магазины уже интенсивно готовятся к Рождеству. Игрушечные магазины битком набиты игрушками, а в универмаге Althoff ими занят почти целый этаж. Пойти туда – это прямо загляденье; не только перечислить, но прямо описать даже всего нельзя. Интересно, что если делить игрушки на дешевые, средние и дорогие, то во всех магазинах почти нет дорогих игрушек, а вся масса – средние и дешевые (по-видимому, в противоположность Англии). Во-первых, куклы, тысячами, всякие, преимущественно целлулоидные, всех масштабов; затем – мягкие звери, и, наконец, куклы-барышни (их всего меньше). У Альтхоффа – совершенно восхитительный рекламный стенд в игрушечном отделе, у которого я стоял и хохотал. Вообрази: сооружение 2 × 4 метра, примерно изображает двор или сад курорта для зверей, к которому примыкают сзади: санаторий, гимнастический зал, вилла и еще что-то. Все это полно мягкими зверьками, которые под музыку заняты каждый своим делом (двигаются). У виллы сидит в качалке мишка с газетой и качается. В гимнастическом домике две-три какие-то зверюшки делают гимнастику: кланяются и приседают. Две обезьянки упражняются в гребле на тележках для тренировки. Третья обезьянка массирует живот толстому распростершемуся ослу. Но всего милее три слона, которые лежат в ряд на спинках в саду и делают гимнастику передними и задними ножками, все в такт. Это прямо умора!
В другом магазине выставочный стенд – горная железная дорога с кучей тоннелей (тоже метра 2 × 5), по которой бегают два зубчато-колесных трамвайчика колеи № 0, и электрический «Мерклин» 4-4-2 с яркими фонарями. Конечно, толпится и глазеет куча ребят. Это я только начал про Альтхоффа. За куклами идут велосипеды (тут и крошечные, двухколесные, для 7–8 лет, и настоящие, на пневматиках, для езды в них (с велосипедным механизмом)), автомобили и автобусы заводные (дешевые), поезда сотнями (дешевые и средние); машины паровые (дешевые и средние); посуда и обстановка кукольная; корабли; музыкальные инструменты: скрипочки крохотные, граммофончики и т. п.; не говорю уже об играх.
Хочу порассуждать. Раз так оживилась игрушечная торговля к Рождеству, – значит, коммерсанты люди ловкие и прислушиваются к рынку. Верно? Теперь, значит, можно думать, что и ассортимент они приспосабливают к спросу. Хорошо. Будем же по выставкам судить, каков спрос. ‹…› Огромный спрос у ребят на детали культурного быта, и в этом смысле фабрики чудесно идут им навстречу. Тут (в категории дешевых) и телефончики кукольные, и магазинные кассовые машины, и электрокухни, и автоматы для сластей и марок, швейные машинки для кукол, кофейные мельницы и т. д. Все это дешевое, хромолитографии на 1–2 марки, из жести, но отлично сделано и, главное, страшно похожее на немецкое настоящее. Тут же, в соседнем магазине настоящие кофейные мельницы – точь-в-точь (но другие, чем у нас). Потом идет быт и обиход. Посуда, кушанья, привокзальные Erfrischungsbuden[246] и уборные и т. д. Потом – механические игрушки-модели. На последнем месте – механические куклы.
Нютик, Нютик, походила бы ты со мной у Альтхоффа – забросила бы в угол и палку, и тряпку!!
Ну вот видишь, моя родненькая, я тоже собираю впечатления. Вот тебе еще. Кондукторам здесь почти делать нечего, в трамваях совсем мало народу. Но зато они необыкновенно обходительны со слабым полом. На остановках кондуктор вылезает и помогает, как кавалер, входить и выходить пожилым женщинам (молодых не трогает). Если дама с ребятами, то он дает ей сойти, а потом, стоя на улице, берет ребят одного за другим на руки и ссаживает их на землю. Один раз я видел такую сценку: на остановке кондуктор сошел и ссадил девчурку лет 7, которая ехала одна. Ссадил и спрашивает: «Ну, теперь ты хорошо знаешь, куда тебе идти?» – «Знаю», – говорит та. «Вот туда, – поясняет кондуктор, – прямо, а потом вот так сверни». Девчушка кивает и бежит; тогда кондуктор влезает на площадку и сигнализирует отправление… Очень радуюсь на твою начинающуюся дружбу с Геллерштейном, и считаю, что ее, конечно, надо культивировать: он интересный и культурный работник и приятный человек. Почему-то мне верится, что у тебя с ним дело наладится, и он мне как-то в этом смысле симпатичнее, чем Романыч [Лурия А. Р.].