[337], так как очень ясно и хорошо на дворе. Надел вязанку, и больше не было холодно. Погулял и поснимал около ZOO, потом сел на трамвай и поехал через весь город, почти наудачу. Приехал к дворцам, вылез, пошел ходить кругом собора, дворца, ратуши и т. д. Я все больше поражаюсь, до чего Берлин похож на Питер (очевидно, потому, что оба – города 18‐го и 19‐го веков). Это очень трудно схватить на фотографии, но улицы, дворцы, речки-Мойки, мосты на них – это все Питер, как живой. То есть – Ленинград. Потом взял билет на будущее воскресенье в Staatsoper на «Парсифаль» – надо же его хоть раз в жизни послушать! Потом пошел осмотреть дворец Вильгельма 1-го. Это – небольшой двухэтажный дом. Если в полтора раза повысить потолки в доме Холчевой[338], то выйдет как раз!.. Сам старый император (он дожил до 91 года) жил в первом этаже, в 4 комнатах, совсем не больших. Убранство их простое, но все завалено кучами всяких подарков (бронзы, безделушек, фотокарточек и т. д.). Комнаты его жены во 2‐м этаже, их штук 6, они больше и пышнее, но это все шуточки по сравнению с Зимним дворцом. Все хорошие и дорогие вещи, сколько их есть, все без исключения дарены шурину Николаем 1‐м, женатым на стариковой сестре. Совсем был бедный и скромный царь. Завтракал он от спешки всегда стóя, ему ставили поднос на краешек шкафа, подобного Татьянину желтому. Очень любил окно, у себя на 1‐м этаже, и раскланиваться с подданными. Окна выходят прямешенько на Unter den Linden. После этого посещения я пообедал и пошел в Karstadt-Haus, где купил пару славных книжек за 3.20. Затем приехал домой, но, очевидно из‐за воскресенья, почты нету. Надо быть, завтра утром. Что делается сегодня в Karstadt-Haus! Народищу куда больше, чем в Мосторге после получки. Все Fahrtreppen (эскалаторы) битком набиты, а около них стоят приказчики и погоняют: живей, живей! Но никто не злится отчего-то.
Вот, письмо это приедет к вам, ребятки, в день отдыха (см. признаки делимости на 5), в Рождество (см. журнал «Безбожник»), а от меня оно уезжает в многознаменательный трехмесячный юбилей того момента, как я сидел в полутемном русском купе и был настроен весьма уныло и грустно. Вспоминал эйдетическим способом последние зрительные впечатления от вас на перроне, трехмесячный срок впереди представлял себе очень смутно и все это резюмировал так: «Скорей бы только приехать в Париж. Там – отдохну». Все это настраивает на воспоминания: «Я родился в…»[339]
23/XII, 20:30. На этом месте меня прервали. Вошел – не «разноцветная девица»[340], а влез мой скучный старый сосед. Он просидел у меня больше часа, и когда он наконец ушел, то я так устал и так хотел спать, что в голове не оказалось ни одной мысли. И я и в самом деле лег спать. Поэтому продолжаю сегодня, но уже из осторожности не напишу ни о своем появлении на свет, ни о собачьем налоге[341], а то опять прервут.
Сегодня утром пришло наконец письмо от Атцлера с официальным подтверждением заказа на кимоциклокамеры. Затем появился приехавший из Дортмунда Горкин, которому я был очень рад. Он рассказал, что в Дортмунде все время шла усиленная циклосъемка, в которой приняли участие и еще новые сотрудники и их темы. Горкин привез мне переписанный и выправленный перевод моей «зеркальной» статьи, которую он же увезет обратно. Она тотчас же пойдет в Arbeitsphysiologie, и, по его словам, публика в Дортмунде очень ею заинтересована. Горкин же привез и чемодан с камерой, но я его не буду отправлять к вам с Немцовой, едущей завтра, так как камера должна сперва пойти к Тринклеру, а разница во времени выходит очень небольшая; да и Немцова такая дурища, что я бы все равно побоялся ей доверить. Таких дур надо бить, по-моему, хотя пользы все равно будет мало. Отправились с Горкиным первым делом в Торгпредство, где он себе накупил всякой муры: бритву, Füllfeder[342], еще что-то; кстати, удалось выяснить, что и с пишущей машинкой ничего выйти не может; это я все дóма расскажу подробнее. ‹…› Потом пообедали и поехали на автобусе в страшенную даль, во Friedenau, к мастеру будущей камеры, Engelke. Ехать от центра верст 7, и все время по непрерывным Литейным и Каменноостровским. ‹…› У Энгельке я любовался на тот самый станочек, о котором я мечтаю, увы – пока платонически: станочек будет зависеть от результатов атласа. Это уж решено; будет атлас – будет станочек; нет – так и подождем пока. …Как ты думаешь, а, дружище? (Дружище – такого русского слова, как известно, нет. Оно встречается только в переводах с английского, где им обозначают неизвестно почему словечко old chap.) Нютик, поклонись от меня Геллерштейну, желаю тебе успеха… и затем ни пуха ни пера, ни масла и сахару, ни крупы и т. д., можно продолжать сколько хочешь. Нютонька, телеграммы на именины не получил, чем был сегодня повергнут в недоумение. А про сами именины так и не вспомнил.
