– Но этого быть не может! – возмущался он. – Здесь была куча денег еще на днях!.. Должно быть, я принял за них вот эти старые счета. Клянусь, на прошлой неделе я сам видел здесь деньги, их было много.
Он был так искренне огорчен, удивлялся с такой детской непосредственностью, что Клотильда не могла удержаться от смеха. Ах, бедный учитель, до чего же он непрактичен! Но при виде сердитого лица Мартины и ее безграничного отчаяния – ведь на эти жалкие гроши они должны были существовать втроем, – она почувствовала прилив нежной жалости, глаза ее увлажнились, и она зашептала:
– Боже мой, ведь это на меня ты все истратил, я – причина твоего разорения, единственная виновница того, что у нас ничего не осталось!
И в самом деле, он совсем забыл о тратах на подарки. Понятно, на что ушли деньги! Объяснение сразу его успокоило. Но он вскипел, когда огорченная Клотильда предложила все вернуть продавцам.
– Вернуть то, что я подарил тебе! Да ведь это значило бы вернуть и кусок моего сердца! Нет, нет, лучше я умру с голода, но ты останешься такой, какой я хочу тебя видеть!
И доверчиво, как будто перед ним была нескончаемая вереница дней, добавил:
– К тому же мы ведь не сегодня умрем с голода, правда, Мартина? Того, что у нас здесь есть, еще хватит надолго.
Мартина покачала головой. Она соглашалась удовлетвориться этими деньгами на два, может быть, на три месяца, и то при условии во всем себя ограничивать. Прежде ящик пополнялся, хоть и понемногу в него постоянно притекали деньги; а с тех пор, как хозяин отказался от практики, доходы совсем иссякли. Поэтому нельзя рассчитывать на помощь со стороны. И она сказала в заключение:
– Дайте мне эти две кредитки по сто франков. Я постараюсь растянуть их на целый месяц, а там увидим… Но будьте благоразумны, не трогайте оставшиеся четыреста франков золотом. Заприте ящик и не открывайте его больше!
– Можешь быть спокойна! – вскричал доктор. – Скорее я отрублю себе руку!
На том и порешили. Мартине предоставили распоряжаться оставшимися деньгами: на ее бережливость можно было положиться, Паскаль и Клотильда не сомневались, что она станет экономить каждый сантим. Клотильда, у которой никогда не было собственных денег, даже не заметит их недостатка. Один только Паскаль будет страдать, не имея под рукой своей неисчерпаемой казны; но он твердо обязался поручить все расходы служанке.
– Уф! ну вот мы все и уладили! – сказал Паскаль, успокоенный, счастливый, как будто довел до конца важное дело и навеки обеспечил жизнь семьи.
Так прошла неделя, и ничто, казалось, не переменилось в Сулейяде. Упоенные своей любовью, Паскаль и Клотильда как будто не подозревали об угрожающей им нищете. Но вот однажды утром, когда Клотильда отправилась с Мартиной на рынок, к доктору, оставшемуся одному, пришла посетительница, при виде которой он испытал нечто похожее на страх. Это была все та же перекупщица, продавшая ему когда-то лиф из старинных алансонских кружев – настоящее чудо, – его первый подарок. Он почувствовал себя таким безоружным перед возможным искушением, что и в самом деле испугался. Торговка еще не произнесла ни слова, как он уже начал обороняться: нет! нет! он не может, не хочет ничего покупать; и, отстраняя ее рукой, он не давал ей открыть принесенную с собой кожаную сумку. Между тем медоточивая, вкрадчивая торговка улыбалась, уверенная в победе. Она говорила убедительно, без умолку, и даже рассказала целую историю: у некоей дамы, имени которой не стоит называть, одной из самых уважаемых дам в Плассане, случилось несчастье, и она вынуждена расстаться с прелестной вещицей; тут перекупщица начала пространно объяснять, какой редкий случай представился Паскалю, – он может приобрести драгоценность за пятьсот франков, а ведь цена ей тысяча двести! Не обращая внимания на замешательство, на возрастающее волнение доктора, она не спеша открыла сумку, извлекла оттуда тонкую шейную цепочку, всего только с семью жемчужинами: но жемчужины эти были на редкость ровные, блестящие, без малейшего изъяна. Ожерелье пленяло удивительной чистотой, изяществом, свежестью. Паскаль сразу же представил себе его на нежной шее Клотильды, словно естественное украшение ее атласной кожи, вкус которой он хранил на губах. Всякое другое украшение было бы ненужным, излишним, а эти жемчуга лишь оттенят ее юность. И он уже взял ожерелье дрожащими пальцами, чувствуя щемящую боль при мысли, что придется вернуть драгоценность. Однако он продолжал отказываться, клялся, что у него нет пятисот франков, а торговка все так же монотонно восхваляла красоту и дешевизну вещицы, с чем нельзя было не согласиться. После четверти часа уговоров она поняла, что держит Паскаля в руках, и сразу уступила ожерелье за триста франков; и он согласился – безумная жажда одаривать Клотильду, доставлять ей удовольствие, потребность украшать свой кумир взяли верх над благоразумием. Он подошел к ящику и вынул оттуда пятнадцать золотых, – в эту минуту он искренне верил, что дела с нотариусом уладятся и у них будет вскоре много денег.
