II. В обществе сфинксов
Автомобиль медленно ехал по извилистым аллеям лабиринта. Изредка, на перекрестке нескольких дорог, почтальон сам колебался, на какую указать.
— С какого времени прямая дорога заменена этим лабиринтом? — спросил я.
— Это устроили четыре года тому назад, приблизительно через год после того, как г. Лерн окончательно поселился в замке.
— Вы не знаете, с какою целью это сделано?.. Вы можете говорить совершенно откровенно, я — племянник профессора.
— Ну… потому… впрочем, он большой оригинал.
— Что же он делает такого необычайного?
— Ах, Боже мой, да ничего особенного… Да его почти никогда и не видно! Это-то и страннее всего. Раньше, когда еще не было этой запутанной штуки, его часто можно было встретить: он прогуливался по полям, ну, а после этой постройки, теперь… дай Бог, чтобы он хоть раз в месяц показался, и то, когда приезжает в Грей, чтобы сесть в поезд.
В сущности, все странности поведения моего дядюшки начались одновременно: постройка лабиринта совпала с изменением в тоне писем. Значит, в это время что-нибудь сильно повлияло на него.
— А его сожители? — возобновил я разговор. — Немцы?
— Ну, эти, сударь, это какие-то невидимки. Да, кроме того, представьте себе, что я, которому приходится бывать в Фонвале шесть раз в неделю, я уж и не помню того времени, когда в последний раз видел парк, хоть краешком глаза. За письмами к воротам приходит сам Лерн. Вот какая перемена! Вы знавали старого Жана? Ну так вот: он бросил службу и уехал, его жена тоже. Поверьте, что все это так, сударь как я вам рассказываю: нет больше ни кучера, ни экономки… ни даже лошади.
— И все это началось четыре года тому назад, не так ли?
— Да, сударь, так.
— Скажи, голубчик, ведь здесь много дичи, не правда ли?
— Ну, знаете, не скажу. Пара зайцев, несколько кроликов… Но зато слишком много лисиц.
— Как, неужели нет косуль, оленей?
— Ничего подобного!
Меня охватило странное чувство радости.
— Вот мы и приехали, сударь.
И действительно, за последним поворотом оказалась прямая аллея, кончик которой Лерн сохранил. Два ряда лип вытянулись по краям ее, и из глубины аллеи ворота Фонваля как бы подвигались нам навстречу. Перед воротами аллея расширялась в полукруглую площадку, а за воротами крыша замка выделялась синим пятном на зеленом фоне деревьев.
Ворота, соединявшие утесы стены, сильно постаревшие, были по-прежнему покрыты черепичной кровелькой; изъеденное червями дерево местами крошилось; но звонок нисколько не изменился. Звук его, радостный, светлый и отдаленный, так живо напомнил мне мое детство, что я чуть не заплакал.
Нам пришлось подождать несколько минут.
Наконец, раздался стук сабо.
— Это вы, Гийото? — раздался голос с типичным зарейнским акцентом.
— Да, господин Лерн.
Г. Лерн? Я посмотрел на своего проводника, разинув рот. Как, это мой дядя говорил с таким акцентом?..
— Вы раньше обычного времени, — продолжал тот же голос.
Раздался звук отодвигаемых засовов, и в образовавшуюся щель просунулась рука.
— Давайте…
— Вот, господин Лерн, держите; но… со мной приехал еще кто-то, — тихо произнес внезапно притихший почтальон.
— Кто такой? — нетерпеливо вскричал голос; и в чуть-чуть приоткрытую калитку протиснулась фигура человека.
Это, действительно, был мой дядя Лерн. Но жизнь наложила на него курьезную печать: по-видимому, она сильно потрепала его; предо мной стоял свирепый и неряшливый субъект, седые, сероватые волосы которого свисали на воротник истрепанного, поношенного костюма; преждевременно состарившийся, он глядел на меня сердитыми глазами из-под нахмуренных бровей.
— Что вам угодно? — спросил он у меня суровым тоном.
Произнес он: «Што вам укотно?»
На минуту меня охватило сомнение. Дело в том, что это трагическое лицо, начисто выбритое и жестокое, ни с какой стороны не напоминало больше лица доброй, старой женщины, и я испытал при виде его два противоречащих друг другу ощущения: что я его узнал и что все-таки он был неузнаваем.
— Но, дядя, — пролепетал я, наконец, — это же я… я приехал повидаться с вами… с вашего разрешения. Я написал вам об этом, только мое письмо… вот оно… мы прибыли одновременно. Простите за рассеянность.
— А, хорошо! Надо было сразу сказать. Я должен перед вами извиниться, племянник.
Внезапная перемена фронта. Лерн засуетился, покраснев, сконфуженный, почти подобострастный.
— Ха, ха! Вы приехали в механической коляске. Ага! Ее нужно куда-нибудь поместить, не правда ли?
Он открыл ворота настежь.
— Здесь часто приходится самому себе услуживать, — сказал он под скрип старых ворот.
При этих словах дядя усмехнулся, Но, видя его растерянный взгляд, я готов был держать пари, что ему было не до смеха и что мысли его витают где-то в другом месте.
Почтальон распрощался с нами.
— Сарай все там же помещается? — спросил я, показывая направо, на кирпичный домик.