Очень большая просьба (не о лорнете, так как, вне всякого сомнения, ты лорнетную просьбу уже исполнила давным-давно), а очень-очень-очень-очень-очень прошу тебя с’антропометрировать свою обутую ногу так: а) сверху вниз, от каблука к носку, б) латерально, подошвой вверх, в) медиально, подошвой сбоку, то есть всего в трех направлениях. Далее сообщи мне: 1) тип (лодочка, туфля и т. п.); 2) цвет, 3) размер (номер), 4) форма каблука; равно прислать мне абрис подошвы. Я думаю, что буду иметь возможность купить и прислать тебе лодочки. Я не ручаюсь, что сделаю, но очень прошу прислать мне вышеупомянутые три мерки.
Мне приснился страшный сон, что ты еще не послала окончательные рецепты на глаза. Я пришел в ужас и решил на всякий случай погрозить тебе, что не уеду из Берлина, пока не получу в целости оба рецепта. Вот, теперь все только от тебя зависит. …В Берлине такая же штука, как и у нас: если имеешь точные сведения о том, чего тебе очень хочется, то это не так-то просто найти. В магазинах потребителя задуривают изобилие и разнообразие, и он берет то, что ему подсовывают. А чтобы найти определенную вещь, нужно или очень много бегать, или заказать (это можно в любой лавочке) и ждать неделю или больше ‹…› Ну, вот что, ребятки: ныне отпущаеши раба твоего. Разрешаю вам в 1930 г. не написать мне ни одного письма: хватит, пописали, будя! В Вильно тоже не поеду. Уговорили. Зато в 1929 г. извольте приналечь за оставшиеся вам 5 дней написать мне очень подробно и деловито все-все, что нужно… Целую всех. Доктор.
P. S. Получил сегодня и с большим удовольствием вашу коллективную открытку от 20-го, но более бестолковой открытки не видел с начала дней моих. Например, ничего нет про лорнет. Затем, ни одного ответа на мои срочные вопросы, хотя я написал вам их по крайней мере третьего дня, если не раньше. А вы пишете про какую-то Wonder Book, посланную уже неделю назад, – на что мне это старье? Отвечайте сразу, пожалуйста: сегодня я написал, а завтра чтобы имел ответ! Доктор
Анютонька, получил сегодня утром твое заказное письмо от 20-го, где ты сообщаешь устные подробности о твоих глазах. Все-таки пришли настоящие рецепты. Видишь, я угадал верно: врач астигматизма даже не исследовал, а я подозреваю, что он у тебя есть. Ну, наверно, ты уж все послала. Нютик, доклада ты не откладывай, а «сбачь» его поскорее, и тогда останется 3–5 дней до свиданья. Карлиньке скажи, что и чемодан будет в целости (если не поцарапается по дороге). ‹…›
Сочельник, ребятки, и мороз аховый! Снегу на улицах нету, но метет маленькая поземка из сухой серебристой пыли – как елочные украшения, – ровно настолько, чтобы сделать асфальт темноватым и скользким. И настолько то же, чтобы задувать в рукава, за воротник, щипать за уши… Вообще настроение у погоды карнавальное. За сегодняшний благословенный день, от Р-ва Христова такой-то, ничего особенного не произошло. Зато произошло вечером, когда мне подали телеграмму от гр. POPVA c уведомлением о высылаемых от Института девятистах рублях с грошами. Я растерялся; негодую на слабость, но владеть собой не в силах боле – сначала ничего не мог понять. Наконец путем блестящей логической победы над немощью разума решил, что выцарапали еще на аппаратуру, и порадовался, что одна дура уже едет по направлению к Breslau[343]. Сейчас же позвонил к находящемуся временно здесь Simonson’у и условился с ним, что он придет ко мне послезавтра. Зачем мне Симонсон? Об этом важном обстоятельстве узнаете из следующей главы.
Итак, Симонсон, едущий в СССР по харьковскому приглашению и, вероятно, имеющий побывать и в Москве (если паче чаяния он будет в Институте до меня – примите по-царски и все-все покажите, и Володя пусть ему отпечатков подарит дюжины две – все это нужно), – сей Симонсон сговорился с директором Askania-Werke, что тот отпустит ИОТу полный комплект Симонсоньей газоаппаратуры в кредит. Так как моя дурища об этом именно и выла, то выходит, что ее можно будет удоблетворить, и без наличных (удоблетворить – не неприличное слово, а старинная форма русского языка: ДЪОБЛЕ ТВОРИТИ, откуда «доблестный»). Итак, поговорив с Симонсоном, я смогу похозяйничать над 9-стами. Что я сделаю? Я закажу важнейшее из присланного мне общего списка, то есть мелкие и химические вещи, марок на 1400. Марок 200 пойдет на неотвратимые Маршачьи дела. Остальными тремястами замкну наши дыры…
Изложу вам по порядку день. С утра я повез чемодан в Charité, Тринклеру, который был восхищен. Он показал мне вербовские [Вербов А. Ф.] циклограммы ходьбы, которые оказались идентичными кекчеевским: 3 простые лампочки (f, s и p)[344] и обтюратор с дырами шире перекрытия. Я их изругал, и по праву: по-моему, уж кто-кто, а мы с Татьяной имеем право вслух херить этакое (имея на плечах: я – атлас, а Татьяна – учебник). Оставил все добро у Тринклера. Пойду к нему 28‐го с утра, он пригласит директора Киноинститута и будет ему сперва показывать. Тринклер за время праздников оповестит проф. Jaensch [Erich Rudolf Jaensch], очень известного невропатолога, занимающегося походками, и я буду иметь рандеву и с ним. Не буду предрекать, но тут, кажется, мы тоже заразим кое-кого всерьез нашей методикой. Тринклер – премилый старичок, очень любящий и хорошо знающий русский язык, а слово из 4 букв на Ж он произносит так вкусно, что Карлуша бы порадовалась. Оттуда я пошел к Вольфу насчет лампочек…