Как только Паскаль остался одни с ожерельем в кармане, его охватила ребяческая радость: он готовился сделать Клотильде сюрприз и ждал ее, сгорая от нетерпения. Когда она наконец вернулась, его сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот разорвется. Клотильде было очень жарко – жгучее августовское солнце огнем полыхало на небе; ей захотелось переодеться, впрочем, она была очень довольна прогулкой, со смехом рассказывала, как дешево Мартина выторговала двух голубей, всего за восемнадцать су. Задыхаясь от волнения, он последовал за ней в спальню и, когда она осталась в нижней юбке, с обнаженными руками и плечами, сделал вид, будто заметил у нее что-то на шее.
– Постой, что это у тебя? Дай я посмотрю.
Он спрятал ожерелье в кулаке и ухитрился незаметно надеть его, делая вид, будто желает убедиться, что к шее ее ничего не пристало. Но она весело отбивалась.
– Перестань! Я же знаю, тебе только померещилось… Но что ты делаешь, зачем меня щекочешь?
Обняв Клотильду, он подвел ее к большому зеркалу, и она увидела себя всю с ног до головы. Тонкая цепочка на ее шее казалась золотой нитью, только семь жемчужин сияли, словно молочной белизны звезды, рожденные ее шелковистой кожей. Она была прелестна в своем детском восторге. Залившись счастливым смехом, она ворковала, как горлица, которая охорашивается.
– О, учитель, учитель! Какой ты добрый! Ты думаешь только обо мне! Какое счастье ты мне даришь!
И радость в ее глазах, радость женщины и любовницы, восхищенной тем, что она прекрасна, что ее боготворят, вознаградила его с лихвой за совершенное безумие.
Сияя, она запрокинула голову и подставила ему губы. Он наклонился к ней, и они слились в поцелуе.
– Ты довольна?
– О да, учитель, довольна, довольна! Этот жемчуг такой нежный, чистый!.. И так мне идет!
Еще минуту она любовалась собой в зеркале, простодушно гордясь чудесной белизной своей кожи под перламутровыми каплями жемчужин. Затем, услыхав в гостиной шаги служанки, Клотильда захотела показаться ей и выбежала из спальни, как была, в одной нижней юбке, с обнаженной грудью.
– Мартина! Мартина! Посмотри только, что подарил мне учитель! Ну разве я не хороша?
Но суровое выражение лица старой девы, внезапно принявшего землистый цвет, отравило всю радость Клотильды. Быть может, она поняла, какую ревнивую боль ее сверкающая юность причиняла этому несчастному созданию, утратившему остатки женственности за годы немого, смиренного служения обожаемому хозяину. Правда, замешательство продолжалось лишь долю секунды, не осознанное одной, едва подозреваемое другою; и Клотильда поймала только осуждающий взгляд, который бережливая Мартина бросила на дорогой подарок.
Клотильде стало не по себе.
– Ох, правда, учителю пришлось взять деньги из секретера, – пробормотала она. – Жемчуг, наверное, стоит очень дорого…
Паскаль, тоже смущенный, стал оправдываться, он пространно рассказал о посещении торговки, о представившейся ему удачной сделке: как было не купить!
– За сколько? – спросила не на шутку встревоженная девушка.
– За триста франков.
И тогда Мартина, еще не сказавшая ни слова, грозная в своем молчании, не удержалась и воскликнула:
– Боже мой! На эти деньги можно прожить полтора месяца, а в доме нет ни куска хлеба.
Крупные слезы брызнули из глаз Клотильды. Она сорвала бы ожерелье, если бы ей не помешал Паскаль. В отчаянии она потребовала тотчас вернуть драгоценность, невнятно залепетала:
– Это верно, Мартина права… Учитель сошел с ума, да и я тоже, как я могла хоть на минуту оставить у себя ожерелье, раз мы оказались в таком тяжелом положении. Оно будет жечь мне шею. Умоляю тебя, разреши мне его вернуть…
Паскаль наотрез отказался, хотя он и приходил в отчаяние вместе с ними, признавал свою вину, каялся, что неисправим, твердил, что надо отнять у него все деньги. Выбежав из комнаты, он принес оставшиеся сто франков и заставил Мартину взять их.
– Говорю вам, что я не хочу иметь ни гроша! Я опять все истрачу… Возьмите деньги, Мартина, из нас троих вы самая благоразумная. Я убежден, вы обойдетесь этими деньгами, пока не наладятся наши дела… А ты, дорогая, не возвращай ожерелья, не делай мне больно. Поцелуй меня и иди одеваться.
Больше о злополучном происшествии не упоминали. Клотильда не сняла ожерелья, но скрыла его на шее под воротничком. И в том, что она носила эту изящную, красивую вещицу, которую никто не видел и лишь она одна ощущала на теле, была ее заветная тайна. Иногда, когда они оставались вдвоем, она улыбалась Паскалю и, не говоря ни слова, торопливо вытаскивала жемчуг из-за корсажа и показывала ему, затем так же быстро, испытывая восхитительное волнение, прятала его на своей теплой прелестной груди. Ожерелье было безумством обоих, и она напоминала об этом Паскалю с застенчивой благодарностью, сияя счастьем. С тех пор она больше не снимала его.
Для них настали трудные и все же приятные дни. Мартина составила точный список продуктов, имеющихся дома. Положение оказалось весьма плачевным. Рассчитывать можно было только на запасы картофеля. В довершение несчастья оливковое масло в глиняном кувшине подходило к концу, и последняя бо