— Да, да… Я не узнал вас сразу из-за усов, гм… да… да, из-за ваших усов; у вас их раньше не было… Сколько вам лет теперь?
— Тридцать один год, дядюшка.
Когда я открыл сарай, сердце мое сжалось. Повозка, наполовину заваленная дровами, покрылась плесенью; сарай и рядом расположенная конюшня были наполнены всяким полуразвалившимся хламом, повсюду была густая пыль, по углам все было покрыто паутиной, которая свисала даже с потолка густыми прядями.
— Уже тридцать один год, — повторил Лерн, но сказал это как-то машинально и думая, по-видимому, совсем о другом.
— Но послушайте, милый дядюшка, говорите же мне «ты», как прежде.
— Ну конечно; ты прав, милый… гм… Николай, не так ли?
Я чувствовал себя очень стесненным, но и дяде было не по себе. Ясно было, что мое присутствие было ему не особенно желательным.
Незваному гостю всегда заманчиво дознаться, почему он является помехой: — я схватил свой чемодан.
Лерн заметил мой жест и, кажется, вдруг принял решение.
— Оставьте… Оставь, Николай, — сказал он, почти приказав. — Я сейчас пришлю за твоим багажом. Но раньше надо нам поговорить. Пойдем, прогуляемся.
Он взял меня за руку и почти потащил в парк.
Но он все еще над чем-то размышлял.
Мы прошли мимо замка. За немногими исключениями, все ставни были закрыты. Крыша местами осела, местами даже была пробита; на обветшалых стенах штукатурка обвалилась пластами — и там и сям видна была кирпичная кладка. Растения в кадках по-прежнему были расставлены кругом замка, но ясно было видно, что уж не одну зиму они провели на открытом воздухе, вместо того, чтобы быть убранными в оранжерею. Вербены, гранатовые, апельсиновые и лавровые деревья стояли засохшими и мертвыми в своих сгнивших и продырявленных кадках. Песчаная площадка, которую когда-то тщательно подчищали, могла теперь сойти за скверный лужок, так она заросла травой и крапивой. Все походило на замок Спящей красавицы перед приходом Принца.
Лерн шел под руку со мной, не говоря ни слова.
Мы завернули за угол печального замка, и перед моим взором появился парк: полная разруха. И следа не осталось от цветочных клумб и покрытых песком широких аллей. За исключением лужка перед замком, превращенного в пастбище и окруженного проволочной решеткой, вся остальная долина вернулась к своему первичному состоянию первобытной чащи. Кое-где виден был след былых аллей по чуть заметному понижению уровня почвы, но повсюду росли молодые деревца. Сад превратился в густой лес, с рассеянными на нем полянами и зеленеющими тропинками. Арденнский лес вернулся на насильно отнятое у него место.
Лерн дрожащей рукой задумчиво набил большую трубку, закурил, и мы проникли в лес, направившись по одной из бывших аллей, похожих теперь на зеленый грот.
По пути мне встретились старые статуи, на которые я смотрел разочарованным взглядом. Один из прошлых владельцев замка расставил их в изобилии. Эти великолепные соучастники моих былых переживаний, были, в сущности говоря, простыми современными изделиями, вылепленными каким-нибудь ремесленником под влиянием римских и греческих образцов, во времена второй империи. Бетонные пеплумы вздувались, как кринолины, и прически этих лесных божеств: Эхо, Сфинкса, Аретузы были сделаны в форме низко спущенных шиньонов, заключенных в сетки, — как у Бенуатон.
Пройдя в молчании с четверть часа, дядя усадил меня на каменную скамью, сплошь покрытую мхом, стоявшую в тени громадных орешников, и сам сел рядом со мной. В густой листве, как раз над нашими головами, послышался легкий треск.
Дядя судорожно вскочил и поднял голову.
Среди ветвей сидела простая белка и внимательно смотрела на нас.
Дядя посмотрел на нее таким пристальным взглядом, точно прицелился, потом облегченно засмеялся.
— Ха, ха, ха!. Это просто маленькая… штучка, — сказал он, не найдя, по-видимому, подходящего слова.
Однако, — подумал я, каким причудливым становишься, когда стареешь. Я знаю, что среда способствует всяким переменам: не только начинаешь говорить, помимо своей воли, как окружающие, но даже подражаешь их движениям; достаточно вспомнить, с кем дяде приходится жить, чтобы объяснить себе, почему он грязен, вульгарно выражается, говорит с немецким акцентом и курит громадную трубку… Но он разлюбил цветы, забросил свое хозяйство и дом и выглядит сейчас удивительно расстроенным и нервным… А если прибавить к этому еще и приключения этой ночи, то все становится еще менее ясным.
А профессор, между тем, окидывал меня сбивавшим с толку взглядом и разглядывал меня так, точно производил оценку моей личности и точно он никогда не видал меня до сих пор. Меня это сильно смущало.
В его душе происходила борьба, отголоски которой отражались на его лице; я ясно видел, что он колеблется между двумя противоположными решениями. Наши взгляды ежесекундно скрещивались, и наконец дядя, считая неудобным дальнейшее молчание, решился на вторую попытку.
— Николай, — сказал он мне, ударив меня по колену, — ты знаешь, ведь я разорен!